Заглянуть в глаза йети
24.07.2018 17:38
Заглянуть в глаза йетиНа город спускались лиловые сумерки. По городу шёл автобус. В салоне, держась за поручень худой рукой, до локтя вылезшей из рукава старой курточки, стоял мальчик лет четырнадцати. В другой руке неприкаянно висел эмалированный бидончик. Всем видом мальчик игнорировал бидончик и его содержимое. Худые челюсти пережёвывали резинку. Прищурившись, он пристально смотрел в чёрное окно, будто мог видеть в нём что-нибудь, кроме отражения качавшихся рядом пассажиров.

Его поза была вяла, он безвольно болтался под поручнем и мог вызвать законное раздражение у какого-нибудь пожилого нетерпимого пассажира. Одна старушка заинтересовалась, не в ларьке ли за площадью куплено им деревенское молоко? Говорят, молочка у них всегда самая свежая и жирная. Какой-то пьяный дядька, панибратски толкнув его в бок, взревел:
– Почему автобус молчит? Почему не слышно песен?

Мальчик брезгливо отстранился. Дядька не обиделся и обратился с тем же вопросом к соседке.

– Ты запой, а мы подхватим, – огрызнулась та.

Мальчик усмехнулся, представив, как все сидящие и стоящие пассажиры внимательно смотрят на дирижирующего пьяного дядьку и дружно горланят развесёлую песню. И как Скучный и Молчаливый Автобус сразу превратится в Весёлый и Глупый Автобус.

Улыбка делала его лицо хорошим, детским. От остановки ему ещё долго пришлось идти до дома, и бидончик жалобно позвякивал в такт шагам. Дом давно предполагалось снести. И когда жители микрорайона объясняли заблудшим душам, как быстрее выплутаться, ориентировали: вот дойдёте до двухэтажного дома… Того, что под снос.

Перед дверью мальчик долго шарил в кармане: ключ провалился в дырку в подкладке.

Квартира состояла из большой комнаты и антресолей. Вешалка топорщилась мелкими пальтишками, с засунутыми в рукава весёлыми шапочками: зелёной, жёлтой и красной. Светофорчик. Полы были чисто вымыты. На диване сидела белокурая женщина с книгой. У неё было редко встречающееся кроткое милое лицо – без всякого сознания собственной красоты, и глаза тихие и серые.

– Сынок пришёл, – сказала она.

Мальчик, не снимая куртки, прошёл к кухонной полке, поставил кастрюлю под кран. Пока била сильная струя, исполняя гамму в обратном порядке, от высокого «ля» до низкого «ре», он стоял, сунув руку в карман и жуя давно безвкусную резинку. На пенившуюся воду в кастрюле он смотрел с не меньшей отрешённостью, чем в окно автобуса.

Завернув кран и оборвав весёлую гамму, присел перед кухонной тумбочкой. Ему пришлось вынуть вторую руку из кармана, что он и проделал крайне неохотно.

– Вермишель в банке, – тихо подсказала мать.

Мальчик поставил кастрюлю на плиту. Затем подошёл к столу и вывернул карман другой, недырявый. Оттуда посыпалась мелочь.

– Тебе нужны деньги на батарейки, – сказала мать. – Возьми.

Мальчик молча загрёб монетки и ушёл наверх. На антресолях по одну сторону платяного шкафа располагалась детская. Два крупных пухлощёких, светловолосых мальчика-близнеца и чёрненькая и маленькая, как жучок, девочка, тихонько переговариваясь, играли за шкафом.

У мальчика был самый тёплый и светлый отсек. Тут находились: забитая книгами и журналами этажерка, стол, раскладушка, приёмник с безобразной самодельной антенной. Над столом висели протёртые, белёсые на складках карты мира. Над раскладушкой – картинки с Че Геварой, головкой Нефертити и птичья, длинноносая фотография Жак-Ива Кусто.

Мальчик вытряхнул на стол учебники из ранца, но тотчас отодвинул их в сторону. А вместо этого вытянул из стопы старый журнал и с наслаждением всем телом бросился на раскладушку. От безжалостного броска пискнули пружины. Малыши, передвигавшие за шкафом свои игрушки, ему не мешали.

