Когда его уводили, он оглянулся. Точно так, вытягивая шею, он искал меня взглядом, когда в первый садиковский день нянька равнодушно взяла его за маленькую ручонку и повела в группу.

Он выглядел таким напуганным и потерянным. Покорно засеменил пухлыми ножками в беленьких носочках следом за чужой, равнодушной, твёрдой и неизбежной, как судьба, женщиной.

Ванюшка был домашним, ручным ребёнком и не мог поверить в происходившее. В то, что мама, с которой они минуты не могли жить друг без друга, – вот так добровольно предала его! Оставила! Вероломно бросила! Ушла до вечера! А может, навсегда?

И сейчас, спустя 25 лет, в его взрослых глазах метались растерянность, недоумение… Надежда, что мама спасёт, что-нибудь придумает, – она же сильная, мама…

Адвокат в стильном светлом костюме (почему они все любят светлые костюмы?) укладывал бумаги в новенький кожаный портфель. Заученно успокаивал, что «будем бороться», – а сам нетерпеливо поглядывал на сверкающие часы величиной с блюдце, они не помещались под крахмальной манжетой. Из вежливости не включал на громкость телефоны: они у него вибрировали и жужжали всюду: в карманах, в портфеле.

Это был модный, безумно дорогой адвокат, Анна занимала на него большие деньги. Вышла на него по наводке: огромная клиентура, запанибрата с судьями, много выигранных дел… Но в этот раз – не повезло.

Адвокат – весь такой благополучный, излучающий уверенность, – ещё раз рассеянно охлопывал ладонями скрипучую, пахучую кожу портфеля. Повторил, что «не опускаем рук, будем бороться». Попрощался и с облегчением, пружинистым энергичным шагом, поспешил прочь, одновременно отвечая по трём телефонам. Ему что? Выиграл дело – заплатили, не выиграл – тоже заплатили.

А Анна осталась один на один с бедой.

«Милый, милый Ванюша! Ещё раз прости за мою вчерашнюю бестактность. Но, сыночка моя, самостоятельность нужно доказывать на посторонних людях, а не на маме. Не над той ты размахиваешь картонным мечом…»

Оба они были горячи. Из-за одного брошенного по телефону слова – вспыхивали, ссорились, дулись.

Анна придумала: они с сыном будут писать друг другу электронные письма. Оба прочтут, прокрутят-переварят прочитанное, задумаются. Начнут отвечать – для начала мысленно, обкатывая каждое слово, осторожно, чтобы не причинить другому боль. Будут докапываться до сути. Главное – сформулировать не следствие, а первопричину.

Так и выходило: через день-другой сын звонил. И они уже проговаривали ситуацию спокойно, отстранённо. Буквально препарировали её. Внимательно и дружелюбно вели диалог. Как и следует: в споре слова должны быть мягки, а аргументы тверды. Анна говорит – сын слушает, помалкивает. Сын говорит – Анна впитывает. Не рваться в бой, а слышать и понимать друг друга – этому тоже пришлось учиться.

Анне не нравилось в сыне его отношение к друзьям. Пылкое, идеализированное – слишком много места занимала в его холостой жизни эта дружба.

Какая дружба? Так, необременительное приятельство: ироничные беседы, трёп ни о чём за стаканом виски. Тренировки в фитнес-клубе, редкая гульба в парке, походы в кино и кафе. На той неделе китайская кухня, на этой – кавказская, на будущей – итальянская. Шла небрежная игра под названием «жизнь удалась» и «всё в шоколаде». Называли друг друга «три мушкетёра».

Мать и сын созванивались два раза в неделю. Однажды Анна его надолго потеряла. «Абонент отключён или находится вне зоны доступа». И так с семи вечера до половины двенадцатого ночи. У Анны сразу в предчувствии самого ужасного покраснели и набрякли глаза невыплаканными слезами.

Ах, зачем, зачем она советовала Ивану обходить стороной центральные улицы? Страшно загазованные, тонувшие в чёрном едком дыму от автобусов и троллейбусов. Хотела как лучше: чтоб не дышал свинцом, бензпиреном и прочими дорожными ядами.

– Детка, старайся ходить дворами, аллеями, скверами. Хоть чуть-чуть проветривай бронхи.

Ага. Дворами. Аллеями. Два-три наркоши, ополоумевших без дозы, выследят, подкараулят, выскочат из-за кустов с молотком. У знакомой недавно напали на сына в парке, из-за трёхсот рублей проломили голову. Не приходя в сознание, умер в реанимации. Хороший парень, скромняга, отличник, жениться собирался.

Итак, телефон сына молчал. Анна набрала номер одного «мушкетёра». Не берёт. Набрала второго: отключено. Анна выпила таблетку от головной боли. Потом от давления. Сердечные капли. Потом таблетку феназепама. Мерила комнату крупными шагами по диагонали.

