Больше всех радостей Нина ждала лета и приезда тётки. Лето – прекрасное, но такое короткое! Особенно Нина любила начало июня, ведь впереди столько свободы. Через две недели родители отвезут их с сестрой в деревню. А там нестрогая бабушка будет поить внучек парным молоком. Нина станет лазить по черёмухе, а белыми ночами читать упоительно интересные книги, закусывая чёрной горбушкой с зелёным луком.

Но больше всего Нина любила тётку Марину. Та жила в Североморске, приезжала редко, но присылала письма с фотографиями, приветами и поцелуями. И ещё тётка отправляла посылки, эти ящички с сургучными печатями, похожими на шоколадные медальки…

Приезд Марины к ним в гости считался праздником. Это всегда происходило ночью. Нина знала, что мама готовится к приезду сестры. Все суетятся, на кухне пахнет варёной свёклой, никто не ложится спать, укладывают только Нину и Ирку. Но Нина не спит, а напряжённо ждёт.

И вот звонок. Тётка как яркое, красивое, душистое облако вплывает в квартиру. И так вкусно пахнет. Нина бежит к ней, виснет на шее. Мать оттаскивает, покрикивая:
– Не порви дублёнку, отстань!

А папа, встречавший Марину на вокзале, улыбается. Он стоит с тяжёлыми сумками, которые упоительно пахнут снегом, шоколадом и ещё чем-то вкусным, копчёным, рыбным. И мама в восторге кричит: «Палтус!»

Тётка очень красивая и какая-то заграничная. На ней модная дублёнка и огромная меховая шапка, изящные сапожки обнимают стройные ноги. На шее – тоненькая цепочка с мерцающим кулоном. Вот она снимает шапку. Мех пушистый и благоухает удивительным сладким ароматом. На голове рассыпаются нежные, упругие, с золотистыми переливами завитки. И лицо…

Нина всегда сравнивала с ним свою рожицу. «Вот мой нос – рубильник. Зачем меня Нинкой назвали? – сокрушалась девочка. – Назвали бы Мумми-мамой, самое то». А у тётки нос изящный, с кокетливой курносинкой. Глазки у Нинки были узенькие, маленькие, косоватые, совсем не похожие на тёткины очи – серые, с поволокой, в обрамлении длинных ресниц, подкрашенных дорогой тушью. У Нинки рот дли-и-инный, как у лягушки, и бледный. А у тётки – маленький, аккуратный, слегка тронутый розовой помадой с перламутром. И зубки ровные, не то что Нинкины зубищи.

Как-то раз она ехала в автобусе, набитом пэтэушниками, так один хохотнул:
– Девочка, а ты что, зубы через расчёску растила?

Нет, Нине до тётки – как до Луны. Она даже пыталась тайком краситься, но получалось пугало, клоун, а совсем не Марина. А ведь все говорили, что Нина и тётка – одно лицо. Мать порой смеялась, ревнуя:
– Маринка, такое чувство, что это не я, а ты Нинку родила. Да она и тянется к тебе, как…

И Нина в эту минуту мечтала, что произошла какая-нибудь ошибка и она действительно Маринкина дочь. Может, случилась вопиющая драма, и теперь женщина, именуемая мамой, воспитывает Нинку. А женщина, мамой являющаяся, приезжает, чтобы хоть одним глазком посмотреть на своё дитя.

Ну не может быть, чтобы родная мама била свою дочку! А она била, и Нина помнила эти проклятые минуты.

Однажды, гуляя слякотным осенним днём, Нина забрела на стройку. Тогда их было много – посёлок быстро рос, вся детвора играла в этих местах. И Нина играла в «бабка дедку засоси» – она переминала сапожками глиняную жижу и бурчала под нос таинственное заклинание. И бабка дедку, а точнее Нину, засосала, по пояс. На счастье, рядом оказался соседский мальчишка. Вытащил. Привёл домой.

Мать даже не дала Нине раздеться, повалила на пол и колотила, била, хлестала оравшую, насмерть перепуганную дочку. А после заперла её в тёмном тесном туалете. Там было тихо и спокойно, так что Нине хотелось спать, но мешал холод.

А случайно испорченный Ниной чудесный набор кухонной мебели? И снова – болезненный рывок за волосы, удары по голове, лопаткам, худенькой попке, а потом, резко, – шнуром кипятильника по спине. И снова тихий тёмный туалет, дикое желание спать и жуткий холод.

А ещё был первый класс. И эти палочки-крючочки никак не выводились. Руки-крюки… Мать наотмашь била по дочкиной «тупой башке», «башка» рикошетила по стенке, и кровь брызгала в прописи.

Жизнь для Нины – сплошной страх, напряжение каждого нерва и быстрая работа мысли: куда спрятать шнур, веник, собачий поводок, тетрадь с тройкой? Как извернуться, чтобы соседка – классная руководительница, забредшая за солью, – ненароком не брякнула про вырванный лист в дневнике? Как быстро навести чистоту в квартире, чтобы не попасть под горячую руку? Как? И тысяча «почему». И миллион «за что».

