Базар был деревянным. Когда-то на этом месте росла роща, потом её вырубили, но она, роща, никуда не делась, а превратилась в павильоны, крытые ряды, прилавки и забор. Ветреными ночами казалось, что доски и столбы не просто скрипят, а пытаются освободиться от сковавших их гвоздей, выпрямиться и вновь зашелестеть листвой.

Ещё базар был местом знаменательным. Именно он делил население города на огородников-продавцов и покупателей – тех, кто огородов не имел. И в базарный день это различие было особенно заметно. Огородники, подхватив, тащили собранный урожай на продажу в огромных корзинах, и издали могло показаться, что они сидят верхом на переполненных возах. Покупатели всё это богатство выносили в авоськах, и главная вышневолоцкая улица Ленина, по которой проходило движение, раскрашивалась в красные помидорные и яблочные, жёлтые морковные и зелёные огуречные цвета.

Вместе со всеми шла на базар и моя бабушка Евдокия Григорьевна. Набрав с утра две корзины огурцов, она ставила их на тележку и тянула за верёвку до самых ворот. Так она потом всем и запомнилась: тянет по обочине дороги тележку, а колёса оставляют в пыли четыре неровных вихляющих следа.

Около семи часов базарный сторож распахивал ворота, и первым, кого он видел, был дурачок Вечный Коля. Они выросли вместе, но сторож давно повзрослел, женился, выучил детей и теперь понемногу старился, грузнея от забот и годов, а Коля так и остался внешне молодым (отсюда и прозвище Вечный), и эта загадка всегда раздражала сторожа.

– Привет, – недружелюбно говорил он. – Когда ты только спишь? Я на твоём месте спал бы целыми днями – забот-то никаких.

Но заботы у Коли были. И была ещё тайна. У каждого есть своя тайна, была она и у Коли, и эта желанная, единственная, сжигающая его тайная страсть требовала денег. Небольшую пенсию по инвалидности у него отбирала мать, и Вечный Коля зарабатывал тем, что продавал на базаре старые газеты для кульков. Где он их собирал, неизвестно. Может быть, выпрашивал у соседей или извлекал из мусорных бачков, но каждое утро неизменно приносил целую кипу.

Другим заметным человеком на базаре был дежурный милиционер Гриша. Целыми днями он болтался среди павильонов, щёлкал семечки, доставая их из засаленного кармана галифе, и по пути его следования всегда образовывалась пустота, словно он шагал внутри стеклянного шара. Гриша был мученик. Обязанный следить за порядком, он не мог это исполнять, потому что почти все порядок нарушали. Кипя негодованием, слышал он, как женщины то и дело ругают власти, и в первую очередь – страшно подумать! – самого Никиту Сергеевича Хрущёва.

– Всю землю, лысина, засадил своей кукурузой. Год без белого хлеба сидим, ни блинов, ни пирогов не спечь.

Мужчины, наоборот, над Никитой Сергеевичем насмешничали, и, когда где-нибудь впереди раздавался взрыв смеха, Гриша догадывался, что там снова рассказывают анекдоты про Хрущёва и кукурузу.

– Купила внучка бабке билет в кино, – рассказывал, облокотившись на прилавок, степенный, в габардиновом костюме мужчина, совсем не похожий на болтунов, как их называл Гриша. Те обычно выглядели нервными и тощими. – Купила на «Шайку бритоголовых» (был такой знаменитый фильм). «Только ты, – говорит, – бабушка, как свет включат, сразу беги на выход, иначе в дверях затопчут». Бабка отправилась, – рассказчик, подходя к главному, заранее улыбался. Глядя на него, лыбились и слушатели. – Сначала показывают киножурнал. А там одно и то же: кукуруза, кукуруза, и ходит по этой кукурузе, любуясь, сам похожий на очищенный початок, Никита Сергеевич. После журнала включили свет, чтобы опоздавшие могли найти места, а бабка в кино давно не была, порядки забыла, вскочила и бежать. Прибегает домой, запыхалась. «Хороший фильм, бабушка?» – «Хороший, внученька. Всю, – говорит, – шайку бритоголовых словили, только главаря не успели – в кукурузе спрятался».
– Так и сказала – главаря?
– Ага. Говорит, шайку словили, а главарь, самый лысый, значит, в кукурузе спрятался.

Слушать такое представителю власти было невыносимо. Но приходилось терпеть, и уже через час оттопыренные от надвинутой фуражки Гришины уши полыхали кумачовым цветом.

