Барсик обгоняет поезд
11.07.2018 18:48
Барсик обгоняетЗвали его обычным кошачьим именем Барсик. Впервые я увидел его крохотным, дрожавшим от слабости и напряжения, только что открывшим свои фиолетовые глазки. Его взгляд не мог охватить всю огромную, как гора, человеческую фигуру, и он инстинктивно выбрал лишь одну малую часть глыбы – лицо, а на лице то, что жило и мигало, – глаза. И он смотрел мне в глаза в изумлении. Я тоже с изумлением и любопытством смотрел на него, понимая, что присутствую при рождении новой жизни. До этого он почти неделю пребывал в слепоте и неведении, что мир куда шире и разнообразнее, чем ящик, где он родился, и тёплый живот матери с пахнущими молоком сосцами.

Мы смотрели глаза в глаза недолго – его голова под собственной тяжестью свесилась. Но этой минуты хватило, чтобы мы признали друг друга, и отныне наши жизни на долгие годы неразделимо соединились.

Теперь Барсик лежит на холме под сосной, и такая тишина вокруг, просвеченная солнцем, так чисто в лесу, что и мысли нет о тлене. Порой кажется, что кот подаёт обеспокоенный голос, – это когда сосна раскачивается на ветру и, тревожа его, корни под землёй приходят в движение. Но обычно здесь спокойно, особенно в закат, и сосны горят своим вечерним печальным светом.

Иногда я думаю, что он живёт, только растворился в этом холме, в сосне, в траве, в этом воздухе. Живёт одной жизнью с природой, и весной вместе с ней просыпается, осенью засыпает, а зимой глубоко спит под снегом. Эта мысль о продолжении жизни появилась у меня, когда я впервые через полгода пришёл к нему.

Был весенний день, лес безмолвствовал, осторожно вслушиваясь в себя, в движение сока по своим стволам. И лишь сосна, под которой он зарыт, при моём приближении вдруг ожила. Качнулась одна ветка, другая, всё выше и выше, и вот уже всё дерево заструилось и затрепетало, как бы охваченное снизу потоком тёплого воздуха. Продолжалось всё недолго, словно шальной порыв ветра, не задев других деревьев, обрушился на сосну и, взволновав её, умчался дальше. Ошеломлённый и тоже взволнованный, я остановился, не зная, что и подумать. Предположение могло быть одно: это Барсик, не в силах сделать как-нибудь иначе, именно таким образом выразил радость моему появлению. В шуме ветвей мне послышалось даже знакомое мурлыканье, и я, повинуясь мгновенному порыву, быстро присел и погладил осевший бугорок его могилки, как когда-то гладил его живого по голове и выгнутой спине.

Под этой сосной он раньше сидел, дожидаясь меня из города, сидел, наставив к лесу уши и весь обратившись в слух. Слышался гудок поезда, потом дальние шаги, хруст валежника под ногой, и когда я появлялся на лесной дороге, мчался навстречу. Уследить за ним в этот момент было трудно. Белея светлым и тёмным среди деревьев, скрываясь в кустах и траве, он неожиданно прыгал мне на грудь, перебирался на плечи и всю дорогу до дома мурлыкал в ухо, тёрся затылком о щёки.

Привычка в минуты радости прыгать на грудь казалась мне свойственной только собакам. Так обычно они и поступают, заждавшись хозяев, подскакивая и пытаясь лизнуть в лицо, и только отсутствие цепких когтей и большой вес не позволяют им повиснуть на человеке и усесться на шею.

Потом я стал замечать за ним другие привычки, не свойственные кошкам. Он всегда бежал впереди, подняв хвост, сопровождая меня в дороге, как, опять же, это делают только собаки. Он сопровождал меня повсюду – к колодцу за водой, в лес за грибами, в соседнюю деревню в магазин, возможно, подглядев эту особенность у собак, но скорее из личной привязанности или не желая оставаться дома один.

Кошки – существа самолюбивые и обидчивые. Они всегда заняты собой, лишь в двух случаях обращая внимания на человека – когда требуют ласки или корма. И тем удивительнее было поведение Барсика.

