Лучи солнца лизнули подоконник. Кафка окончательно проснулась. Как она могла забыть! У неё сегодня день рождения. Целых пятнадцать лет стукнуло, не хухры-мухры. Родители уже вчера отпраздновали. Ну, пятница же, чего зря вечер терять. Пьяный папаша дал сто рублей, пьяная мамаша поцеловала в щёчку. Сегодня должны отмечать по-настоящему – с гостями, застольем, а там как получится. Или песни, или драка.

Что ж, решила Кафка, отмечать, так по-взрослому. Но без взрослых. Ребят позову – деньги есть, на портвейн хватит.
Она бесшумно прошла к умывальнику, плеснула на лицо водой.
– Доченька, принеси попить, – попросила мать.
– И мне! – крикнул отец.

Кафка зачерпнула ковшом воды из бака и отнесла родителям. Отец сделал несколько огромных глотков, пролив воду на грудь. Его кадык быстро двигался туда-сюда.
– Уф, – наконец выдохнул он и передал ковш жене.
Та пила мелкими глотками, прерываясь и переводя дух.
– Слава богу, воспитали дочь, будет кому нам стакан воды перед смертью подать, – сказала мать.
– Не каркай, – грубо прервал её отец. – Жить нам ещё и жить… В этой паскудной жизни.

Вообще-то Кафку звали Клавой. В детстве, когда ей было три года, она не произносила звук «л», а отсутствие двух передних зубов не позволяло выговаривать и «в». Поэтому на вопрос взрослых, как её зовут, она отвечала: Кафка. Взрослые морщили лоб, переспрашивали:
– Как-как?
– Кафка! – громче отвечала девочка.
– Чудесное имя, – говорили взрослые.
– Да Клавой её зовут, – поправляла мать. – Буквы только не выговаривает.

Так и приклеилось к ней имя Кафка. Она и не возражала: Клав на Руси пруд пруди, а Кафка – она одна. Так она считала.

Родители Кафки работали на железной дороге, отец – монтёром пути, мать – уборщицей на перроне. Где родились, там и родина. Жили в бараке на четыре семьи у самой горки – места, где формируют составы.

Постоянный скрежет вагонных колёс о башмаки, переговоры диспетчера с путейцами по громкой связи были привычны для обитателей барака. От тишины они просыпались: на железной дороге тишина означает, что случилось какое-то ЧП, а значит, скоро прикажут выйти на работу. Так и жили: пока вокруг шумело, лязгало, свистело, гудело, пока проносящиеся составы раскачивали барак из стороны в сторону, его жители спали спокойно.

Кафка согрела кастрюлю воды, помыла над раковиной голову, сделала причёску.
– Кафка, ты куда? – забеспокоилась мать.
– К ребятам.
– Только недолго, вечером гости придут.
– Ничего, и без меня отметите. Как говорится, именины удались на славу, лишь бы именинник под ногами не мешался.
– Что ты такое говоришь! – простонала мать.
– Да приду, куда я денусь.

Кешка тихонько вышел в коридор. Нащупал на вешалке отцовскую куртку, залез в карман и вытащил пачку сигарет. Достал одну, потом подумал, стал доставать вторую. Не успел – из глаз брызнули искры. Отец, вставший покурить, застукал на месте преступления.
– Я… я карманы перепутал, – сказал Кешка и тут же получил второй подзатыльник.

Рука у отца была тяжёлая, работал он костыльщиком и вбивал в шпалу костыли одним ударом.
– Первый за воровство, второй за враньё, – пояснил отец. – Усёк?
– Усёк, – произнёс Кешка.
Отец забрал у него пачку и сигарету. Спросил:
– Тебе сколько лет?
Кешка немного опешил.
– Тринадцать.
– Давно куришь? Только не ври.
– Нет, полгода всего.
– А чего я не замечал?
– Так ты даже не знаешь, сколько мне лет.
– Действительно, – отец немного подумал и протянул сигарету сыну. – На. Я в одиннадцать начал. Матери не говори.

Возле заброшенного деревянного сарая стояли двое мужчин в железнодорожной форме. Раньше в сарае хранили лопаты, мётлы, скребки и прочий инструмент для чистки железнодорожных путей. Начальник по технике безопасности распекал мастера участка:
– Это что?
– Сарай.
– Вижу, что не дворец. Почему ещё не снесли?
– Людей не хватает, – хмуро ответил мастер. – Всех бросили на ремонт дороги. Закончим – уберём.
– А если кто подожжёт? Вон сколько окурков, или бомжи, или подростки обосновались. Представляешь, что будет?
– Через неделю уберём.
– Проверю. Замок хоть навесь, чтобы никто не лазил.

Мишка Ерофеев подошёл к отцу. Тот лежал на продавленном диване, накрытый старым лоскутным одеялом, подушка сбилась в сторону, серая простыня скаталась и сползла на пол. Голова Ерофеева-старшего была повёрнута к стене.
Мишка тронул отца за плечо.
– Па, ты чего? Плохо?
Отец повернулся, посмотрел на сына красными глазами.
– Мне плохо? Да мне полный пипец! Хуже только тем, кто на кладбище.
– Па, ну не надо опять про это. Давай я в магазин сбегаю, у нас ещё есть деньги.
Отец оживился.
– Правда? А я думал, уже всё… Ну, сына, ну ты молодец. Давай, дуй! Погоди: тётя Ася не серчает, что малолеткам водку продаёт?
– Ворчит, конечно. Но она понятливая: сам-то ты как сходишь? Что она, не человек, что ли?
– Ты будь осторожнее, не подведи её. А то если кто заметит, участковому стукнет.
– Ты чё, па. Кто ж из наших-то сдаст?
– Из наших никто. А вдруг проверяльщики? Эти разбираться не будут.
– Я аккуратно.