Мать взяла с колен непонятный бело-серый комок. Комком оказались матерчатые перчатки с грязноватыми пятернями. Натянув их, спустилась на пол и поползла к плите, по очереди опираясь на быстро шагавшие руки. Взобравшись на табурет у плиты, сняла перчатки и стала помешивать в кастрюле. Скоро в квартире аппетитно запахло кипячёным молоком и варёной вермишелью. На столе выстроились пять тарелок, за каждой по стакану молока.

– Дети, ужинать!

Младшие тотчас послушно гуськом спустились вниз и стали мыть руки, помогая друг другу поворачивать тугой кран. Спустился и старший сын. Сразу расположил за тарелкой книгу и, никого не дожидаясь, быстро стал заглатывать пищу. Когда, запрокинув бледную нежную шею с торчавшим кадыком, он пил молоко, мать сказала:
– Сынок, пора расписаться в дневнике.

Мальчик смерил взглядом мать и ушёл. Спустился по лесенке, быстро выкидывая тощие джинсовые колени, с дневником и ручкой. Ещё налил себе молока и стал независимо пить.

– Тебе трудно даются некоторые предметы? – осторожно спросила мать. – Хочешь, позвоню Клавдии, она подыщет дополнительный материал.

Сын бросился к лесенке. Свесился за перила и закричал отвратительным тонким, злым голосом:
– А вы с Клавочкой хотите, чтоб я пятёрочки таскал? Они на мне пашут, за млеком на другой конец города посылают – а я им пятёрочки, да?

Слышно было, как он у себя за шкафом упал на раскладушку и навзрыд заплакал. Малыши притихли, уткнув мордочки в тарелки.

– Ешьте, ешьте, – прошептала мать. – Ему много задают, оттого он переживает.

А мальчик плакал, отчаянно худыми руками бил подушку. Сквозь визгливые всхлипывания пробивались фальшивые басовитые нотки. Эта была неправда, что он сейчас кричал. Он был освобождён от всех домашних обязанностей, кроме вот этой – покупать продукты и ездить за дешёвым разливным деревенским молоком. Малыши сами себя водили в садик, благо он располагался в двух шагах. И зная, что он не прав, ещё больше злился и жалел себя.

– Когда я буду ходить в школу, я тоже буду готовить уроки, как Витя, да, мама? – с важностью спросила девочка.
– Мамуля, сегодня Мифкина очередь девулить по графику, – сказал один малыш.
– Сегодня, так и быть, я «подевулю», – улыбнулась мать. – А потом почитаем про Копчема и Бельчонка, да?

Оставшись одна, мать закрыла лицо руками. Сын, только что с ненавистью кричавший на неё, два года назад был её любимчиком, её ласковым старшеньким. Они вечно целовались, шептали друг другу на ушко нежные глупости, он носил её сумку, как верный паж. И всякий, кто видел, говорил: «А это, конечно, мамин сын».

Она знала, кто испортил её ребенка. При этих мыслях её милое лицо покривилось. Это был отец мальчика, её бывший муж. Он окончил столичный журфак, сменил множество редакций и студий – был ленив, обидчив и считал, что его всюду недооценивают.

Обожал вечеринки: чтобы цветы и вино в хрустале, и чтобы друзья приводили хорошеньких жён. Говорил красивые тосты, непринуждённо сплетничал. Как бы между прочим ронял:
– На днях звонил Юрка из Москвы… Ну да, тот самый. Ленка привет передавала… Авторскую программу ведёт.
– Ты смешон, – говорила она мужу.

Но за столом присутствовал маленький человек, который жадно внимал оратору и не сводил с него блестящих глаз. Мать настойчиво и тревожно вглядывалась в лицо сына, и он, как вор, отводил глаза.

Соседки ссорились из-за права первой открыть ей, дурочке, глаза на настоящее положение вещей. И когда она сама с брезгливостью заметила, что женщины в жизни мужа далеко не ограничиваются ролью застольных слушательниц, указала ему на дверь. Болезнь изуродовала ноги после развода.

А он уехал в Москву, удачно женился. А сын продолжал боготворить отца. А она его с ним разлучила. И он возненавидел её, разлучницу, и даже от одного прикосновения её омерзительной руки увёртывался и передёргивал плечами.

На антресолях рыдания утихли. Она подумала, что её худющий сын, скорчившись, сейчас сидит у приёмника и, прерывисто вздыхая, крутит ручку настройки. Из воротника свитера торчит тонкая и длинная, как у гусёнка, шея… У неё сжалось сердце.