Первой его привычку сопровождать хозяина заметила соседка, старуха Миронова. Я только недавно переехал в деревню, и Миронова ещё не видела ни меня, ни Барсика.

Старуха сидела у открытого окошка, скучала и обрадовалась какому-то движению в соседнем доме – это я собирался в лес за грибами. Ей было слышно, как захлопнулась дверь, раздались шаги и кто-то споткнулся. Старуха с секунды на секунду ждала появления во дворе нового соседа, чтобы получше разглядеть незнакомца, и каково же было её удивление, когда из-за дома выбежал кот, словно это он только что хлопал дверью, топал и спотыкался. Сев, кот принялся сосредоточенно вылизывать свой бок. Долгое время ничего нового не происходило (я в это время задержался, переобуваясь в сапоги). Как рассказывала соседкам сама старуха, она с ещё большим нетерпением стала ждать появления человека, если он вообще существовал.

Потом, продолжала Миронова, вышел мужчина с корзиной, наверное, кошачий хозяин, и направился по тропинке в лес. Кот продолжал вылизываться и вдруг, словно что-то вспомнив, в несколько огромных прыжков догнал мужчину и побежал впереди.

Так эта парочка и удалилась, качала головой Миронова. Причём котяра всё время бежал впереди, словно указывал дорогу, – это было видно по его торчавшему из травы хвосту, – а новый сосед с корзинкой послушно повторял все повороты хвоста и шёл, как во сне, как обычно ходят в сказках за волшебным колобком зачарованные странники.

На выходные дни я уезжал в город, и Барсик провожал меня на поезд. (Многих провожали собаки, один я приходил с котом.) Помню одну такую поездку.

Как потом я жалел, как ругал себя, что отправился в путь именно в этот день. Хотя начинался он хорошо. С самого утра меня охватила беспричинная радость, и она только усилилась, когда я вышел из дома. Солнце сверкало во всё небо, один за другим цепочкой плыли белые барашковые облака, словно их выдувал невидимый за лесом курильщик. Заигрывая с солнцем, облака старались задеть его краем или совсем затуманить, но оно всякий раз уворачивалось и светило ещё веселее.

Кот сидел на крыльце и щурился на яркий свет. Собираясь в дорогу, я ходил мимо него, и он всякий раз лениво открывал глаза, провожая меня взглядом. Отправились мы через час, когда погода неожиданно испортилась. Казалось, всё тот же курильщик наконец рассердился и начал выдувать не пухлые облака, а тёмные тучи. Утро померкло, поднялся ветер, и заметно похолодало.

Мы шли лесом, почти вплотную подступавшим к железной дороге, и когда выбрались к станции, Барсик, как это бывало и раньше, остался у леса на тропинке, а я отправился дальше.

По случаю воскресного дня народу на станции скопилось много. Поезд опаздывал, и пассажиры потерянно бродили по травянистому перрону, зябко ёжились и смотрели вдаль с таким напряжением, словно пытались пронзить взглядом пространство и хворостиной подогнать плетущийся где-то состав.

Особенно нервничал один старичок. Он то выбегал на перрон, то садился на скамью. При этом беспрерывно курил, и мёрзнувшие пассажиры поглядывали на него с неприязнью, точно он был тем курильщиком, который напустил туч, а теперь из-за него, похоже, опаздывал и поезд.

Беспокойство, охватившее пассажиров, передалось и мне. Уезжать сегодня было необязательно, но назло всему я твёрдо решил добраться до города. Время от времени оборачивался в поисках Барсика и с досадой видел его сидевшим на тропинке. Наверное, наше волнение докатилось и до него, и он не уходил, продолжая следить.

Наконец из-за поворота вывернулось пятно света и начало приближаться, раздался далёкий гудок. Зажатый с двух сторон лесами, прозвучал он, будто выходил из длинной трубы, – протяжно и печально. Хотя поезд был далеко, пассажиры ухватились за свои сумки и корзинки. Собаки, предчувствуя разлуку, забегали под ногами. Я снова поискал глазами Барсика и заметил его белевшую шкурку на прежнем месте. «Да уходи ты, – мысленно заругался я. – Сейчас собаки побегут обратно и съедят тебя».