В половине двенадцатого телефон, как ни в чём не бывало, ожил. Молодой, свежий, оживлённый, даже чересчур оживлённый голос сына. Анна догадалась: слегка пьян. Забыл он, видите ли, поставить мобильник на зарядку. А они переселяли друга Петю с квартиры на квартиру. Весело рассказывал: таскали мебель, телевизор, стиралку. Ох и намучились – тяжеленную стиралку втроём на шестой этаж!

С его остеохондрозом! С хроническим давлением 160 на 90! С прогрессирующей близорукостью и угрозой отслаивания сетчатки!

Анна жалеет сына: ни разу не заставила грядку вскопать на даче! Инсульт нынче помолодел: разбивает и в тридцать, и в двадцать лет, и на школьной площадке во время физкультуры. Не приведи бог, тьфу, тьфу, тьфу, случись что – дружок Петюня будет его всю жизнь возить на коляске и менять памперсы?

…Анна, стараясь сделать голос ровным, легко удивилась по поводу Петюниного переезда:
– А что, грузчиков у нас уже отменили? Всегда трезвых, резвых в любое время суток? Объявлениями подъезды забиты!
– Ну, мам… Петюня попросил. Как я мог отказать?
– Когда ты переезжал на новую квартиру, – мягко напомнила Анна, – ты своих друзей от дел не отрывал. Грузчиков заранее заказали, они уже у подъезда ждали. А твой хитрый Петюня хотел сэкономить. Вот проверь его на вшивость: позови помочь – тут же слиняет, найдёт отмазку.
– Да он потом нас в ресторан позвал, заказал ужин. Что-то около двух тысяч. Грузчики бы дешевле вышли. Какая экономия…
– Вот-вот. Сочувствую: не получилось у твоего Петюни сэкономить. Обещай мне, сыночка: если в следующий раз твой дружок попросит пианино на двенадцатый этаж без лифта заволочь – предложи ему деньги на грузчиков, на его бедность.

Хотя – что она насела на сына? Как бы в оправдание и чтобы разрядить обстановку, Анна рассказала анекдот.

Сын был добродушно настроен, размягчён ресторанной обмывкой новоселья – он вообще был человек настроения. Пообещал: «Хорошо, хорошо, так я и сделаю».

«Тебя раздражает «мамочкина гиперопека», – писала Анна в очередном письме. – Но, сынок, какая же это гиперопека? Я не езжу к тебе по году. Я почти тебе не звоню, спасибо, что сам звонишь! И лишь когда ты приезжаешь, пытаюсь торопливо наверстать упущенное. Имитирую материнскую любовь. Наскоро готовлю борщ, тушу мясо, жарю сырники (натуральный деревенский творог!). Сую в сумку жалкие кульки с домашним. Ах, прости: забываю, что сырники – твой враг номер один. Ты борешься с ними не на жизнь, а на смерть. Сырники для тебя – великий и ужасный символ родительского порабощения, власти над тобой.

Еда – это просто набор калорий и микроэлементов. Не ищи в ней подвоха, не воспринимай как способ давления и коварное родительское посягательство на твои независимость и взрослость».

Собирала в дорогу сумки. Сын сунул туда любопытный нос.

– Снова сырники.
– Внизу отборная картошка, мёд… Лук и чеснок дядя Паша принёс: у него дача в лесу, всё экологически чистое. Сверху положила баночку рыбки, залила маслом, – Анна всегда немножко мандражировала, вибрировала, собирая «гостинцы» (знала реакцию сына). Пардон, не гостинцы – троянский конь в сумке, насилие над свободой сына.

Недавно она наткнулась на дальний магазинчик. Там – вот чудо чудное, диво дивное! – продавали свежайшую рыбу. Анна мариновала её по своему рецепту, получалось слабосолёно, нежно, жирненько: пальчики оближешь.

– Приедешь – и ничего готовить не надо, – униженно, суетливо уговаривала Анна. – Отваришь на ужин картошечки, сверху лук колечками…
– Позволь мне самому решать, чем ужинать. Я взрослый человек.
– Если бы ты был взрослым человеком – не акцентировал бы внимание на таких мелочах, – обиделась Анна. – До тех пор, пока ты воюешь с маминой едой, – ты капризный маленький мальчик.
– У меня чувство, что ты подсматриваешь мою жизнь. Шпионишь. Ведёшь наблюдение. Что в моей квартире всюду развешаны скрытые камеры.
– В моей квартире, – тихо поправила Анна.
– Ага. То есть раз квартира твоя – я обязан жить по твоим правилам! Есть еду, которую ты назначаешь. Это такая плата? – вскипел Иван.
– Боже, – ужаснулась Анна. – Если бы нас сейчас слышали, из-за какой ерунды мы цапаемся!

