В детстве и в юности мы твёрдо знаем, что вот-вот должно случиться нечто важное, особенное, необыкновенное. Может случиться. Хорошо бы, если б случилось. Да, конечно, случится обязательно!

Мы живём с этой уверенностью, с нетерпением ждём, когда же случится; просыпаемся утром и прислушиваемся; подходим к окну в надежде; спрашиваем маму на кухне:
– Как, неужели? Опять ничего не случилось? Да что же это такое!
– Почему же не случилось? – сердито пожимает плечами мама. – Уже много чего случилось: папа, например, без спросу выпил последние полпакета молока, а я собиралась сделать на нём оладушки и ещё много чего нужного.
– Что ты могла «ещё много чего» сделать из одного стакана молока? – возмущается из ванной папа.
– Да я бы придумала что! – обижается мама. – А теперь надо придумывать что-нибудь другое!

Вы машете рукой на безнадёжных родителей и набираете телефонный номер друга Мишки.

– Ну как, у тебя уже что-нибудь случилось? – взволнованно опережает он вас своим вопросом.
– У меня пока нет, – расстроено отвечаете вы. – А у тебя?..

В детстве я всегда была готова к тому, что в любую секунду может случиться нечто  неординарное и необыкновенное. Например, я бы ничуть не удивилась, если бы дворовая кошка Машка вдруг заговорила со мной человеческим языком. Или, допустим, сидим мы в классе на контроше по математике, и вдруг – раз! – я беру и взлетаю к потолку, и зависаю в воздухе, и говорю потрясённой учительнице: «Ну что, Наталья Петровна, видите? То-то же!»

Или инопланетяне. Не то чтобы я их постоянно ждала, готовилась к их прилёту, с утра до ночи пялясь в телескоп. Нет. И телескопа у меня, к сожалению, не было. Но я точно знала, что инопланетяне могут прилететь в любой момент, и тогда я не удивлюсь совсем, и скажу всем: «Ну вот, видите, прилетели! И чего мы теперь?»

В предчувствии необыкновенного мы собирались по вечерам во дворе моего детства в беседке и трепетали. Конечно, мы не засекали время с секундомером в руках, не сидели в напряжённом ожидании, могли лузгать семки, трепаться, играть в «кис-мяу» или «казаки-разбойники», драться или влюбляться, но точно знали, что всё это только так, разминочки перед каким-то важным событием.
И вот однажды свершилось!

Меня, как обычно, загнали домой раньше других ребят, я уже стояла в ночнухе у окна на кухне и с завистью смотрела во двор, где ребята доживали остаток вечера, играя на лавочке в «Акулину». «Акулина» – это такая немного зловещая карточная игра, когда все сбрасывают в «отбой» парные карты, но пиковую даму сбрасывать запрещено. И никто толком не знает, у кого она осталась на руках, и все тянут друг у друга карты по кругу и с тревогой вглядываются в глаза соседа, стараясь понять, у него ли Акулина, и боятся вытащить её себе.

В общем, я следила за игроками из окна и пыталась угадать, кто из них Акулина, как вдруг из-за вечерней тучки вышла луна, да не одна, а сразу две! Слева от окна и справа!

Взволнованная, я завертела головой, потёрла глаза, но луны по-прежнему было две!

– Ну вот, пожалуйста, – нервно усмехнулась я. – Две луны. Я так и думала.

Нет, не скажу, будто я всегда знала, что луны на самом деле две, и как-то особенно готовилась к этому событию, просто что-то необыкновенное я предчувствовала.

Накинув на ночнушку халатик, я тихонечко, чтобы не громыхать тапками, пробралась в коридор, осторожно открыла входную дверь и со всех ног бросилась по ступенькам во двор – сообщить о случившемся ребятам. Все как будто этого только и ждали, стали возбуждённо задирать головы к небу, но за разлапистыми ветвями акаций не было видно ни одной луны. Тогда, забыв осторожность, мы всей толпой повалили ко мне на пятый этаж на кухню.

Отпихивая друг друга, мы прилипали животами к подоконнику и восторженно галдели:
– Ни фига себе! И правда две луны!

Одна луна светила сквозь открытое оконное стекло справа, вторая, абсолютно симметрично, сквозь отворённое левое стекло. Луны-близнецы. Знаете, вот в точности, как в фильме «Весна», когда перед обалдевшей Раневской предстали две Любови Орловых. Или в «Иване Васильевиче», когда перед растерянной Крачковской стояли сразу два её мужа Яковлева-Бунши.