Приёмник старый. Сквозь свист и гул, похожий одновременно на гул реактивного самолёта и на шум жерла гигантской раковины, он улавливал разноязычные, заглатывавшие в спешке слова голоса. Они горячо и настойчиво что-то разъясняли, предлагали, внушали. Мелькали отрывки арий, органной музыки, тревожных новостей и умиротворённых проповедей.

Затаив дыхание, забыв о своих маленьких невзгодах, он жадно слушал МИР. Слышал плеск ворочающегося в тесном ложе Тихого океана, видел висящие в воздухе сверкающие сказочные мосты, внезапно проваливающиеся под землю тоннели, где было светлее, чем днём на земле.

За шкафом близнец рассказывал: «Однажды Марья-краса пошла в булочную за хлебом…» «И вовсе Марья-краса не могла ходить в булочную за хлебом», – возмущённо возразила девочка. После минутного совещания маленькая делегация нерешительно столпилась у комнаты брата.

– Скажи, пожалуйста, Витя, – заговорила с уважением девочка, самая маленькая и самая храбрая. – Ведь Марья-краса не могла ходить за хлебом?
– Брысь! – в ярости закричал брат. – Вам мать что сказала?

Малышей, хорошо изучивших характер брата, точно ветром сдуло. Мальчик снова осторожно стал поворачивать катушку, пытаясь найти утерянную волну.

Лобастый пухлый малыш, его любимец, упрямо и бесстрашно остался стоять в проходе.

– Витя, – сказал он басом уважительно. – Танька нам загадала загадку и над нами смеётся, хит`ая.
– Ну, давай свою загадку, – буркнул мальчик. Он не без удовольствия оторвался от учебника. Из-за шкафа, осмелев, вышли братишка с сестрёнкой.
– Вот слушай, Витя. Будто в лесу живут два волшебника-близнеца. И будто они под`ались на кулачках и один волшебник погнался за д`угим. А пе`вый увидел домик и сп`ятался! И дверь захлопнул! А д`угой гово`ит: «Я волшебник, чу`ики, дверь, отк`ывайся!» – А кото`ый спр`ятался: «Я волшебник, чу`ики, дверь, не отк`ывайся!» Что дверь сделает?
– У кого волшебства больше – того дверь и послушает, – подумав, сказал мальчик.
– Они близнецы, одинаковые, – напомнил малыш.
Мальчик усмехнулся. Ему тоже стало интересно: что же двери-то бедной делать – вот влипла? Хоть разорвись. Он набросал домик и драчливых волшебников. Один подпирал дверь изнутри, а другой её взламывал.
– Здо`ово, – восхищённо сказал малыш, следя за ручкой.

Старший брат сказал:
– Дверь откроется и этим угодит первому волшебнику. Но откроется ровно настолько, чтобы драчун не сумел проникнуть в домик. Так, что ли?
– Витя, ты, наве`но, самый умный в школе!

Перед сном он читал «Золото бактрийских царей» из подшивки старого журнала-ежегодника. У них когда-то половина материной зарплаты уходила на периодику.

«…Под манжетами на запястьях рук мы обнаружили массивные золотые браслеты. Золотые, весом в полкилограмма, браслеты были надеты на щиколотки ног. Почти двухметровый гигант был облачён в богатые одеяния, сплошь затканные золотом».

Цветные фотографии демонстрировали царскую роскошь. Багряный фон эффектно оттенял тёплый тусклый блеск жёлтого металла. Мальчик вцепился в журнал так, что косточки пальцев у него побелели. От волнения он задыхался, то бледнел, то нежная краска заливала его лицо и шею. С ним мог случиться припадок. Войди к нему кто-нибудь – он завизжал бы и набросился, колотя куда попало. Именно в такие минуты, когда мать просила вынести мусорное ведро, он кричал на одной ноте:
– Отстань, отстань, отстань, ненавижу всех, сволочи! – падал на раскладушку и рыдал.

О, не нужно было ему золота! Сумрачные гробницы, звенящие под ногами черепа и монеты, кровавая марсианская пыль, чёрная дыра Бермудского треугольника, илистое зелёное дно Лох-Несса, занесённые высокогорными снегами косолапые следы йети – вот что не давало ему покоя.