Нет, они, конечно, часто и много говорили о других вещах: о просмотренных вместе фильмах, о книгах, о том, что интересного случилось за неделю. О жизни, как они её понимали…

Да, чему были посвящены письма Анны и сына? С точки зрения постороннего человека – чуши несусветной. Но разве не из чуши несусветной, не из мелких деталей на 90 процентов состоит наша жизнь?

Собрали сумку, поехали на остановку. Автобус отправлялся в 15.00. Как говорится, ничто не предвещало. Когда объявили посадку, Иван вынул билет.

– Гм. Ничего себе.

В билете значилось время отправления на два часа раньше: «13.00». При покупке не обратил внимания.

– Эх ты, человек рассеянный с улицы Бассейной, – пожурила Анна. Не преминула напомнить, пользуясь случаем: – Сейчас ты потерял четыреста рублей, а в следующий раз из-за рассеянности можешь потерять жизнь.

На них начали оглядываться. Ивана передёрнуло от её слов.

Анна не заметила, продолжала:
– Ну да не страшно. Ещё ничего не потеряно. По-моему, за опоздание просто берётся процент.

У сына вмиг знакомо напряглось и замкнулось лицо. Стало решительным, помрачнело. Анна заранее расстроилась, насторожилась:
– Уж не хочешь ли ты купить новый билет?
– Да, именно так я и сделаю. Я тысячу раз читал эти их правила перевозок. Там чётко сказано: при опоздании пассажир должен платить заново.
– Ну хорошо, хорошо, – испугалась Анна. Сделала голос ласковым, воркующим, хотя помнила, что такой её тон больше всего и бесил сына. – Давай только спросим у кассира. Скажет «платите» – заплатим…
– Нечего тут спрашивать, – ещё больше посуровел Иван. Полез в кошелёк, начал выпрастывать из пачки тысячную купюру.
– Просто узнаем, – настаивала Анна.
– Нечего тут узнавать.

Она, как девчонка, встала на цыпочки, легко цапнула из его рук билет. Стала подниматься по ступенькам… И тут Иван сзади вцепился в рукава её пальто, мягко, но настойчиво начал отдирать руки от столбика. Пытался не пустить, вытащить из салона. Между матерью и сыном завязалась почти маленькая борьба. Ужас!

Анна, запыхавшись, всё же пробилась к кассиру.

– Девушка, такая оказия… По невнимательности проглядели дату отправления.

Кассир улыбнулась.

– Придётся заплатить семьдесят шесть рублей неустойки.
– Вот видишь, – обернулась Анна к сыну: – Семьдесят шесть рублей… – и осеклась. У сына было отрешённое, помертвелое лицо.

Выскользнула из автобуса. Бежала, не поднимая глаз, хотелось рыдать. Как хорошо, что чёрные очки с собой: можно сделать вид, что снег слепит глаза.

Когда зазвонил телефон, радостно схватила: Иван устыдился, хочет извиниться. Нет, не он.

Дала огромный круг по городу, чтобы успокоиться. И всю дорогу мысленно говорила, говорила, говорила с Иваном. Упрекала, возмущалась, уговаривала, объясняла. Господи, как он будет жить – с его гонором сразу обдерут как липку! Воспитывала, чтобы был мягок с мамой, но твёрд и решителен с чужими, умел отказывать, – а всё вышло наоборот!

Но, погуляв, остыла. Как всегда в споре, поставила себя на сторону противной стороны. Вполне взрослый мужчина, с бородкой, усами. Типичная сумасшедшая мамаша, как наседка, кудахчет, укрывает его крылами… На чужих взглядах, на виду у всего автобуса…

Позвонила первая.

– Прости, сыночка, что унизила тебя при всех.

Ожидала в ответ, как всегда:
– И ты меня прости, люблю.

А он отчеканил сквозь зубы:
– Никогда. Не вырывай. Ничего. Из моих. Рук. Я взрослый. Все. Вопросы. Решу. Сам. Вечером поговорим.

Анна почувствовала что-то вроде дежавю. Вот так, набухшим от злобы голосом властно говорил с ней первый муж. Как хозяин с непослушной собакой. Она-то думала, что развелась с ним, избавилась, свободна от него. А муж никуда не делся: вот он, остался с ней. В виде сына.

Решили дело миром, полюбовно. Что временно Анна не провожает Ивана. Во избежание эксцессов, так сказать. Перед выходом скороговоркой напоминала: «Ключи, телефон, кошелёк – на месте?»

Просматривала тайком билет. Был уже подобный инцидент, с точностью до наоборот. Приехали, а на остановке пусто. До автобуса ещё три часа.

