Крик в ночи |
06.06.2018 16:04 |
Двадцатого июня, в канун верхушки белых ночей, когда томительно ждётся чего-то определённого – или окончательной ночи, или полного рассвета, а всё вокруг видится как сквозь накинутую марлю, – приехал в Псков из большого красивого села Константин Зарубин. Он работал завхозом в школе, и директриса отправила его в город за краской и стройматериалами для ремонта к новому учебному году. Но было у Зарубина в городе и своё дело – купить дочери красивые и дорогие часики. Продавались часы и в сельском магазине, но Зарубин, которому казалось, что он уделяет дочери мало внимания, не хотел покупать у себя. Выбор здесь был невелик, и потом, подарок, привезённый издалека, имеет особый смысл и отдельную ценность и означает, что даритель помнит о тебе и в разлуке. Собирали его в дорогу всем небольшим семейством – жена и 13-летняя дочь Катя. Жена собирала основательно: тащила из шкафа и раскладывала на кровати всё прочное, тёплое и тесное. – Куда, на Северный полюс едем? – чуть ли не со стоном спрашивал Константин. – Ты ещё пару кальсон с начёсом возьми. А пиджак зачем? На улице тридцать градусов. – Бери, может, с ночёвкой не выйдет, будешь на вокзале торчать, а ночи ещё холодные. Жена складывала вещи в сумку. Делала она это с каким-то ожесточением, будто отталкивала Костю от себя, и ей казалось, что чем больше он возьмёт в дорогу вещей, тем дольше не вернётся домой. Костя понимал старания жены по-своему и был смущён и обрадован такой супружеской заботой, которой ему доставалось мало и нечасто. – Какой вокзал, Таня, какой вокзал! Сказал же, у брата переночую. – Брат… Он тебе не родной, а двоюродный, через колено перекинутый. Ждут тебя у брата, как же. От радости не будут знать, куда за стол усадить, куда спать положить. Из своей комнаты вышла дочь Катя, как обычно, тихая и серьёзная, и, увидев её, разволновавшийся Костя сразу успокоился. Последние два часа она чего-то там шила и вот, пожалуйста, принесла отцу кошелёк. – Возьми, папа, чтобы деньги в дороге не потерять. Катя часто делала ему маленькие подарки, хотела быть полезной, и у Константина полыхнуло и занялось всё внутри от благодарности. У него всегда так бывало при виде дочери: сначала полыхало, а потом сердце тяжело каменело. Каменело потому, что нормальное, человеческое сердце не выдержало бы спокойно глядеть на её ножку. Ещё в детстве, в первом классе, дочку порвала собака, на ноге остались глубокие синеватые шрамы, но это ещё полбеды: Константин почему-то считал, что нога из-за порванных жил начала сохнуть, и казалось, сквозь кожу уже проступила кость. Он осторожно взял кошелёк, похожий на перехваченный шнурком кисет – в таких раньше носили махорку. – Да ты у меня рукодельница, доченька, и бисером вышила. Это что за узор такой получился? – Костя говорил, не поднимая глаз, чтобы дочка не увидела выступившую влагу. – Таня, ты посмотри, что Катенька сама сшила. Жена коротко взглянула и молча оттащила сумку к порогу – ревновала дочь к отцу. – Спасибо, доченька, золотко, – Костя уже сколько лет разговаривал с ней, как с маленькой, называя уменьшительными именами: крохотуля, роднуля, доченька. Умом, конечно, понимал, что Катя скоро станет взрослой, но ничего не мог поделать: эти слова прочно остались с ним с тех пор, как дочь после укусов лежала в больнице. Костя сидел рядом, сложив на коленях ладони, ссутулясь, вглядывался в дочкино лицо с запёкшимися губами, ища там признаки облегчения от боли. Но признаки не находились. Катенька вздыхала, по крохотному тельцу под простынёй пробегала дрожь, точно собака продолжала её рвать до сего времени, и Константину от бессилья становилось дурно. Не доверяя чужим рукам, мучившим дочку уколами и перевязками, сшивавшими раны нитками, он, чтобы хоть на время вырвать её из объятий боли, брал дочь к себе, баюкая, носил по палате и нашёптывал: «Потерпи, родненькая, не плачь, крохотная