Я чувствовала себя героиней вечера, Колумбом, открывшим Америку.

Но в кухню на шум вышла моя разбуженная бабушка. Оценив масштаб катастрофы в количестве десяти перевозбуждённых ребят, она раздвинула наши ряды, осмотрела окно с лунами и убийственным тоном учительницы физкультуры и убеждённой атеистки сказала:
– Вы – дураки, правая луна настоящая, а левая – всего лишь отражение в стекле. Всё, живо по домам!

Но мы не хотели смиряться с развенчанием нашей иллюзии, мы обследовали окно, открывая и закрывая рамы, но вынуждены были признать, что на фоне ночной черноты левое стекло стало зеркальным и действительно только отражало предательски единственную луну.

А следующим вечером я снова затащила ребят на кухню. В этот раз из нашего окна было видно нашествие инопланетян – вернее, огромное скопление НЛО.

Они хаотично двигались в ночном небе, как пчелиный рой. На кухню вышла сердитая бабушка, растолкала нас, посмотрела в окно и объявила:
– Вы – дураки! Это горная дорога, в темноте горы слились с небом, а по горным трассам ездят машины с включёнными фарами, и вам кажется, что они снуют по небу. Всё, живо по домам!

Но моя вера в инопланетян оказалась настолько неистребимой, что спустя двадцать лет, уже будучи мамой, то есть женщиной взрослой и разумной, я опять увидела скопище летающих тарелок.

Я стояла у распахнутого в летнюю ночь окна и в ужасе смотрела на стаи НЛО над крышами соседних домов.

«Ну вот, – думала я в смятении, – они всё-таки прилетели! Но что же теперь делать? Куда-то позвонить и сообщить? Но куда? В пожарную? В милицию? В «Скорую помощь»?»

Рядом больше не было моей здравомыслящей физкультурницы-бабушки. Соседи все уже спали. И хорошо, что я не решилась набрать «03», а то писать бы мне сейчас свои рассказы из какой-нибудь палаты под номером 6. Промучившись полночи в сомнениях – спасать ли мне мир или будь что будет, – я всё-таки заснула.

А утром, проспав, неслась в такси на съёмку и отважилась-таки спросить нашего местного водилу – не видел ли он ночью чего-нибудь подозрительного в небе?

Водила сказал, что подозрительного он не видел, но так уже достали все эти свадьбы и праздники в парке у нашего Ростокинского акведука, потому что не только салюты запускают, но и эти дурацкие китайские фонарики, которые летают в ночном небе, как несметные полчища светляков, а у него окна выходят в парк, и он очень боится пожара, ведь фонарики с открытым огнём ветер вечно заносит к нему на лоджию.

Я была разочарована, но вера в необыкновенное не покинула меня до сих пор и передалась моему сыну Стёпке.

Как-то мы поехали на дачу к друзьям. Ладно, сознаюсь, не просто к друзьям, а к моему любимому. Одиннадцатилетнему Стёпке было не очень интересно проводить время со взрослыми, он подолгу пропадал в ближнем лесу. Чем уж он там занимался, можно только догадываться, но, кажется, сражался с лесными троллями и всякой нечистью, прибегал только на перекус, грязный, в подранных спортивках, но счастливый и с видом победителя.

Из очередного своего похода он вернулся страшно взволнованный.

– Я только что набрёл в лесу на могилу! – сообщил он тревожно. – Совсем рядом с нашим участком настоящая могила с крестом.
– Да ну! – засмеялись мы. – А мёртвые с косами стоят?
– Я знал, что вы мне не поверите, – обиделся Стёпка, – поэтому сфоткал её на телефон, смотрите!

Мы, хихикая, склонились над экранчиком телефона и действительно увидели на снимке могильный холмик и деревянный крест, но никакой таблички с именем и датами на кресте не было.

Нам стало не по себе. Согласитесь, кому понравится соседство дачного участка с могилой.

– Может, это криминальное захоронение? – предположила я. – Кого-то порешили и тайно закопали?
– Вряд ли, – опроверг мой любимый. – Прямо рядом с дачным посёлком? И крест тогда зачем? Сровняли бы земельку незаметно.
– Значит, кто-то похоронил свою кошку, – размышляла я. – Могилка какого размера?