Что поделать, рассеянность раньше нас родилась. Иван вечно витает в облаках, считает звёзды. Всё ищет и не может найти себя в этом мире. Бросается из религии в рок, из рока в философию, из философии в психологию. Сочиняет музыку, кладёт на неё стихи. Преподаватели в один голос твердят: «Необыкновенно интересный, одарённый молодой человек».

Но отчего жизнь нетерпима именно к рассеянным и легкомысленным людям, наказывает их на полную катушку? За свои невинные оплошности те платят временем, нервами, здоровьем, а часто и жизнью. Вот ей-богу, к чикатилам жизнь более лояльна, чем к людям не от мира сего.

Обычно, приезжая домой, ещё не распаковывая сумки, Иван звонил: всё в порядке, добрался. А тут тишина. К ночи телефон ожил. Странный голос: как будто изо всех сил сдерживает рыдание. Или выпил – и язык не слушается. Или губы на морозе замёрзли. Какой мороз – лето на дворе?

– Я тут попал в переплёт… Подсказывают, нужен адвокат… Долго говорить не могу.

Первая мысль: развод на деньги. Украли у сына телефон и разводят, как лоха. Ах, если бы так оно и было!

Он готовился сесть в автобус, когда к нему приблизился тощенький мужичок. Самый неприметный, серый, никакой. В обвисшей вязаной, какой-то женской кофте. Вежливый, тихий, робкий. Работяга – такие в шесть утра на проходную ковыляют на ревматических ногах, или на электричку – на даче в грядках ковыряться.

В руках кошёлка. Голос заискивающий. Сынок, ровесник ваш, тоже студент, уехал, оставил куртку. А холода обещают. Он уже позвонил сыну: мол, с пассажиром передаст. Будет встречать на остановке как штык. С водителем бы отправил, да тот, сквалыга, меньше ста рублей не берёт.

А пакет и не весит ничего. Сын заглянул внутрь: аккуратно свёрнутая куртка. Что, жалко, что ли? Ничто не даётся так легко и не ценится так высоко, как доброе дело.

Мужичонка отошёл и благодарно, умильно посматривал издалека, как Иван садится. Одет чистенько – а похож на дворнягу: взгляд такой же собачий.

– Граждане, просьба оставаться на местах и сохранять спокойствие.

Не успели отъехать километр – автобус на выезде из города тормознули. На обочине стая патрульных машин. С топотом ввалилась группа мужчин, гражданских и в форме. Шумно дышала, капала слюнями рвущаяся с короткого поводка овчарка: огромная, с телёнка, сытая, с блестящей шерстью. Прямо кадр из криминального фильма.

А дальше – как во сне, как в полуобмороке: гул в ушах, в глазах пелена. Полицейский едва сдерживал собаку, кидавшуюся на Ивана. На кошёлку, задвинутую под сиденье. «Ваш пакет?» – «Просили передать». Полицейский – негромко, напарнику: «Складно брешет».

Пассажиров попросили освободить салон, оставили пару-тройку понятых. Развернули куртку, встряхнули, прощупали за подкладкой. Подпороли ножичком, высоко подняли, предъявили понятым пакетики с белым содержимым. Фиксировали происходящее на камеру.

Сынок, сынок, сколько раз Анна тебя предупреждала! Сколько рассказывала случаев… Никогда, никогда не бери ничьих посылок. Вообще, живи как премудрый пескарь, забейся под корягу, не высовывай носа!

«Мама! (Топнув ногой.) Я взрослый! Хватит читать мне нотации. Поменьше смотри зомбоящик и читай газетную дурь, рассчитанную на истериков и параноиков… Не надо. Меня. Учить. Жить».

Обмякшего, белого как мел, почти без сознания, Ивана вывели в наручниках. Счастливчиков пассажиров попросили вернуться на места. Те дружно прильнули носами к стеклу, с ужасом взирая на преступника. А ведь только что ехал среди них, притворяясь честным человеком. Гадина, травит наших детей. Стрелять таких. Керосином обливать и жечь, как крыс. Это сейчас с ними цацкаются, а товарищ Сталин этих наркокурьеров на Беломорканале бы сгноил…

Автобус уехал. Вот так это бывает в жизни: внезапно, просто, обыденно, страшно. А идиоты детективщики наизнанку выворачиваются, из пальца высасывая всякие загогулины…

Шесть лет строгого. И вот он уходит, тяня тонкую худую шею, оглядываясь беспомощно, как когда-то в садике. «Мама, только ты… Мама, ты сильная! Ты что-нибудь придумаешь, ведь правда, мама?»

В какую минуту не предусмотрела? Где проглядела, не раскинула крылья, не подостлала соломки? И уже поздно, поздно, поздно формулировать не следствие, а причину. И в голове горячо бьётся одна мысль: «Не уберегла! Не уберегла!»