– Саш, сегодня, говорят, кино индийское, – как бы между прочим сообщает за ужином Наташа.

Сашка Ракитин, забыв, что в стакане кипяток, глотает чай, и лицо его багровеет.

– Терпеть не могу, когда поют, – бормочет он недовольно.
– Ой, а я люблю! – признаётся Наташа и хитро добавляет: – И очередь моя, а, Саш?

Да, очередь её. Сашка с треском разгрызает сахар.

– Только плащ надень, – говорит он. – После бани всё-таки.

Наташа убегает переодеваться. Бросив чай, Сашка поднимается и идёт следом. В спальном закутке горит светильник, и на занавеске отпечатывается чёткая подвижная тень. «Не уходи», – хочется сказать Сашке, но он сдерживает себя и смотрит в кроватку, где едва слышно посапывает их восьмимесячный Мишка.

– Саш, застегни, – тихонько зовёт Наташа.

И вот она уже ушла, только запах духов остался. Для Сашки начинается обычная в такие вечера маета. Он идёт в спальню – всё поближе к кроватке – и, развернув «Советскую женщину», ложится поверх одеяла на супружескую «полуторку». Разглядывая фотографии в журнале, доходит до «Моделей сезона» и приближает журнал к глазам. «Элегантность. Женственность. Изящество». И слова чужие, и манекенщицы с их застывшими полуулыбками. Они красивые, наверное, а от подушки так пахнет Наташей. Сашка поднимается и идёт на кухню.

О том, чего стоило переделать старый отцовский дом, они давно уже перестали вспоминать вслух, но, оставаясь один, Сашка припоминает и дуроломство своё, и то, как выписывал, доставал и подтаскивал материалы. Отстраиваясь, он запрещал Наташе приходить к нему, но однажды она не послушалась и пришла, когда он возился с дверью, упрямо не желавшей плотно и чисто входить в косяки. И, злой, измотанный за день, он только притих и улыбнулся ей. Наташа была в брючках, тонком коричневом свитерке, а на голове у неё белела косынка, подвязанная сзади, совсем как у его матери когда-то.
– Вот я и пришла, – сказала она. – Покажешь мне свои палаты?

Сашка, забывшись, рванул на себя дверь, и та, вывалившись из косяков, пребольно ударила его по плечу и голове.

– Ох-и! – вскрикнула Наташа. – Больно? Давай приколотим её поскорей!

И упрямая дверь сдалась.

– Анкерный ход! – провозгласил Сашка. – Прошу!

Наташа, склонив голову, прошмыгнула мимо, и он не разглядел её лица. Она ходила по комнатам, дотрагивалась ладонями до подоконников, а Сашка ждал её на пороге, прислонясь к косяку.

– И это ты один всё? – спросила Наташа, вернувшись.
– Почему один? А Лёшка, дядя Кирилл, Игнатич… А времени-то сколько прошло!

И вдруг она подняла руки, прижалась к Сашке и приткнулась лицом куда-то под мышку.

– Ну… что ты, я чумазый, я…
– Ты, ты, – перебила его Наташа. – Мой, настоящий.

Она отпустила его, и Сашка стал вытирать руки, отряхиваться. Помывшись, он пошёл переодеваться на погребку, Наташа и туда заглянула.

– Ты здесь спишь? – спросила удивлённо.
– Да, под тулупом – самое то!
– Саша, миленький…
– Ты… жалеешь меня, что ли?
– Да нет же, нет! Я люблю тебя.

Одно и то же вспоминает Сашка, когда остаётся вечерами с Мишкой. Воспоминания захватывают его, он начинает торопить их, и в нём всплывает горячая волна, смывающая поднакопившийся за день мусор.

Следом была суббота. Сашка освободился пораньше и сразу стал наводить раствор: пора штукатурить стены. Наташа тоже пришла, повесила на ручку двери сумку и принялась за работу.