моя». Наконец сборы окончились. – Присядем на дорожку, – сказала жена. Присели. Константин при дочери расшнуровал новенький кошелёк, положил туда деньги и спрятал во внутренний карман пиджака. Дочь молча наблюдала за ним, и Костю немного беспокоила и пугала её серьёзность. Он не мог понять, о чём она постоянно думает. Порой казалось, что эта взрослая серьёзность оттого и происходит, что её занимает какая-то одна, но огромная мысль; она продумывает её всю до конца и возвращается к началу. Так и ходит по своему внутреннему кругу, и никак этот круг не разорвать. «Ничего, – успокоил он себя, часики привезу, а потом посмотрим, что к чему». Он поднялся, готовый к действию. Взял сумку с вещами, взял и вторую, где побрякивали предназначенные для брата банки с мёдом, и направился к выходу. Жена проводила его до дверей, дочь до ворот на улицу и осталась смотреть вслед. В городе Косте повезло. Как ни поздно он приехал, уже после обеда, но успел побывать на двух оптовых базах, чтобы сравнить цены. Заказал там, где подешевле, белой и голубой краски, гвоздей, стёкол, и ещё осталось время купить часы. О часах он помнил каждую минуту и среди всех дел, отвлекаясь, представлял, как озарится при виде подарка лицо дочери тихой радостью. Она не бросится его обнимать, поблагодарит и будет весь вечер, не отвлекая родителей, переживать эту тихую радость наедине с собой. Одно было плохо, перед одним он был беззащитен, хоть криком кричи, хоть крючься от боли. Это если обманут, всучат часы бракованные, которые сразу сломаются, и тогда у дочери на всю жизнь останется горечь, что хорошее тоже может быть с подвохом. Но пока всё шло благополучно. Какой-то везучий выдался сегодня день, хотя Костя с непривычки и тревожился, что за удачей может наступить полоса невезения. Но часов в магазине оказалось много: отдельно мужские и женские, отдельно настенные и будильники. И продавщица подошла сразу. И была она приветливая, с улыбающимися ясными глазами, словно ей только что сообщили приятную новость и она поспешила поделиться своей радостью с ним. – Что будем выбирать? – Мне бы что-нибудь в подарок. Костя был убеждён, что в продавщицы идут строить за прилавком глазки и завлекать женихов. Но эта ладная девушка оказалась деловитой, видно было – всё своё хорошее она держала при себе, не разбрасываясь на случайных покупателей. Она и улыбалась не завлекающе, а как бы понимая происходящее и одобряя его. – Очень хорошо. А для кого подарок, для невесты? Константину приятно польстило, что в её глазах у него может быть невеста. Он замялся, не зная, что ответить, но девушка сама ответила за него: – Всё ясно, для любимой женщины, – и снова понимающе улыбнулась: мол, не надо смущаться, и Костя сразу проникся к ней доверием, точно они стали сообщниками. Она достала с витрины коробочку, раскрыла и сама залюбовалась вырвавшимся изнутри сверканием. – Советую эти, марки «Заря». Корпус золочёный, механические, никакой электроники. Солидные часы. Костя снова ничего не сказал, только посмотрел на продавщицу с благодарностью, не сомневаясь, что если она сказала «солидные часы», значит, солидные. Из магазина он вышел слегка взволнованный. Грустно было, что никогда не увидит этой милой девушки, не пересекутся их пути, не подойдёт она к нему, словно бы поделиться своей радостью. Не хотелось в такой вечер спешить и к брату. Права жена Таня, не родной брат, двоюродный – рассчитайся через одного. Что хорошего сидеть у телевизора в тесноте и духоте, ни простора вокруг, ни вольного ветра. А хотелось сейчас именно простора и ветра. Может, всё дело в том, что впервые выдался свободный вечер. Остались только лето, вечер, белые ночи. Он и дома навидался белых ночей – и когда плохо на душе, и когда хорошо, когда они кажутся ядовитыми, изматывающе-беспокойными, и когда в них разлит благостный покой, точно опустились с неба белые холщовые одежды. Но сейчас было другое, ни хорошо