«Влепить бы всем болтунам по сроку», – мечтал он, представляя, как конвоирует базарный люд длинной колонной в отделение милиции, где их сразу переодевают в фуфайки, сажают в вагоны и везут в Сибирь.

К счастью, Гриша, был человеком не кровожадным и мысленно давал болтунам небольшие сроки, чаще всего поселение или административный штраф. Но, вспомнив, что говорит о Никите Сергеевиче собственная супруга, терялся, сбиваясь с шага. Ведь если и её отправят на поселение, то ему, старшему сержанту, наверх хода не дадут и он до пенсии не получит заветного звания старшины.

Зло Гриша срывал на выпивохах, которые плотно, как грибы в корзине, сидели вокруг бутылки где-нибудь под деревом на базарных задворках. Светившее сквозь листву солнце делало их руки с поднятыми стаканами пятнистыми. С выпивохами он чувствовал себя уверенно, находились и нужные слова:
– Что расселись, дармоеды? Марш отсюда, пока не привлёк.
– Брось, Гриша, нервничать, лучше прими с нами винца, – не обижались мужики.

Гриша, большой любитель «принять», невольно сглатывал слюну, и этот пустой глоток судорогой проходил по его худому телу. От невозможности выпить до конца дежурства он свирепел ещё больше:
– Я тебе выпью, пьяная рожа. А пятнадцать суток не хочешь получить? Я счас устрою.
– Ну, завёлся, – мужики недовольно поднимались и шли вдоль забора выбирать новое место.

Нередко милиционер наталкивался и на Вечного Колю. Но Коля, стоявший у мясного павильона, перекинув, как официант салфетку, через руку газеты, быстро прятался за угол. Выглядывал он оттуда с загадочным и хитрым выражением, радуясь, что провёл Гришу, и всем наблюдавшим за ним невольно думалось: а так ли прост этот Вечный Коля и дурачок ли он на самом деле?

На базаре многие считали, что Коля способен предсказывать будущее. Что из глубины своего мрака он знает о судьбах людей и грядущих событиях всё наперед, только не всегда хочет делиться тайными своими знаниями, доступными лишь провидцам и дурачкам.

Сам Коля о своих способностях, конечно, не догадывался и бывал удивлён, когда падкие до всяких чудес женщины, окружив его, спрашивали об изменщиках-мужьях, о детях, уехавших учиться и служить в армии, или о том, когда появится в продаже пшеничная мука и будет ли война с Америкой (про муку и Америку интересовались чаще всего). Задабривая, они угощали его конфетами и купленными здесь же яблоками. Конфеты он сразу запихивал в рот, а остальное складывал за рубашку, пока она бугристо не выпирала наружу.

– Да хрен с этой Америкой, сил не хватит напасть, – встревал какой-нибудь прохожий мужичок. – Пусть лучше скажет, когда водка подешевеет.

При слове «водка» Коля вздрагивал. Он не любил пьяных, они его обижали. Колино лицо, ещё недавно, казалось, озарённое даром предвидения, снова делалось пустым и застывшим, и от такой разительной перемены женщины оторопело вздрагивали.

Ближе к полудню, продав газеты и получив за каждую по копейке, Коля с базара пропадал. Уверенный, что о его тайне, требующей денег, никто не знает, он уходил незаметно.

На его исчезновение внимания не обращали. К полудню начиналась самая торговля, и в горячем воздухе, перебивая местный запах укропа, чеснока, свежих и просоленных огурцов, витал разморённый аромат привезённых с юга туркменских дынь и астраханских арбузов, под тяжестью которых прогибались крепкие прилавки.

А для Вечного Коли с этого момента начиналась другая жизнь. Он спешил в кинотеатр «Родина», заранее предвкушая тот миг, когда в зале погасят свет и из будки киномеханика вырвется белый клубящийся луч, оживляющий на экране удивительные картинки. Кино и было Колиной страстью, для него он выпрашивал, подбирал на улице и продавал газеты, терпел обиды от пьяных, прятался от милиционера Гриши.

В зал он заходил первым, стягивал с головы кепку и счастливо замирал. Позади неторопливо рассаживались остальные зрители, в ожидании сеанса вынужденные видеть торчавшую посреди экрана тень от его клокастой, нечёсаной головы.

Свет гас постепенно, словно весь зал погружался куда-то в подземные чертоги, и, когда казалось, что конца не будет этому падению, стрекотал проектор и экран наполнялся движением, мгновенными сполохами мелькая на лицах зрителей.