Ему хотелось завертеться пылинкой во всасывающем всё на пути алчном хоботе торнадо, кануть в гигантской воронке на дне океана. Или, после месяцев бесплодных поисков, найти и заглянуть под низкий косматый лоб в зелёные звериные глазки снежного человека.

Он расшифровывал пиктограммы, оставленные НЛО на злаковых полях. Он спускался в холодные недра Марианской впадины, где высоко вверху оставались серебристые облака пузырьков – а внизу начиналось царство причудливых призрачных, обесцвеченных существ, могущих быть одновременно глубоководными рыбами и хищными растениями.

Из батискафа он наблюдал чудовищную схватку кальмара с кашалотом. А в Северном море фотографировал гигантских полярных медуз, а на душном берегу Амазонки писал увлекательный дневник о пираньях.
В мире было столько белых пятен – а люди были так ленивы и инертны.

Материна подруга Клавдия работала в институтской библиотеке, и он имел доступ в святая святых, в дальнюю комнатку. Там весь день горело электричество, библиотекарши пили чай с дешёвым печеньем. Там хранились редчайшие старинные экземпляры географических книг и журналов. Мальчик втискивался куда-нибудь в уголок и жадно читал записки путешественников-первооткрывателей.

Он уже не мог ограничиться тем, что на уроке их, допустим, бегло знакомили с теорией Дарвина. Ему непременно самому нужно было наблюдать все стадии превращения узконосой обезьяны в человека. Он задумывался, чиркал в тетради. И тогда учитель ставил двойку за рассеянное поведение.

Мальчик заставлял себя слушать урок, но не выдерживал и усмехался: как скудны познания учителя, полученные им в его жалком институте! Когда он читал о бактрийских царях, то сам был богачом и безраздельно владел сокровищами Тилля-тепе. Он надрывался в душе от хохота над одноклассницами, которые унизывали пальчики убогими граммовыми кольцами и вставляли в уши штампованные серёжки. Он был богаче их в тысячу раз!

Но он стискивал зубы и дрожал, слушая рассказы одноклассника, вернувшегося с родителями из командировки в ЮАР. Многие его сверстники ездили каждый год на море. Но он смотрел на них свысока: рослых, спортивных, дёргавшихся и топтавшихся на танцульках с красивыми глупыми одноклассницами.

Мальчик презирал танцы. Впрочем, изредка у себя за шкафом он делал телодвижения, напоминающие танцевальные па, и даже напевал под нос «ру-ри-ра». Но он бы умер от стыда, если бы кто-нибудь увидал его за этим занятием.

В эту ночь он читал «Жизнь среди слонов». Читал очень быстро, но в отдельных местах, словно слепой, водил по строкам пальцем. Потом охватывал руками голову и задумывался.

«Мы могли мечтать, ставить на карту жизнь. Мы могли бросить вызов миру и смеяться над ним. Мы жили в гуще жизни. Со сладострастием умывались первым дождём. Ветер бросал нам в лицо пыль. Солнце палило нас от зари до зари. Но они несли нам музыку дикой жизни…»

Его поразило: как до сих пор такая простая, простейшая, как амёба, мысль не пришла в голову раньше? Мальчик возбуждённо вскочил, начал ходить. И точно споткнулся, обвёл комнату взглядом. Ему пришло в голову, что он последнюю ночь видит продавленную раскладушку, приёмник, этажерку. Он подошёл к платяному шкафу, отделявшему его комнату от детской, где посапывали малыши, и прижался к нему лбом, как маленький.

Накинув куртку, мальчик сбежал вниз и вышел на тёмную холодную лестничную площадку. Такие площадки точно задолго предчувствуют гибель домов под снос.

Напротив соседняя дверь была заперта. Она была заперта почти всё время, сколько помнил мальчик. Здесь жил геолог, и приезжал он раз в году. Тогда лестничная площадка оживала. Приходило много шумных высоких мужчин и красивых женщин, и даже во дворе пахло жареным мясом, апельсинами и мужественно душистым дымом сигар.

Мальчишки во дворе хвастались друг перед другом выпрошенными у геолога штучками, компасами, волнистыми минералами, слюдяными осколками. А мальчик стискивал зубы, отворачивался и уходил. Он ни за что в жизни не стал бы попрошайничать. И втайне мечтал, чтобы геолог заметил кроткую красивую мать…

Он вспомнил, как несколько лет назад, в сбитой набок шапке, размахивая ранцем, взлетал по лестнице, и на нетерпеливый стук открывала мать. Он радовался, что у неё сегодня отгул и она не проводит в своей библиотеке нескончаемые читательские конференции. А дома вкусно пахнет блинчиками и ягодным киселём, которые она мастерица готовить и который они так любят с отцом!