и ни плохо, а сделалось тесно, и дело не в ботинках, жавших весь день, – внутри было тесно. Так бы и вышел в чистое поле, крикнул во всю мощь, а потом с восторгом слушал, как по бесприютной равнине, отталкиваясь и переламываясь, носится эхо. Конечно, кричать в городе он бы не стал. Постеснялся бы людей. Простор тоже был не тот. Куда ему, эху, лететь? Но захотелось из интереса найти место, где можно крикнуть по-настоящему. И, влекомый желанием обрести необходимое пространство, всё под горку и под горку, купив по дороге вина, отправился на берег реки Великой. Костя сел на скамейку под старые развесистые ивы и стал смотреть на реку. Удобное было место: ты вроде невидим, зато тебе открыто кругом. Солнце уже заходило, и все окна, обращённые к закату, полыхали жарко и неистово, и казалось, вот-вот разлетятся от этой неистовости на осколки. А когда выпил – и совсем захорошело. Шедшие мимо парочки смеялись, может, о своём, может, над ним, но он не обращал внимания и сам чему-то усмехался. Доставая из сумки вино, увидел банки с мёдом и вспомнил, что собирался занести их брату. «Завтра и занесу», – подумал он. Он теперь не сомневался, что поступил правильно, решив не идти к нему ночевать. Брат в первые минуты, скорее всего, обрадовался бы его появлению, а потом весь вечер искал общие темы для разговора. А какие у них темы? Брат преподает в педе, в педагогическом институте, а он школьный завхоз, хотя и окончил в Пскове культурно-просветительское училище. Вспомнилась приговорка из тех лет: «Ума нет – поступай в пед, стыда нет – иди в мед, ни ума, ни стыда нет – иди в культпросвет». Костя поудобнее устроился на широкой скамейке, чувствуя её устойчивую прочность. На такой и переночевать можно, не каменная, даже сквозь потёртую краску пробивается древесный дух. А у брата, словно оправдывался он, и со сном ничего бы не вышло. Уложили бы его на место кого-нибудь из племяшей, и тот, ворочаясь на раскладушке в кухне, проклинал бы его последними словами: «Припёрли черти родню». Костя и сам не знал, сколько времени сидит и чего ждёт. И только когда окончательно стихло, не стало слышно шума машин и город забылся в лёгком прилетевшем сне белой ночи, понял, чего он ждал всё это время. Светлая, как и небеса, лежала перед ним лента реки, и, когда на середине всплескивала рыба, были видны расходившиеся по воде круги. Он спустился к реке, прикинул расстояние до противоположного берега и, прижав к лицу ладони, зычно закричал: «О-го-го! Э-ге-гей!» Эхо моментально, не найдя достаточного простора, вернулось, и он с огорчением убедился, что хотя река и называется Великой, места для крика в ширину мало и надо выплыть на середину и кричать в длину. Он почувствовал в себе силы одолеть её всю, от истока до устья. Нашлась и лодка, навязанная на цепь и без замка. Откуда-то в руках появилась доска, и, загребая доской вместо вёсел, Костя выплыл на середину. Он встал во весь рост, повернулся к югу, снова закричал: «О-го-го! Э-ге-гей!» – и сладко замер от восторга, представляя, как летит над водой его свободный голос, минуя пороги, омуты, мосты, вспугивая заснувших на деревьях птиц, которые ошалело сорвутся, задевая крыльями ветви, – летит до самого истока, до могучих Бежаницких холмов. После этого Костя стал ждать возвращения эха, и в какой-то миг ему показалось, что по воде пробежала рябь и горевшие бледным светом фонари на набережной мигнули. А может, это было не эхо, может, другой человек на другом конце ответил ему с вершины холмов: «О-го-го! Э-ге-гей!» Откричавшись на юг, Костя повернулся к северу, и опять полетел его голос, теперь над широкими просторами Чудского озера, к городку Гдову. Долго ли он кричал, Костя не помнил, хотелось, пока есть силы, пробовать ещё. А с набережной давно сигналила машина, у воды стояли два милиционера, махали руками, заливались в свистки и ругались: – Эй, ты там, рупор хренов! Закрывайся и греби