На фото размер был непонятен, но маленький Стёпка уверял, что могила огромная.

– Значит, похоронили дачную собаку, большую, – грустно вздохнул мой любимый.

Стёпка сказал, что сейчас сбегает ещё раз и всё проверит. Мы хотели его удержать, запретили таскаться в лес, завлекали шашлыками, но после шашлыков он всё равно незаметно слинял.

Через полчаса вернулся печальный, с букетом лесных цветов.

– Хотел возложить на могилу, но не решился мешать, – сообщил задумчиво. – Там друзья его собрались и родственники. Скорбят.
– Господи, кого – его? Какие родственники? – ужаснулась я.
– Собачьи, – поведал Стёпка. – Целая стая собак собралась у могилы, села в кружок и начала выть. Фотографировать не стал, чтобы не оскорбить их чувства.

Чтобы не оскорбить Стёпкины чувства, мы громко ржать не стали, но поразились его вере в предлагаемые обстоятельства. Хотя, может быть, он и не сочиняет. Что мы знаем о собачьей душе? Может быть, правда, пришли местные собаки навестить своего товарища, повспоминали былые подвиги, повыли, помянули, кто-то кость на могилку принёс, кто-то – колбаски…

Собственные дача и земельный участок – это, конечно, хорошо, это даже завидно. У меня тоже есть несколько квадратных метров собственной земли под Москвой, в Перепечине, там похоронена моя мама.

Когда я приезжаю к маме и, справившись со всеми нормальными человеческими грустностями, вроде задушевных разговоров с портретом на эмалированной фотографии и зажжением свечки в лампадке, начинаю с удовольствием там садовничать.

Искусственные цветы я терпеть не могу, особенно пластмассовые. Они приводят меня в ужас. На то у меня несколько причин. Одно из воспоминаний – ванна в квартире бывшей свекрови.

Мы с моим студенческим мужем Серёгой жили попеременно то у меня, то у него. Когда жили у него, то есть в чистенькой и прелестной квартире его мамы, то два раза в день я посещала её ванную. В ванной тоже было чистенько и прелестно: всякие шампунчики, тюбики, мыльца красивые, всё очень кокетливо и по-женски. А розочкой на торте была пластмассовая красная роза, воткнутая в верхний водосток ванны.

Объективно говоря, это было симпатично. Но говоря субъективно, когда я набирала в ванну воды и опускалась в неё, а перед моим носом торчала эта пластмассовая роза, у меня возникали неприятные ассоциации, будто ложусь я не в ванну, а в очень аккуратненький уютный гробик.

Второе воспоминание – откровенно кровавое. На своём первом курсовом показе актёрских отрывков во ВГИКе я играла сцену из пьесы Островского «Волки и овцы». В длинном романтическом монологе моей героини Купавиной я ставила в вазу букет цветов, пластмассовых, но ваза из реквизиторской учебной студии была с грубо отколотым горлышком. В первые же минуты монолога, в актёрском зажиме, я пропорола ладонь острым краем, и кровь ручьём текла по руке, но показать это зрителям, а тем более педагогам, я не смела. Так и доиграла сцену любовного признания герою, пряча раненую руку за пластмассовым букетом.

После окончания ВГИКа я поселилась в коммуналке другой своей бабушки, на Кутузовском проспекте. От былой роскошной жизни бабушки осталось много чудного: на трюмо стояли одеколон «Лель», бутылёк с денатуратом и чёрно-белый портрет молодого Магомаева. В углу на полочках – иконы на вышитых рушниках, кадильца, старинный буфет, в вазе – пластмассовые цветы.

Ко мне захаживали друзья-творцы. Был среди них один мультипликатор, сын известных мультипликаторов, богемная личность. Он пылко признавался мне в любви, я играла его чувствами. В момент одной сильной ссоры, когда я в очередной раз отвергла его страсть, он разозлился и сказал:
– Да что с тобой разговаривать! У тебя вообще дурной вкус – держишь в вазе пластмассовые цветы, как на кладбище! Всё, я пошёл, забудь меня!

Понимаете, не одеколон «Лель», не флакончик денатурата, даже не портрет Магомаева – они его не раздражали, а раздражали именно пластмассовые цветы. В связи со всем вышеперечисленным я не люблю искусственные цветы, венки и прочие ритуальные украшательства.

