Ехала не одна. Кутаясь в модный длинный чёрный шарф, как будто бы отгораживаясь им от всего мира, покачивалась в такт движению автобуса невестка Нелли. Непривычное для деревни имя Прасковья преобразовала в более понятное и близкое – Нэла. Имя это она произносила с особым трепетом и уважением, с каким относилась ко всему не очень понятному.

Тут же сыновья. Их у неё и мужа Андрея трое: Мишка, Колька и поскрёбыш Толька. Были и другие, но умирали ещё в младенчестве. В голодные тридцатые их никто особо и не жалел – Бог дал, Бог и взял.

Андрей прошёл три войны, ненадолго появляясь дома в перерывах. И, как правило, после этого в семье ожидалось прибавление. Был и на Финской, и на Отечественной, и на Японской. Несколько раз ранен, да вот, гляди-ка, выжил. Односельчанки Прасковье завидовали. И как не завидовать, если из всех деревенских мужиков вернулись только четверо.

Прасковья и сама своему счастью не верила. Ночью не спала, время от времени касаясь его головы с ещё не отросшим ёжиком волос: «Родной мой, Андрюшенька, вернулся…» И шептала невесть откуда взявшиеся в её заскорузлой душе ласковые слова.

Сирота с раннего детства, она от мачехи и слова доброго не слышала. И если бы умела читать, знала бы, что разделяет судьбу всех Золушек на свете. Всю грязную работу по дому выполняла только она. А угодить мачехе было трудно!

Вода в деревне привозная была, дорогого стоила, поэтому стирали на речке. Однажды, усердно отбивая деревянным вальком въевшуюся грязь с расстеленной на досках единственной приличной отцовой рубахи, Прасковья не удержала её в окоченевших руках, и быстрое течение понесло одёжку вниз по реке.

Расправа была короткой. Вырвав из рук падчерицы валёк, мачеха наотмашь ударила им Прасковью по лицу. Было слышно, как хрустнули зубы. Кровь хлынула изо рта. Прасковья захлёбывалась слезами от боли и обиды, размазывая по щекам неунимающуюся кровь, а отец даже слова не сказал в защиту дочери. Молча постоял, потупив голову, потом резко повернулся и пошёл по своим делам. Проплакала тогда Прасковья всю ночь и поняла, что оставаться ей в этом доме больше незачем. Собрала в узелок свои нехитрые пожитки и пошла куда глаза глядят.

Приютила её одинокая бабка Вакулиха. А через какое-то время жених нашёлся. Такая же, как Прасковья, голь перекатная, но парень видный и добрый. Жили дружно. За всю совместную жизнь «врёшь» друг другу не сказали. Работали в колхозе за трудодни: табак выращивали, рожь сеяли, картошку копали, а то за копейки на местных богатеев ишачили. Немудрёное хозяйство завели: кто курёнка дал, кто поросёнка. Андрей со временем избу построил.

Вскорости и Мишаня народился. Не успел он подрасти, в 39-м Андрей ушёл на Финскую. Прасковья не разбиралась в политике, ей казалось, что сделают русские первый выстрел, финны сдадутся и Андрей домой вернётся. Никаких вестей от мужа не было долго. Настроение у Прасковьи изменилось. Всё чаще она прятала от сына заплаканные глаза. Андрей появился неожиданно, как снег на голову, кое-как в себя пришёл, по хозяйству помог – и снова на войну, теперь уже Отечественную.

Второй сыночек, Колюшка, родился слабеньким, головку до девяти месяцев не держал. Мать оставляла его дома с малолетним Михаилом, которому и самому нянька была нужна. Постелет Прасковья на русской печке старый полушубок, привяжет малыша верёвкой к полатям, а сама идёт на работу, строго-настрого наказав сыну нажевать хлеба, в марлю завернуть и дать малому как соску. Вернувшись вечером с работы, со страхом заглядывала на печь: жив ли? Жив! Еле дышит, глазки закрыты, но жив.

А однажды, взглянув на худенькое тельце сына, его сморщенное личико, не сдержалась, накричала на Мишку:
– Ты, наверно, сам весь хлеб съел!
– Что ты, мам, я даже слюну в марлю выплюнул! – заплакал Михаил.

Прасковья понимала, что зря обидела ребёнка, но ведь не по злобе, а от безысходности. Да и сын понимал это.

Видно, суждено было Николаю выжить. Кто бы мог подумать, что из маленького заморыша вырастет солидный мужик, профессор, доктор сельскохозяйственных наук. Прасковья им очень гордилась и относилась с особым почтением, кажется, даже чуть-чуть боязливо. И, видимо, поэтому сыновей своих называла Мишка, Толька и уважительно – Миколай.