– Ты где полутёром научилась работать?
– В стройотряде. А ты?
– И я, – усмехнулся Сашка.
– Наш назывался «Аэлита», – сказала Наташа.
– А наш – просто стройбатом! – Сашка рассмеялся.

Вскоре от входной двери кто-то окликнул его, и он вышел. На пороге стояла тётя Дуня Гридасова.

– Сашок, мы баню топим, ты приходи вечером.
– Да я не знаю, тёть Дунь, – замялся Сашка, – завтра опять глина.
– А мне можно? – вдруг спросила из-за его спины Наташа.
– Ой, да Наталья Викторовна, да пожалуйста!

В баню Сашка пошёл после всех и, задыхаясь от мокрого пара, вдруг запел там, безбожно фальшивя: «Мы хлеба краюшку, на-па-па-лам!» Присев в предбаннике передохнуть, подумал, что Наташа, заждавшись его, может уйти, и заторопился. В сгустившихся сумерках он увидел в своём дворе развешанное бельё на верёвке, жёлтый свет в окошке и чуть было не заорал свою песню с начала. На погребке шумел примус, пахло жареной картошкой. Когда он вошёл, Наташа нарезала хлеб и, не поднимая головы, весело сказала ему:
– С лёгким паром, хозяин!

Сашка отшутиться не сумел, и она быстро подняла голову. Он шагнул к ней, но застыл на полпути.

– Отдохни, – тихо сказала Наташа. – Сейчас всё будет готово. – Заглянув в сковородку, сняла её и поставила чайник.

За столик они уселись друг против друга, и Наташа сказала:
– В следующий раз мы обязательно выпьем вина за наш дом. Можно я сегодня останусь?

У Сашки перехватило дыхание, не то что речь, и он быстро покивал согласно. Ужинали они, кажется, молча и точно избегали случайных соприкосновений.

– Я выйду покурю, – сказал потом Сашка.
– Выйди, но не кури, пожалуйста.

Потом она его позвала. Сашка вошёл, закрыл дверь и остановился в темноте.

– Раздевайся и иди ко мне, – прошептала Наташа.

Разогретый воспоминаниями, Сашка заглядывает в кроватку и снова идёт на кухню. Свет он не включает, распахивает форточку. Прохладный, напоённый запахами оттаявшей земли воздух вливается в комнату, слегка остужает Сашкину голову.

Свадьбу они играли у Наташиных родителей в дальнем райцентре. Просто устроили семейный вечер, на котором со стороны жениха были Лёшка Федотов да Любка Огурцова – Любовь Ивановна, учившаяся с Наташей в педучилище.

Потом доводили до ума дом и двор, но главное было уже позади. Понемногу стали выходить на люди, больше в кино, если кинщик Лёшка уж особенно его расхваливал, но им, кроме друг друга, никто не был нужен в то время. Днём Наташа учила ребятишек, Сашка крутил баранку новенького «кировца» – всё это было лишь преддверием их вечеров и ночей.

– Сына хочу, – высказался Сашка в каком-то застолье.
– Какое скромное желание! – рассмеялся Лёшка. – А почему не трёх?
– И трёх, но потом, а пока одного – Мишку! Пусть Михайла Александрыч будет, как Шолохов!

Он заговаривал об этом и наедине с Наташей, а та мягко укоряла его: «Не торопи, он сам о себе заявит». Но дожидаться молча Сашка почему-то не мог и не понимал сдержанности жены.

– А выучим мы его на инженера, – говорил он, не особенно задумываясь. – Вот только когда же он…
– Саша!

И Сашка уловил вдруг в голосе жены не только укор, но и раздражение.

– Ну, а чего? Сколько мы живём-то?

И пошло-поехало. Наташа зачем-то сказала, что для начала не мешало бы и ему поступить в заочный техникум, он ответил, что образования ему достаточно, чтобы сотворить себе сына, потом…

А потом, хотя мир был восстановлен, у них что-то не стало ладиться ночами. Наташа плакала потихоньку, Сашка злился, и кто знает, во что бы это ещё вылилось, не появись Мишка. Снова вернулись к ним радость и новые надежды, только… только за каким вот чёртом выдумали они эту дурацкую очередь в кино? Лёшка, баламут, надоумил, а они и обрадовались.