Защищал ли папа? Нина не видела. В их семье не было скандалов в привычном понимании – когда вместе пьют, а потом отец бьёт маму. Их отец в вечер получки приходил пьяненький домой, обнимал коленки жены и признавался ей в любви. Она посылала его подальше, и он шёл спать беспробудным сном здорового и счастливого человека. Нине столько раз хотелось кинуться к своему доброму и счастливому отцу и зарыдать, но мать, до синяков сжимая детскую ручонку, яростно шипела:
– Только попробуй, пикни что-нибудь Петрову. Удушу, сука! Ты меня поняла, тварь?

Нине казалось, что в матери живёт страшное чудовище. Она где-то о таком читала: вселяется в человека, и ничто не может его расколдовать. Может, поцелуй? Вряд ли – на маме очень сильное заклятие. Это чудовище крепко засело в милую и красивую маму, жрёт её изнутри и пухнет, пухнет. Поэтому у мамы огромные толстые ноги, толстый живот, двойной подбородок. Она яростно зачёркивает фотографии в семейном альбоме – так некрасива, что сама себе не нравится, бедняжка. А на ранних фото мама даже красивее сестры.

Потом тётка вернулась в родной городок, в пяти километрах от их посёлка. С Севера она привезла троих ребятишек. К тому времени бабушка получила квартиру, и многодетная Марина поселилась в ней. Как они умудрялись все вместе жить в панельной однушке, непонятно. Но, несмотря на тесноту, в доме сохранялся идеальный порядок. Нина очень любила гостить у Марины.

Комната была обставлена просто и со вкусом. Светлые обои, лёгкие гардины на окне, мягкий диван, уютные кресла, двухъярусная ребячья кровать – эти вещи-трансформеры и украшали комнату, и служили спальными местами для кучи народа.

Бабушка жила на кухне. Но какая это была кухня! Тётка, перевернув вверх дном все хозмаги, раздобыла клеёнку нежного лимонного цвета в мелкий ультрамариновый цветок. Оклеила стены – вот тебе и моющиеся обои. Вместо табуреток – дефицитная кушетка-трансформер. Овальный стол располагал к чаепитию и неторопливой беседе. Все остальные предметы немудрёного советского обихода, необходимые для приготовления пищи, были так хитро расположены, что не бросались в глаза. И получилась у тётки не кухня, а комната-столовая, здесь пахло апельсинами, молотым кофе и дорогими сигаретами.

Ванную Нина посещала как музей. Десятки тюбиков и флакончиков, коробочек и колбочек. Яркие, с иностранными этикетками, непонятного содержания и назначения. Открывая какой-нибудь из них, Нина долго вдыхала удивительные ароматы и прыскала на себя всё подряд. А потом по три недели благоухала чем-то изысканным, далёким, невероятно дорогим.

Дома такого не было. Хотя семья не бедствовала, на столе всегда пироги, мясо, масло, сыр – мать слыла замечательной кулинаркой. Все одеты со вкусом и выдумкой – мать отлично вязала и шила. Абажуры, занавески, покрывала, коврики, салфетки – всё с любовью к дому сотворено материнскими руками. Но у тётки было иначе, восхитительнее.

Происхождение Марининых вещей известно. Её муж жил отдельно, фарцевал в Ленинграде, приезжал в городок только на выходные и снова отчаливал в Северную столицу. Поэтому и водились у Марины духи «Диор», «ланкомовская» косметика, дети щеголяли в заграничных шмотках, а Нине на дни рождения дарили джинсы «Левис», кроссовки «Адидас» и прекрасные книги в ярких обложках, с роскошными иллюстрациями.

Устраиваясь поудобнее на втором этаже «многодетной» кровати, Нина проглатывала новые книги моментально. «Волшебник Изумрудного города», «Том Сойер», «Принц и нищий», «Мэри Поппинс» и многие-многие другие запоем читались вприкуску с гоголь-моголем, который тётка делала специально для Нины. В эти часы девочке было хорошо, уютно. Тётка мимоходом гладила племянницу по голове, ерошила волосы, восхищаясь их необычным мышиным оттенком.

С Мариной Нина делилась всеми своими детскими тайнами и открытиями. И та выслушивала, поддерживала советами, сочувствовала, сопереживала. Забравшись с ногами на кушетку, Нина грызла шоколадки и рассказывала тётке свои немудрёные истории, а та, не отвлекаясь на посторонние дела, не отводя взгляда, ловила каждое слово маленькой рассказчицы.

Могла ли Нина так запросто откровенничать с матерью? Неужели той всё это было неинтересно? Ещё как интересно!

Мама купила большой яркий альбом и сказала дочери:
– Записывай сюда события каждого прожитого дня, свои мысли, наблюдения, переживания. Во-первых, это поможет тебе духовно развиваться, а во-вторых, будет здорово почитать детям лет через двадцать.