Лучшими фильмами были, конечно, те, где много дрались, влюблялись и умирали. И вот уже скакали на экране всадники, гремели мушкеты, звенели выхваченные клинки. Коля сидел, крепко держась за подлокотники. Киношная жизнь ошеломляла, била его подвздых. Но долго он усидеть не мог и, охваченный жаждой действия, выбегал к экрану, мотаясь среди дерущихся, словно и сам участвовал в потасовке.

– Так его, в рожу, в рожу, – выкрикивал он и совал кулаками в стороны, показывая, как надо поступать.
– Видим, Коля, видим, – успокаивали его из зала.

На любовных сценах Коля затихал. Мерк экранный свет, не тревожа зал сполохами. Когда показывали целующихся, Коля, стыдясь, закрывал ладонями лицо, прятал голову в коленях и глухим, как из подпола, голосом, пояснял непонятливым зрителям:
– Они там жамкаются, жамкаются. Гы-гы, бессовестные.

Трагическими бывали концы фильмов. Герой долго и красиво умирал, в изголовье стояла безутешная возлюбленная, глаза друзей сверкали мщением. Казалось, рухни мир, никто не заметит. Коля ещё надеялся на чудо и, когда надежд не оставалось, тихонько плакал.

Женщины в зале из последних сил сдерживали слёзы. Им-то, вдовым, потерявшим в войну родных, было известно, что ничего здесь не исправишь, если выпала такая судьба. Жалко было киношного героя, ещё жальче дурачка Вечного Колю, над изголовьем которого никто не зарыдает и чью заброшенную могилку никто не навестит. И когда Коля, ища поддержки своему горю, поворачивал в зал искажённое страданием лицо, как бы спрашивая: «Эх люди, люди! Неужели нельзя ничего сделать?» – женщины уже слёз не скрывали.

А бабушка моя, Евдокия Григорьевна, распродав последние огурцы, пучки лука и моркови, опорожнив корзины до дна, возвращалась с базара. Она шла опустевшей базарной площадью, где ещё был силён запах каменной пыли от булыжной мостовой, шла через мясной павильон, под крышей которого, в прохладе и сумерках, ворковали и хлопали крыльями голуби. Проходила мимо забора. Здесь, под деревом, уже озарённым вечерним светом, суетливо озираясь, выпивал с мужиками милиционер Гриша, отмечая завершение тяжёлого трудового дня. Выпивал он, видимо, давно, потому что кумачовая краска с оттопыренных ушей переместилась на лицо. Но направлялась бабушка не домой, а к сестре Антонине, и колёса тележки, опережая её размеренный ход, поспешно поскрипывали за спиной.

Антонина Григорьевна знала нужный час, и к приходу гостьи у неё вскипал чайник, на столе стояла вазочка с вареньем, лежали щипчики для колки кускового сахара.

Пили чай не спеша, наливая в узорчатые блюдца. Окна были распахнуты настежь, и дуло оттуда, как из печи, жаром.

По улице, выкручивая восьмёрки, катались на велосипедах мальчишки. Потом, посмотрев три фильма подряд, проходил куда-то к себе на окраину Вечный Коля. Двигался он споро и бодро: наверное, в фильмах было много настоящего – любви, смерти и драк. Иногда он останавливался посреди улицы и размахивал руками, видимо, ещё не отойдя от волнения. Лицо у него при этом было загадочным и хитрым, отчего опять невольно думалось: а так ли этот Коля прост, может, он на самом деле знает о судьбах людей и грядущих событиях что-то, неведомое никому? А когда и он проходил, сворачивая за угол, выяснялось, что в небе уже висит прозрачная луна, и бабушка собиралась домой.

И весь путь обратно ей светила эта одинокая луна. Пока сумерки не сгущались, свет её был немощен, отбрасывая на землю лёгкие, прозрачные тени, готовые, казалось, вздуться и взлететь, как занавески, от любого дуновения, и только перед самым домом её застигала тьма…

Так тихо и завершался базарный день. Завершался, чтобы спустя много лет всплыть со дна времени и робко напомнить о себе.

Напомнить, что был когда-то и вышневолоцкий базар, и базарный завсегдатай Вечный Коля, на самом деле оказавшийся далеко не вечным, и милиционер Гриша, и бабушка Евдокия Григорьевна, везущая на тележке корзины с огурцами, и четыре вихляющихся колёсных следа в пыли обочины.