Сашка собирается бросить окурок в форточку и вдруг слышит звуки знакомой песни:
Трудно было человеку
Десять тысяч лет назад,
Он пешком ходил в аптеку,
На работу, в зоосад.

Он задёргивает штору и включает на кухне свет. Песня из клубного «колокола» означает, что сеанс окончен, а значит, сейчас и Наташа будет дома.

Поставив на плиту чайник, Сашка подсаживается к окну так, чтобы не отбрасывать тень на занавеску, и прислушивается. Народ уже идёт мимо, оживлённо разговаривают. Потом голоса замолкают, заканчивается и пластинка. Закипает чайник на плите, а он всё один. «Так-так-так, – распаляется Сашка. – Придёт ведь как ни в чём не бывало, да ещё придумает что-нибудь насчёт Любки Огурцовой».

В последнее время Наташа заговорила о том, что соскучилась по работе, по школе, что пора всё-таки Сашке всерьёз задуматься об учёбе, и она же первая предложила ходить в кино пока по очереди, послав для начала (для замазывания глаз!) его. Всё чаще приходит к ним «посидеть» тётя Дуня Гридасова. Сашка не понимает всего этого, но, предчувствуя что-то, злится и отмалчивается. Мишке всего-то восемь месяцев, а они…

Под окном раздаются наконец дробные шажки, и Сашка торопливо скрывается в горнице. Услышав щелчок прикрываемой двери, он снова появляется на кухне и щурится от яркого света.

– Что, Миша проснулся? – озабоченно спрашивает Наташа. – Нет? Фу-у… Я, наверное, здорово задержалась?
– Чай будешь? – спрашивает Сашка.
– Да ну его, – улыбается Наташа. – А я с Любой простояла.
– Угу, – согласно кивает Сашка, присаживаясь к столу.
– А кино – чудо! – продолжает Наташа. – Только их две серии, оказывается, вторую Лёша на завтра оставил.

Сашка молча смотрит, как Наташа раздевается. Повесив плащ, она подходит к нему и заглядывает в лицо.

– Ой, а оброс-то ты у меня! Волосы копной прямо.
– Да ладно, – говорит Сашка, – завтра с утра надо водопроводом заняться, а потом мне в ночную, – и наконец улыбается. – В ночную мне, а то бы ты досмотрела своего Раджкапура.
– Ой, да нужен он мне, – отмахивается Наташа. – Ложимся?

Сашка кивает, и, выключив свет, они вместе крадутся в потёмках. Наташа включает ночник и склоняется над кроваткой. Потрогав простынку, она прижимается к Сашке и тихонечко шепчет:
– Мужички-и мои…

Александр Сергеевич Ракитин вздыхает, переводя дух, закрывает окно и задёргивает шторы. Кухня теперь полна весенней свежестью, пропитавшей ночной воздух. Тихо было за окном, но ещё тише в доме. Можно включить свет, подойти к портрету Натальи, сделанному Мишкой в наилучшей мастерской, но это он любит делать по утрам, особенно когда солнце уже заглядывает в окна.

Пережив смятение и бестолковщину первых дней без Натальи, Александр Сергеевич вспомнил её последние слова и как-то сразу, без размышлений, поверил им.

В последний свой день, в среду, жена попросила прибрать её. Он увёл Стёпку играться в гараж, Мишка нагрел воды, перенёс из бани две шайки, вёдра и тоже пришёл к ним. Внук уже начал скучать, когда сноха наконец позвала всех в дом.

Наталья лежала светлая, торжественная, а, увидев их, улыбнулась и протянула к ним руки.

– Мужички мои, – проговорила отчётливо. – Всегда буду любить вас. Всегда буду с вами. Я знаю.

Знает это и Александр Сергеевич.