Так велика Россия
14.08.2018 19:16
А я, между прочим, местный

Так велика РоссияЭто только считается, что яблони ничего не чувствуют, проживая веками в безголосом и слепом неведении, равнодушные к себе и остальному миру. Идущий в лес человек с топором и не знает, как напрягаются, застывают в немом крике деревья и как вздрагивают листвой, точно переводя дух, когда лесоруб проходит мимо.

Но это лесные деревья, а она, в отличие от вольных своих соседей, всегда жила при человеке – за забором, в саду. Огромный мир цветущих, зеленеющих, тянущихся ввысь растений окружал её, и она всегда ощущала его присутствие, считала своим, как своими были греющий свет солнца и земля. В саду росло много деревьев, и на рассвете, при полном безветрии, вдруг начинала шелестеть листвой одна яблоня, потом другая, шелест переходил на сливы и вишни, и вскоре могло показаться, что все растения тихо переговариваются друг с другом.

Сначала жили весело: весной люди накопали глубоких ям, положили на дно глины, унавозили и посадили её вместе с другими в землю. Она не ощутила никаких перемен, находясь ещё во сне и неведении своей судьбы; беспомощная, как любое дерево, она покорно сносила всё, что с ней делали. Но раннее апрельское солнце изливало столько тепла и света, перегной согревал корни, и вскоре в её прутике-тельце произошёл живительный толчок, всё внутри сдвинулось с места, и терпкие соки земли заструились по усохшим было жилам, питая набухавшие с каждым днём почки.

Она выросла в питомнике, в тесноте, где со всех сторон её сжимали другие саженцы. А тут впервые ощутила простор, и сначала распрямила, а потом решительно и широко развесила ветви, успокоенная отсутствием препятствий, и уже через месяц озеленилась мелкой, жёсткой на ощупь листвой.

Первые два лета она прожила с ощущением бесконечной радости. Всё в мире устроено разумно и с пользой для неё. Если даже не светило солнце, то лил дождь, и земля под ней пропускала воду к самым корням. Ближе к зиме солнце переставало греть, лучи лишь скользили по стволу, не одаривая теплом. Но и тут мудрая забота природы не оставляла её: с началом холодов движение соков замедлялось, она сбрасывала листву и засыпала, чтобы не знать лютых морозов.

Зато как радостно было весеннее пробуждение, сколько летних дней ждало впереди! Она догадывалась, что мир широк и необъятен, и чувствовала это по лучам солнца, идущим откуда-то издали, чувствовала и в налетавшем ветре, шелестевшем её листвой и уносившимся в неведомые дали. Она как бы купалась в этом необъятном просторе, не мучаясь оттого, что вынуждена оставаться без движения.

Древесная память её знала, что будут и жара, и рокочущие грозы с ливнями, и тихие пасмурные дни с обложными неторопливыми дождями и низкой дымкой над землёй, когда каждая капля падает не куда придётся, а только в одной ей отведённое место.

На пятое лето с ней произошло важное событие. Ветви вытянулись вверх, загустели и переплелись в узор, чем-то похожий на тот, который осенью ткут на деревьях и в траве пауки. В этом году она впервые обильно зацвела. Целую неделю, привлечённые сладким запахом, над ней сновали пчёлы, и прикосновение их лапок и хоботков было невероятно приятным. Потом цвет опал, и вскоре она почувствовала незнакомую прежде тяжесть на ветвях. К концу лета тяжесть стала почти невыносимой. Ветви, казалось, вот-вот вывернутся из суставов или обломятся, а наливавшиеся с каждым днём яблоки продолжали тянуть вниз. Теперь она уже ничем не напоминала прежнюю высокую яблоньку с густой листвой, сквозь которую почти не было видно ствола. Она раздалась вширь и как бы расплющилась под тяжестью плодов.

С тех пор прошло много времени. Сколько бесприютных зим пронеслось над ней, которое по счёту лето стояла она одиноко? К старости просыпаться и оттаивать становилось всё труднее, всё мучительнее. Первым ощущением её была боль повреждённой, потрескавшейся от мороза коры. Уже давно зеленела трава, цвели по всему саду златоглавые одуванчики, уже дышали длинноногие юные берёзы и витал в воздухе запах нежной горечи их кротких листьев, а она никак не могла разогнать соки и с опозданием, с трудом, выталкивала из себя жёсткую листву. Но потом, догоняя сроки, раскидывалась бледно-розовым цветом, скрывавшим засохшие и поломанные сучья, которые теперь если и напоминали паутину, то потревоженную, набитую всяким мусором, и по-прежнему целую неделю над ней кружили, жужжали пчёлы.

У Егора Стрелкова по дороге в деревню Лужино, где он когда-то вырос, дважды проверяли документы. Сначала на городском автовокзале остановил дежурный милиционер, заметив его синие от наколок пальцы, потом в райцентре привязался участковый. Приехав в райцентр, Егор сходил на могилу родителей и уже собрался на автобусную остановку, чтобы ехать обратно, как на его пути и возник этот участковый. Прищурив правый, точно нацеленный глаз, сказал:
– Покажи-ка паспорт.
– Что, не вызываю доверия? А я, между прочим, местный, из Лужина.