Поезд подошёл, открылись двери тамбуров, началась суматошная посадка, и я как-то разом забыл о коте. Занял очередь и стал вместе со всеми переживать, сумеем ли мы вместиться в переполненный вагон. Очередь двигалась медленно. Пассажиры, поднимаясь по ступенькам, исчезали внутри, и конца этому не было.

Из окна тепловоза за посадкой устало следил машинист. Для него эта была обычная воскресная картина, и очередь, наверное, представлялась ему огромной длинной гусеницей, карабкавшейся вверх по стволу дерева, когда голова гусеницы давно скрылась в листве, а хвост ещё виден.

Место нашлось – правда, только в тамбуре. Поезд резко дёрнулся и отправился в путь. Дверь в тамбуре оставалась открытой, и я выглянул. Барсика нигде не было, и тут я увидел его, нёсшегося от леса наперерез поезду. Он мчался прыжками, исчезая в траве и появляясь. С отчаянием я продолжал наблюдать за котом, а он, выскочив на насыпь, сбавил скорость и побежал следом, неуклюже ковыляя, то и дело натыкаясь подушечками лап на острые камни. Первой мыслью было выскочить наружу, но тут появилась проводница и заругалась:
– Почему открыта дверь? Отойдите все назад, кому говорю! Отвечай потом за вас.

Дверь захлопнулась, и мне осталось надеяться, что кот не побежал дальше. Впереди был мост через реку Пскову, сразу за мостом очередная станция, где поезд снова остановится. Если Барсик решит догнать его и перейдет мост, он потеряется окончательно.

Вечером я вернулся из города и не нашёл кота на привычном месте у сосны. Не было его и возле дома. До самых сумерек я ходил по окрестностям и звал его. Спросил у старухи Мироновой, заинтересованно наблюдавшей из окна за поисками.

– Это какой ещё Барсик, белый?
– Белый, белый.
– С тёмным хвостом и мордочкой?
– С тёмным.
– Нет, уже неделю как не видела.

«Да он только сегодня утром ещё был», – захотелось крикнуть мне. Махнув рукой, я отправился дальше.

Ночь прошла беспокойно. Просыпаясь, я надеялся услышать знакомое мяуканье, представляя, какой враждебный, пугающий мир сейчас его окружает. «Если он жив, – думал я, – то уже почти сутки добирается до дома». И как наяву видел его на неведомой лесной дороге, представляя, как короткими перебежками передвигается он по лесу, не зная, куда бежать, а лишь угадывая направление. Лапы натруженно горели, натёртые и исколотые камнями, хвойными иголками, и приходилось всё время останавливаться и вылизывать их, заглушая боль.

Кошки ходят и крадутся бесшумно, но когда сломя голову несутся прыжками по твёрдой поверхности, то топочут не меньше лошадей. Топочут они, конечно, тише, но если увеличить кошку до размеров лошади, грохот получится внушительный. Поэтому Барсику, наверное, во время перебежек казалось, что внимание всей округи сейчас приковано к нему, а враги только и ждут, чтобы напасть. Врагами могли оказаться и люди, и собаки, и дикие звери, а когда наступила ночь и заухал филин: «У-у, иду-у, у-у, найду-у», – то и большие птицы.

В моём воображении он уже подходил к дому, но всякий раз на его пути оказывалась река – непреодолимое препятствие, и я, засыпая, вздрагивал от этого видения.

Утром я снова отправился на поиски, сначала в соседнюю деревню, надеясь, что Барсик по ошибке оказался там. В деревне мне навстречу попались две женщины, шедшие от колодца с полными вёдрами на коромыслах. У одной вода выплёскивалась из вёдер, а у другой едва раскачивалась, и были они как два плывущих рядом корабля, причём у бортов одного разразился шторм, а другой скользил при полном штиле. Я и у них спросил про белого кота с чёрным хвостом. Но они тоже его не видели.