Мишка подошёл к комоду, выдвинул верхний ящик и достал из-под лежавшей на дне пожелтевшей газеты последние деньги. Пересчитал. Оставил пятьдесят рублей. «На хлеб до пенсии хватит», – прикинул он.

Пенсию по инвалидности получал отец. Ерофеев работал сцепщиком вагонов, сорок лет отдал дороге и ни разу не пожалел. А год назад ему отрезало обе ноги. При сцепке с горки спустили вагон без сигнала, вот Ерофеев и попал под колёса.

Конечно, на железной дороге такой случай чрезвычайный. Провели расследование, даже суд был. Кто-то остался без премии, кто-то без кресла. А Ерофеев остался без ног.

Жили они с сыном вдвоём, жена умерла пять лет назад. Даже врачи не знали от чего, зачахла, и всё.

Отец всё время лежал, из квартиры не выходил. За хозяина остался Мишка, он и бегал в магазин за водкой. Продавщицы отпускали ему, знали: для отца. Иногда к Ерофееву приходили товарищи по работе, пили, курили и молчали. А что тут скажешь? Только уходя, говорили:
– Ты, это, крепись. Она, брат, жизнь – такая штука.

Мишка вышел на улицу.
– Здравствуйте, тёть Зин, – поздоровался он с соседкой.
– Здравствуй, Миша. Как отец?
– Одна нога уже выросла.
Мишка пошёл к магазину. Соседка молча перекрестила его вслед.
Возле магазина Мишку окликнула Кафка.
– Привет.
– Привет.
– За водкой?
– Чего спрашивать?
Кафка весело тряхнула головой.
– А у меня сегодня день рождения.
– Правда, что ли?
– Ага. Пятнадцать лет.
– Поздравляю.
– Слушай, – Кафка перешла на шёпот. – Купи портвейна и собери всех наших, отметим по-взрослому. На нашем месте, в пять.
– Ладно, – буркнул Мишка.

Кафка подошла к сараю. На дверях висел огромный замок: с чего вдруг?
– Эй, вы там? – окликнула она ребят.
– Кафка, зайди с другой стороны, я там три доски оторвал. Пролезешь, – отозвался Кешка.
Кафка протиснулась в проём. Огляделась: все были в сборе. Подружки Нина и Валя, пацаны Ромка, Кешка, Мишка, Стас. Ребята соорудили из ящиков стол, накрыли газетой. На столе стояли две бутылки портвейна и нехитрая закуска.
– Молодцы, – похвалила Кафка.
Достала из пакета пироги и бутылку водки.
– Это мужикам. Дамам портвейн. Ромка, Стас, разливайте.
«Мужики» разлили спиртное в пластмассовые стаканчики.
– Ну, кто первый? Ром, давай ты.
Ромка взял стакан.
– Ну, как говорится, поздравляю тебя, Кафка, с днём рождения. Расти большой. Слушайся папу с мамой.
Все засмеялись. Ромка выдохнул и залпом выпил.
– Хорошо пошла, – по взрослому произнёс Ромка.
Постоял, прислушался к организму.
– Возьми пирожок, – сказала Кафка.
Ромка мотнул головой и кинулся к проёму.
– Хорошо пошла, ещё лучше вышла, – прокомментировал Мишка.
– Слабак, – согласился Стас. – Ну, давайте за именинницу.
Выпили, зажевали пирожками. Вернулся Ромка.
– Не в то горло попало, – объяснил он.
– А у тебя их сколько?
– Сейчас, выпью. Налей.
Ромка выпил. Взял пирог и стал быстро жевать.
– Верно говорят: первая – колом, вторая – соколом. Молоток.
– Ой, у меня голова побежала, – Нина закрутила головой.
– Ничего, далеко не убежит. Закурим, мужики.
Парни затянулись.
– Кафк, а тебя дома не хватятся? Всё же гости придут, а тебя нет.
– Больно я им нужна. Им только чтобы повод был. Давай наливай.
А вокруг сарая бурлила жизнь. Громыхали поезда, увозя отдыхающих и командировочных, гудели маневровые тепловозы, визжали башмаки, тормозя товарные вагоны, играла музыка в чьём-то окне, забивая костыли, выполнял норму Кешкин отец, плясали гости на именинах Кафки. И никому не было дела до детей, которые выпивали и мечтали скорее стать взрослыми.

– Я после школы сразу на Север рвану. Там платят больше.
– Тебе хорошо, а у меня отец. Как я его оставлю? А то тоже уехал бы отсюда.
– А я своих уже предупредила, что в Москву поеду. В Москве вся жизнь.
– Мне тоже мать говорит, что в нашем городе делать нечего. Уезжай, говорит, отсюда, а то проживёшь всю жизнь, как я, и ничего хорошего не увидишь.
– А я больше не буду. Мне не наливай.

Первым заметил дым машинист маневрового тепловоза. Он и сообщил по рации дежурному по станции, что горит сарай. Дежурная послала обходчиков проверить. Пока те сбивали замок, загорелся один угол. Когда открыли двери, полыхнуло сильнее. Сквозь плотный дым всё же увидели тела, стали выносить, вызвали «скорую» и пожарных.

Кафка очнулась от резкого запаха нашатыря, открыла глаза. Над ней склонился мужчина в белом халате.
– Наконец-то! Слава богу, все живы, ремня бы вам только! Но это не по моей части. Звать-то тебя как?
– Кафка.
– Какое странное имя. Ну, с днём рождения тебя, Кафка.
«Откуда он узнал про мой день рождения-то?» – не поняла Кафка.