Сдерживая кипевшую внутри ярость, Егор через силу улыбнулся. После возвращения из тюрьмы ему всё виделось в мрачном свете, всё вызывало раздражение, подбрасывало уголёк в топку, где уже много лет бурлило варево из прежних и нынешних обид. Егор знал, что когда-нибудь болты не выдержат, с котла сорвёт крышку и варево это выплеснется наружу. Что будет потом, он не представлял. Может, врежет такому вот участковому промеж глаз, а может, сделает чего похуже.

Не найдя в паспорте никаких нарушений (даже прописка была), милиционер вернул документ и недовольно поглядел на Егора.

– Куда сейчас направляешься?
– В Лужино, – неожиданно для себя решил Егор. – Я же сказал, что местный. А что, нельзя?
– Почему же нельзя? Только там никто не живёт.

Милиционеру было жалко отпускать Егора, не допросив как следует. Кто знает, что он за человек? Может, он это Лужино собрался подпалить или рыбу в озере отравить. Но, с другой стороны, документы в порядке. Он ещё раз заглянул в паспорт, чтобы запомнить фамилию и адрес.
– Ладно, топай.

И Егор, сутулясь, «потопал», спиной чувствуя нацеленный милицейский взгляд. И если бы сейчас раздался выстрел, он бы нисколько не удивился – такая ему выпала судьба.

Странно, но не будь этой встречи с участковым, он бы сегодня вернулся в город, а сейчас даже рад, что не вернётся. Но не наперекор же участковому он отправился в Лужино. Что-то заставило, подтолкнуло его, значит, само собой пришло время туда пойти. И сейчас он словно бы нёс в Лужино свой проклятый котёл с кипевшими обидами, надеясь, что в родной деревне они схлынут, рассеются, как на нет сходит под солнцем болотный туман.

Ближе к вечеру на полпути его застала гроза. Августовские грозы – редкость, но Егор снова этому не удивился: судьба, ничего не попишешь, раз пошли неприятности – вали всё в одну кучу. Он только покрепче закрутил на своём котле болты, чтобы не начать тут же, с перебором, материться, – не хотелось похабиться, тем более что места пошли узнаваемые с детства, и молча смотрел на поднявшуюся над лесом тучу, впереди которой бежали клокастые облака. Прогрохотал гром, небесный чистый лик исчез, и на смену ему, казалось, сунулась сверху чья-то заросшая харя, с гривой волос, густыми бровями и разлохмаченной, скошенной набок бородой.

От дождя он спрятался в скирде свежей соломы, там и остался ночевать, а в Лужине появился только к утру.

Егор уже подходил, когда взошло солнце и мокрая листва над головой холодно осветилась, ещё больше усиливая сырую бесприютность утра. Дорога взобралась на пригорок, оттуда были видны почерневшие крыши Лужина, и он тут же с беспокойством стал высматривать родную крышу, хотя знал, что не найдёт её.

Ещё когда уезжали из Лужина последние жители и родители перебрались в райцентр, отец писал ему в армию, что старый дом пришлось разобрать на дрова, потому как из-за переезда лишних денег у них не осталось, а дрова на новом месте стоили дорого. А ещё через год, за месяц до дембеля, ему сообщили, что мама с папой умерли. Спасибо ротному, уговорившему тогда командиров вместо побывки отпустить его из армии раньше срока.

Егор долго ходил по улице, угадывая, где чей дом и кто из соседей жил на этом месте, а кто на другом. Часть домов была разобрана, другие раскатились сами, а те, что ещё стояли, чуть ли не до самых крыш заросли ликующей в своей безнаказанности крапивой. Какими же одичалыми могут быть места, когда-то обжитые, а затем покинутые человеком. Тишина, воцарившаяся в Лужине, была не той благостной тишиной, как в лесу или в поле, готовой радостно отозваться на любой звук, а тяжёлой и давящей, точно в подполе.

Наконец он добрался до своего сада, дивясь тому, что дома нет, а ветхий забор ещё держится, уселся под яблоню и всё ждал, когда шелохнётся душа. Но того, что ему думалось дорогой – как откроется краник в котле и потихоньку, без взрыва, вытекут наружу все его обиды, – не происходило. От утреннего холода и сырой земли била крупная дрожь. Чтобы согреться, он отхлебнул самогона, закусил сорванным с ветки яблоком.

Потом направился к озеру, уже во всю ширь озарённому солнцем, с бегущим над водой туманом, и рядом с этой чистой водной гладью, в которой белоствольно отражались берёзы, оставленная за спиной деревня окончательно показалась ему чужой, словно он там никогда и не жил.

Здесь он тоже долго сидел, бездумно глядя перед собой. Солнце поднималось всё выше, но жарко не было, а установилась та ласковая теплынь, когда в сверкающем воздухе начинает летать паутина. Выплыл на лодке невесть откуда взявшийся рыбак и стал ловить рыбу. Каждые пять минут он взмахивал невидимой издали удочкой, и, словно выманиваемая этим движением, из воды выскальзывала трепетавшая рыба и по воздуху летела прямо в лодку.

Егор допил самогон, положил бутылку в рюкзак и побрёл вдоль берега. В город ему возвращаться не хотелось – там снова будут копиться злоба и раздражение, пока не накроют его с головой.

Но должны быть какие-то другие, нездешние места? Должны. Ведь так велика Россия.

А старая яблоня ждала его появления и на следующее утро, и ещё много дней, пока ещё держалась на ветвях скукожившаяся листва и не попадали в жёлтую спутанную траву последние яблоки.

Владимир КЛЕВЦОВ,
г. Псков

Опубликовано в №32, 2018 года