Младший Толька, единственный, чьё детство прошло при отце, был главным помощником в семье – старшие уже разъехались.

Жить бы да радоваться. Но, видно, не судьба. Не проболев и месяца, умер Андрей. Сказались старые раны. Похоронили на деревенском кладбище, памятник с красной звёздочкой из жести поставили. А Прасковья осталась одна-одинёшенька.

Выйдет на огород – ничто не радует. Кажется, даже любимые подсолнухи от неё отворачиваются. Жизнь превратилась в сплошное ожидание: вот Толька приедет, вот Миколай, вот Мишка. Те звали жить к себе – не ехала: «Вдруг не уживусь». Наконец, вволю наплакавшись на плече соседки, сдалась, согласилась ехать к Николаю в Холмогорск.

Квартира у него большая, но она в ней места себе не находила. В бесконечных снах грезилась деревня: то соседка Беланиха, пришедшая хлеба занять, то дед Иван, грозящий сломанным костылём, то Андрюшка, молодой и красивый. И некому сны разгадать – к Фроське не сходишь. К окну подойдёшь – в десяти метрах продуктовый магазин с названием «Русь», где во всю стену нарисованы заморские фрукты, которые Прасковья отродясь не видела. Чуть подальше днём и ночью вспыхивает реклама, освещая комнату, как при пожаре. Страшно – не уснёшь.

А старухи городские совсем на деревенских не похожи. Накрасятся, сумки на руку повесят – и на лавочку. Целый день сидят, всех проходящих обсуждают. Прибилась как-то Прасковья к одной компании, но и часа не выдержала. Успела рассказать историю о своей мачехе, но интереса ни у кого не вызвала. «Может, они не поняли, что такое валёк?» – подумала она.

Пошла домой родных дожидаться. От окна к окну, от окна к окну. Дождалась, а они по своим комнатам разошлись и двери закрыли – отдыхают. Кран водопроводный открыть боязно, газовую плиту включить страшно. От книг полки ломятся, а ей-то что? Она читать не умеет.
Другой раз так тошно станет – ушла бы в Степановку пешком, да где она, Степановка? Словно надели на неё красивое платье из дорогого материала, а оно не по размеру. Прасковья есть-пить перестала, а потом и совсем слегла. Позвали доктора. Он болезнь распознал сразу. Слово сказал какое-то мудрёное:
– Это, уважаемая, ностальгия.

А таблеток не выписал.
– Возвращайте её на родную почву, – сказал.
– Ничего, мать, – похлопал её по плечу Николай. – Со временем привыкнешь.

Не привыкла. С постели вставать не хотелось. А зачем? Временами Прасковья впадала в забытьё и тогда начинала звать умерших родственников. Иногда не узнавала свою комнату, ей казалось, что они всей семьёй переехали в другую деревню. Или с тревогой в голосе просила невестку:
– Нэла, Нэла, убери-ка валенки подальше, не унёс бы кто.

Болезнь развивалась стремительно. Через неделю она впала в кому.

И вот теперь сбылась её мечта: Прасковья ехала домой. Весеннее солнце полоснуло лучами по стылой земле, не прошло и часа, как стоявшие на обочине телеграфные столбы оказались по колено в воде, погрузив в неё оборванные нити проводов, напоминающие об утрате всяческих связей: человека с человеком, человека с землёй, города с деревней.

Наконец показалась за поворотом долгожданная Степановка. Подъехали к дому. Так и хотелось его назвать своим, а он уж продан давно. На крыльцо никто не вышел. А в окнах соседнего дома раздвинулись занавески, чей-то лоб прильнул к холодному стеклу. Потом хлопнула дверь, и к автобусу подошла ещё не старая женщина в калошах на босу ногу, в старой затрёпанной фуфайке.
– Прасковья, соседушка ты моя! – запричитала она.

И потянулись к автобусу люди. Солнце уже высоко стояло над головой. Впереди последние метры грязной дороги. А вот и конечный пункт. Приехали. Батюшка из соседнего села (церковь в Степановке разрушили ещё в Гражданскую) совершил обряд.

Вот ты и дома, Прасковья. Андрюша, встречай. Земля-матушка, принимай. Открывай, святой Пётр, ворота.

Кто-то поправил траурную ленточку на венке, кто-то из деревенских поставил в изголовье горшочек с цветущей геранью. Где в деревне взять розы? Подошли к столу из неструганых досок, разлили по стаканам водку. Проглотив застрявший в горле ком, вдовец Фёдор Сидоряцкий, не раз предлагавший одинокой Прасковье руку и сердце, сказал:
– Прасковья была, была… – и зарыдал, не стесняясь своих слёз.

Потом ещё раз добавил:
– Была.