И та же площадка была свидетельницей иных времён. Отец только бросил их. Мальчик потерял ключ и упрямо стоял под дверью, чтобы только не идти в библиотеку и не чувствовать на себе отвратительного ласкового взгляда. Мать всегда смотрела на него так, что он сам себе начинал казаться голеньким младенцем в ванночке. Он простоял тогда три часа, плача от жалости к себе и гнева на мать. И чем больше понимал, что мать не виновата, тем больше злился. И выколупывал в штукатурке большую дыру.

Мальчик присел на корточки, чтобы ощупью найти эту дыру. И сразу, несмотря на поздний час, услышал из-за стены звук работавшего телевизора у соседей.

Там жили молодые парень и девушка, поженившиеся не так давно. И больше всего на свете они боялись выглядеть немодными. Но так как в моде было богатство, то им, бедняжкам, туго приходилось.

Сначала они отстояли полугодовую очередь в ГУМе и втащили тяжёлый рулон ковра, который приколотили к стене. Потом за стеной затарахтела стиральная машинка. Последним писком был телевизор, купленный в кредит. Они с головой влезли в долги, ахая, удивляясь собственным безрассудству и отваге. Зато теперь в выходные гоняли телик на полную мощь, начиная с утренних передач и до ночи: чтобы все знали, что телевизор для них – тьфу.

О, они были жалки и достойны безусловного презрения! Они были убоги и нищи по сравнению с отцом-журналистом, соседом-геологом, исследователями тяжёлого слоновьего мира. Слониха в лепёшку топтала их автомобиль, они в джунглях разбивали свой лёгкий самолёт – но жалели лишь о потерянном времени.

Мальчик ещё посидел на корточках, прислушиваясь. Скоро молодая пара поднатужится и купит подержанный «Запорожец». «Тужьтесь, тужьтесь, да не пукните», – пожелал добродушно соседям. Он встал и тщательно отряхнул брюки на коленях. Лирического настроения как не бывало!

В комнате его встретила кутавшаяся в пуховую шаль мать. Она сказала, виновато улыбаясь: «Вот… Не спится, сынок». Ещё вчера он, передёрнув плечами, обошёл бы её, буркнув: «Шпионка. Всё бы ей шпионить». Но сейчас только нагнул голову, как бычок.

Мать, боясь поверить, протянула руку и нерешительно провела по макушке. Она едва справилась с желанием сильно охватить ладонями голову и зацеловать. Но, побоявшись, что спугнёт, дала ему уйти…

Господи, какая у него старенькая штопаная курточка, рукава лоснятся. Как это, должно быть, мучает и унижает его: особенно его. Немедленно, завтра же занять денег у Клавдии (ах, сколько можно!). И мать озабоченно думала, как ей в очередной раз выкрутиться из положения.

Но эта озабоченность была ей приятна. Её старшенький будет снова с ней, он поворачивается к ней, она чувствует это. Он добрый мальчик, просто у него трудный возраст. Ведь он без напоминаний покупает ей, по мере истёртости, новые перчатки. И смастерил к табуретам ручки, чтобы было удобнее взбираться.

Утром он позавтракал, как обычно, с книгой, установленной за тарелкой с кашей. Вышел из дома и зашагал прочь, не оглядевшись. На его плече висел ранец, набитый плотнее обычного. А в комнате над раскладушкой, где висели Че Гевара, Жак-Ив Кусто и головка Нефертити, желтели четырёхугольные пятнышки.

Он не сошёл у школы, а поехал дальше на железнодорожный вокзал.

«Человек настолько привыкает к жизненному расписанию, продиктованному ему другими людьми, что боится хотя бы в малом нарушить его, выйти из графика, упаси бог, оспорить или предложить взамен что-нибудь новое», – думал он. И сжимал и разглаживал в кармане затёртый конверт с московским адресом отца.

Светило солнце. Пронзительно кричали воробьи. Оттого, что мальчик не поехал в школу, небо на землю не упало. Землетрясением и прочими катаклизмами не пахло. «Ничего страшного и необычного в том, что я делаю, нет. Только не стоит задумываться».