сюда. Костя не сразу сообразил, что обращаются к нему, только подосадовал, что нарушился его внутренний лад с ночью и рекой. – Не могу, вёсел нет, – ответил он, решив не уступать. – Греби, гад, а то поймаем и утопим. – А ты поймай, – засмеялся Костя. Он допил вино, бережно положил пустую бутылку на дно и погрёб к противоположному берегу – подальше от милиционеров. Странное дело, но после криков ему стало легче. Скопившаяся тяжесть с каждым разом отлетала, растворяясь в белёсом воздухе белой ночи. Такое чувство, наверное, испытывает лошадь, когда её выпрягают из телеги с непосильной поклажей и она делает первые шаги на ещё дрожащих от напряжения ногах. Вот и милиционеров было не страшно, только смешно смотреть, как они суетились на берегу. Костя снова погрёб, а сам посматривал через плечо, что они будут делать. Милиционеры сели в машину и уехали, и вскоре он увидел их на мосту – они переезжали реку, чтобы ожидать его у другого берега. Костя повернул и поплыл обратно. Началась игра в пятнашки: милиционеры пытались его запятнать, переезжая с одного берега на другой, а он ускользал, проделывая тот же путь в лодке. Иногда до него доносились прежние угрозы: – Поймаем – утопим, поплавок. До конца дежурства ловить будем. – Не понимаю. Кричалы у вас слабые, плохо слышу. – Сейчас хорошо услышишь. – Нет, ты крикни, крикни, подай голос. – Дай только добраться. Наконец Косте надоело плавать туда и обратно, и он остановился на середине. Лодку начало потихоньку сносить течением к мосту. Костя устал, сказывалась беспокойная ночь, и тянуло в сон. Поднялся ветер, по воде, обгоняя лодку, пробежала рябь, сделалось холоднее. Костя сидел и смотрел, как надвигается на него громада моста и как у края земли робко обозначилась заря, точно кто-то пролетел и оставил на небе мимолётный поцелуй. Величественен был предрассветный час, и все, кто в этот миг смотрел на небо, словно присутствовали при зарождении жизни. А потом заря стала разгораться всё ярче и ярче, и в том, что поднималась она в небо в полной тишине, тоже было что-то загадочное и волнующее. – Ладно, чего там, давай причаливай, – крикнули милиционеры уже миролюбиво. И они, видно, заморились, уселись на парапет и молча наблюдали, как подплывает Костя. – Лодку поставь, где взял. Костя привязал лодку на цепь, поднялся к милиционерам и сел рядом. – Ну что, накричался? Легче стало? – Легче. – А сейчас куда? – Домой поеду, я в районе живу. – Езжай… Костя достал из сумки четыре банки мёда и поставил перед милиционерами. – Это вам. За труды. Милиционеры усмехнулись, взяли банки и отнесли к машине. Напоследок, собираясь уезжать, сказали: – Погонял ты нас, рупор. А за мёд спасибо. Заскочив к брату, чтобы отдать оставшийся мёд, Костя через два часа уже ехал на автобусе домой. Окошки в автобусе были открыты. Лёгкость и прохлада белой ночи улетучивались, наваливался жаркий полдень, с полей в лицо дышало горячим запахом сухой земли. Дорога шла полем, потом лесом, места были незнакомые, но уже тем хороши, что, проехав их, он приближался к родным полям и лесам. Он как-то забыл за последние сутки о доме, и вдруг возле сердца забилась, запульсировала живая ниточка. Ему показалось, что сейчас о нём подумала дочка. Как если бы они были связаны этой нитью и, когда дочка со своей стороны подумала о нём, у него неминуемо отозвалось. Это было вроде эха. Жалость к дочери снова охватила Костю. Не скорбная жалость, а светлая, когда, сколько ни думай, ни пугай себя, выходит не так плохо. Пройдёт время, дочь вырастет, перейдёт во взрослую жизнь, где порой бьют жестоко, и ей придётся это испытать с лихвой. Но когда это будет? Ещё не скоро… Слава богу, не так скоро, чтобы заглядывать наперёд. «Жди, дочуша, сейчас приеду», – мысленно окликнул он её, и она тоже откликнулась, потому что у сердца вновь затрепетало живое. Владимир КЛЕВЦОВ, г. Псков Фото: PhotoXPress.ru Опубликовано в №22, июнь 2018 года |