Я покупала маме милые живые цветочки, которые можно посадить на нашем маленьком земельном участке в Перепечине. Например, бархатцы. Знаете, такие оранжево-красные пряно пахнущие красавцы? Они из моего детства, они из маминой юности, они южные, они радостные. Думаю, мама меня одобряет, когда я их ей высаживаю.

А ещё у неё там растёт дерево, совершенно удивительное дерево. Когда-то это был сорняковый кустик, невнятно торчавший из земли, но когда я впервые устроила на участке прополку, почему-то пожалела его и оставила, и он стал стремительно расти.

От года к году он вытягивался, у него образовался довольно крепкий ствол, появились пышные ветки с красивыми листиками, но главное его украшение – ягоды, большие гроздья рыже-алых плодов.

Я пыталась наводить справки, мне говорили, что это какая-то волчья ягода. Ну и что! Я же не собиралась варить из них варенье. В конце концов, характер у моей мамы тоже был не cахарный. Что выросло, то выросло, зато ярко и красиво!

У мамы в квартире всегда было много цветов в горшках, настоящий дендрарий. А мне с выращиванием растений не везло, так что это дерево – моя личная гордость. Когда-то оно было мне по колено, а теперь я задираю голову, чтобы увидеть его макушку.

С этим деревом я говорю так же проникновенно, как и с мамой. Ни у кого из маминых соседей по Перепечину нет такого дерева. Но соседи классные, думаю, мама довольна: справа – какой-то седогривый гитарист, он так и изображён на мраморной плите с гитарой в руках, слева – морской адмирал в парадном кителе и фуражке.

Посещение кладбища – процесс крайне интимный, кроме маминого внука, то есть моего сына Стёпки, я никого не брала с собой в компанию. Но однажды случилось так, что со мной поехал к маме мой любимый мужчина.

Мы уже далеко не молодые люди, и спрашивать у родителей согласия на руку и сердце их дочери было бы как-то странно, тем более нелепо это делать у могилы покойной мамы. Но любимый попросил меня отойти в сторону, чтобы я не слышала (а я подслушала). Смущённо он признался эмалированному портрету:
– Я люблю вашу дочь! – а потом за несколько минут прополол участок, на который у меня уходили полдня и все женские силы.

Красивая молодая мама оценивающе наблюдала за ним с портрета, и я подумала, что она его приняла, и сказала: «Да!»

А потом случилось так, что нам с любимым пришлось расстаться. Навсегда. Пришла новая весна, пора было ехать в Перепечино, и меня мучила мысль, созвучная одной очень хорошей песне: «Если мама позвонит, что же я ей скажу?» Позвонить мама, конечно, не могла, но момент объяснения с её эмалированным портретом меня всё-таки терзал, потом ещё эта ужасная многочасовая прополка участка.

Я собрала в рюкзак всякие штуки вроде маленькой мотыги, садового секатора, лопатки, грабельки и пожаловалась сыну Стёпке, что теперь нам нужно справляться самим. Стёпка очень по-мужски и гордо заявил, что разберётся.

Так оно и вышло. Отогнав меня, он за полчаса самостоятельно прополол участок, легко смахнул капельки пота и пыль с лица и скомандовал:
– Всё, можешь сажать свои цветочки!

Растроганная, я сказала маме:
– Здравствуй! Видишь, какой у тебя уже большой и сильный внук!

А мама словно бы лукаво сощурилась на меня с портрета: «Не вешай нос, кутенька, сын у тебя – что надо! Всё ещё будет, чуть-чуть подожди…»

В детстве и в юности мы твёрдо знаем, что вот-вот должно случиться нечто важное, особенное, необыкновенное. Может случиться. Хорошо бы, если б случилось. Да, конечно же, случится обязательно! Мы живём с этой уверенностью, с нетерпением ждём, когда же случится; просыпаемся утром и прислушиваемся; подходим к окну в надежде; спрашиваем маму:
– Как, неужели? Опять ничего не случилось? Да что же это такое!
– Почему же не случилось? – хитро улыбается мама.

И ведь случилось. Правда, не инопланетяне и не говорящая кошка Машка. Гораздо лучше и невероятнее.

Он пришёл. Он вернулся. Вернулась весна. И когда потеплеет, мы поедем к маме, я попрошу его отойти на минутку и скажу ей, молодой и красивой: «Всё хорошо, мамочка. Я очень люблю его. Спасибо!» А потом посажу ей новые бархатцы или кустовые розочки, не пластмассовые, живые.