У вагона сонная проводница проверяла билеты. Мальчик испугался, что она не пустит его: билет до Москвы дорог, он купил его на украденные у матери «неприкосновенные» деньги. Он мысленно легко оправдал себя, и его совесть была спокойна.

Проводница надорвала билет и равнодушно отвернулась. К её чёрной форме прилипли куриные пушинки. Это покоробило его. Ему казалось, что всё теперь должно быть совсем иным, иметь на себе особый отпечаток. Какой – мальчик и сам толком не знал.

В купе уже сидели пассажиры.

Долговязый, с веснушчатым лицом милиционер («с окружной конференции блюстителей порядка», – усмехнулся мальчик). Милиционер только что сходил в туалет и вернулся с выстиранными носками, которые аккуратно развесил на горячей трубе. И теперь сидел, с наслаждением шевеля большими белыми горошинами пальцев. От сырых носков крепко пахло. Полный, корректного вида мужчина читал газету и, прислушиваясь к запаху, с неудовольствием поводил носом.

– Каникулы? – глупо подмигнул мужчина и тут же углубился в газету.

Ему показалось? На перроне мелькнули и погасли три знакомых огонька: зелёный, жёлтый, красный. И снова появились. Светофорчик топтался, суетился, копошился вокруг низенького предмета на колёсиках. Выданная в собесе инвалидная коляска была громоздкая и неудобная. В редкие выезды из дома мать пользовалась самодельной тележкой, отталкиваясь «утюжками».

Маленькая группочка растерянно и тревожно металась то в одну сторону, то в другую. Она не слышала объявления о прибытии пригородной электрички и не видела, как от вокзала сверху по лестнице хлынула мощная, широкая людская река. Огородники, ягодники, грибники – концентрированная, могучая, жёсткая сила, сметающая всё на своём пути.

Мальчик бывал свидетелем штурмов субботних электричек: зрелище безобразное. Пассажиры точно сходили с ума, теряли облик человеческий ради того, чтобы занять сидячее место. Уже усевшись в вагоне, прилаживая оторванный рукав, смущённо ухмылялись. Крутили головами, снисходительно посматривали сверху вниз из окошка на давку у вагона: «Ну народ! Зверь!»

Ещё несколько мгновений – и «светофорчик» поглотят, навалятся, сомнут, затопчут. Размажут по перрону, вышвырнут на рельсы и не заметят.

– Мама! – он выскочил из купе, с силой толкнул в живот вставшую на пути проводницу. Спрыгнул с уже поднятого в тамбуре мостка. Изо всех сил побежал, волоча по асфальту ранец. – Мам!! Мама!

Его крутило в людской воронке, било сразу отовсюду кулаками, локтями, корзинами, торбами, эмалированными вёдрами. Один раз его уронили и больно наступили на руку.

– Мама!

Их чудом выбросило на тихий зелёный бережок, к вокзальным деревцам.

– Витя, – возбуждённо тараторила пухлощёкая красная шапочка: – Витя, а ты мне п`оспо`ил. Помнишь, я сп`осил, почему ты не зовёшь маму «мамой»? А ты сказал, что больше никогда в жизни не будешь звать её мамой. А я заплакал и сказал: «Спо`им, будешь?» А сам сейчас назвал, назвал мамой! П`оспо`ил, ведь да?
– Проспорил, проспорил, – признался мальчик, поправляя красную шапочку на круглой лобастой голове. Ему было стыдно, и в эту минуту казалось, что это он – младший брат, а не наоборот.

Известный в учёных кругах доктор географических наук, профессор, картограф, специалист в области геоэкологии и геоморфологии и чего-то ещё, и чего-то ещё – долго перечислять.

Впервые на просьбу рассказать о своём детстве сказал сухо, неохотно: «Отец бросил. Мать инвалид, четверо детей. Я был не просто трудным подростком – а отвратительным, злобным, эгоистичным мальчишкой, изводившим родных». В следующие встречи воспоминания постепенно обрастали деталями.

Он объездил и исплавал половину земного шара. Ему немало лет, и на упрёки домашних – мол, пора и на покой – усмехается: «Я ещё не заглянул в глаза йети».

Надежда НЕЛИДОВА,
г. Глазов, Удмуртия
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №29, июль 2018 года