Я вернулся и долго ходил по лесу возле дома. Звал его на разные голоса и по-разному: и Барсиком, и теми личными ласковыми именами, которые знал только он. И он услышал. Стремительно, как пуля, вылетел откуда-то сбоку и упал мне на грудь. От неожиданности я покачнулся, а он уже привычно перебрался на плечи и замурлыкал в ухо. Он был весь мокрый от росы, и пахло от него почему-то, как от пожарного, горько – залитым водой пожарищем.

Наступила осень. Она наступала каждый год, но Барсику привыкнуть к этому было трудно, первое время он часто просился на улицу, словно хотел проверить, не закончились ли дожди, не выглянуло ли из-за туч солнышко. Потом свыкался с неизбежностью и целыми днями спал.

После первых ночных заморозков в лесу густо опадала на землю листва. Казалось, что деревья так устали под тяжестью листьев, что теперь, опираясь ладонями, потихоньку распрямлялись. Я помнил, что котёнком Барсик любил играть с летящими листьями, подпрыгивая и хватая их передними лапами прямо в воздухе, и звал его за собой в лес. Но он только смотрел со своего места на кровати затуманенными, сонными глазами.

Вечерами я затапливал плиту. Дрова, разгораясь, потрескивали, огонь с гулом уходил в трубу, и в доме, помимо Барсика, как будто поселялась ещё одна кошка, которая, как и всякая кошка в тепле и довольстве, начинала петь. Барсик перебирался поближе к плите, и когда его бок нагревался, от благодарности тоже мурлыкал сквозь сон. Затем к их голосам добавлялся стук дождя, налетавшего порывами, и в доме становилось совсем уютно.

К зиме мы переезжали в городскую квартиру. Казалось, что закрытые двери и стены заставят кота тосковать по вольной деревенской жизни, но ничуть не бывало. За долгие годы я изучил все выражения его мордочки и с лёгкостью мог различить радостное, сыто-довольное, равнодушное, испуганное или сердитое выражение, причём он хмурился совсем по-человечески, и я видел, что Барсик доволен переездом.

Зимой коту нужны сон и покой, и городская квартира хорошо подходила для этого. Днём он спал на моей кровати, на ночь уходил на кухню, где у тёплой паровой батареи для него был поставлен стул. Правда, в отличие от плиты, батарея не пела, в ней, наоборот, что-то постукивало, урчало и подвывало, и звуками своими она напоминала маленькую злобную собачку.

Барсику уже шёл тринадцатый год, он худел и начинал слабеть. Часто прыгал с кровати на высоченный шкаф, и я ругал его. Но однажды, недопрыгнув, сорвался и посмотрел на меня сконфуженно и виновато, точно именно я просил его прыгнуть, а он не сумел… В последнее время он крепился из последних сил, а когда сил не осталось, старение его происходило почти мгновенно.

Но он ещё прожил в городе лето и часть осени. Когда я уезжал в деревню, шёл к двери, привычно собираясь провожать меня в дорогу, но у порога силы оставляли его, и он ложился. Осенью лежал на своем стульчике, почти не вставая. В тот день Барсик принялся ходить по дому. Обходил комнаты и в каждой подолгу сидел с опущенной головой. Вечером, выполнив эту свою работу, забрался на стул и затих. «Барсик, Барсик», – подходил я к нему и гладил по голове. Но запавшие глаза его уже почти не двигались, ни за чем не следили и ничем не интересовались, а смотрели в глубь себя. Умер он ночью, тихо, никого не обеспокоив, в том же положении, что и лёг вечером.

Теперь он лежит под сосной на холме, где когда-то ждал моего возвращения из города. Я прохожу мимо холма отяжелевшей походкой и спешу дальше, к опустевшему дому. Всё тело моё напряжено, словно сейчас раздадутся лёгкие, как от удара мяча, прыжки, и Барсик, ещё молодой и полный сил, мокрый от росы, пружинисто взовьётся над землёй прямо мне на грудь. И заведёт на ухо свою нескончаемую песню: «Мур-ур, мур-ур». И пахнуть от него будет едва уловимой горечью, как от давно залитого водой пожарища.

Владимир КЛЕВЦОВ,
г. Псков
Фото: Сергей ПРОКИН

Опубликовано в №27, июль 2018 года