Нина аккуратно и скрупулёзно записывала. Про птичку, поющую за окном. Про декабрист, ярко цветущий зимой. Про советскую страну, где так счастливы все дети. Мать каждый день открывала записи дочери, поджимала губы, молчала.
А параллельно в самом дальнем углу, за шкафом, жила скромная серенькая тетрадочка. Вот где кипели настоящие страсти! Нина тщательно прятала её. Но никакие ухищрения не помогли – мать нашла тетрадку. Тот зябкий октябрьский день стал болезненной зарубкой в памяти. Нина пришла из школы домой, мать встретила её звонкой пощёчиной.

– Я ведьма, значит? Чудовище я, да? Это ты про меня так выписываешь, сука неблагодарная?

И действительно ведьма: всклоченные волосы, в глазах не видно зрачков. Чудовище, бесноватая, брызгающая слюной. Крик переходит в визг, вот-вот вырастут страшные клыки…

Нина стала задыхаться от страха, от ненависти, от ощущения жуткого холода, при котором никак не согреться. Она процедила:
– Ты… Ты взяла чужое. Любишь рыться в чужих вещах? Правды хотела? Вот, наверное, будет интересно лет через двадцать детям почитать!

Дальше началось что-то невообразимое. Мать, дико вращая чёрными, безумными глазами, несуразно прыгала по комнате, что-то искала. И вот в руке блеснул тяжёлый утюг. Схватила дочь за волосы, накрутила их на кулак, замахнулась утюгом.

– Проси прощения! Убью, убью, проси прощения!

Нина не кричала, сжалась в комок от боли. Выдавила, как выплюнула, мольбу о пощаде и вырвалась, толкнув мать в живот. Выскочила на улицу, побежала, не разбирая пути.

Не поняла, как оказалась за посёлком, в семейном огороде. Забралась в опустевшую теплицу, свернулась калачиком. Тряслись тело, голова, руки. Никак было не согреться. Пошла к собачьей будке. Буян смотрел на неё ласково, понимающе, поскуливал. Нина обняла собаку и зарыдала. Буян слизывал слёзы с её щёк.

– Что мне делать, Буянушка, миленький? Я же ни в чём не виновата, зачем она так, за что?

А потом заболела голова. Пошёл мерзкий октябрьский дождь. Нина поцеловала собачью морду. Надо было куда-то деться, она знала, куда. Всего пять километров. Ничего, что темно, только бы дойти, не испугаться. И она шла под дождём и уже не плакала.

Годы спустя, вспоминая ту ужасную ночь, Нина содрогалась от страха за маленькую девочку, шлёпавшую по шоссе. Уберёг Господь. На дворе стоял 1990-й, начиналось ужасное время, как же ей повезло ни на кого не нарваться.

Продрогшая, усталая, испуганная, Нина постучалась в дверь тёткиной квартиры.

Потом были горячий чай, трёхэтажные бутерброды и тёплое пуховое одеяло. Нина спала, и ей снилось, что мать её догнала.

Под утро в дверь позвонили, Марина открыла. Вошёл отец, буркнул:
– У тебя? Слава богу. Ленка с ума сходит. Собирай.
– Ты, Виталя, с ума сбрендил? Я девку никуда не пущу. Ты у своей Ленушки не спросил, почему Нинка ко мне прибежала? Ночью! Так поинтересуйся. Я в милицию заявление напишу, по судам Ленку затаскаю, клянусь. Нинка вся в синяках, вы что, твари, делаете? А ты, отец…

Марина говорила тихо, но голос звенел. Отец бубнил что-то, но Нина слов не разобрала. Ушёл.

Нина плакала, не хотела домой. Тётка уговаривала и тоже плакала. Дала деньги на автобус, поцеловала, легонько подтолкнула к выходу, закрыла дверь. Нина тупо смотрела на гвоздики, украшавшие дерматиновую обивку.

Автобусная остановка пустовала. Погода загнала народ в здание касс. Нина сидела на улице, на скамье было нацарапано «Алиса».

Она достала из кармана украденную у тётки сигарету. Щёлкнула красивой тёткиной зажигалкой, вдохнула ядовитый дым. Закружилась голова, на лбу выступил пот. Не поняла, как упала в лужу, в которой отражалось серое октябрьское небо.

Нина Витальевна сидела на деревянной скамеечке под клёном. Яркая праздничная листва укрыла пёстрым одеялом скромные могилы. Вот уже десять лет подряд она приезжает сюда на годовщину матери.

Закурила, задумалась, всматриваясь в портрет полной, яркой женщины. Её густые брови упрямо изгибаются над тревожно темнеющими глазами. Фото совсем не походило на ту, кого положили в гроб. Там тогда лежала маленькая, хрупкая и прозрачная девочка – всё, что осталось, всё, что не успел дожрать страшный рак. Тётка Марина на похоронах сыпала на крышку гроба песок, рука у неё дрожала, губы тряслись. А у Нины перед глазами прыгали яркие солнечные зайчики, хотя солнца совсем не было. Тогда ей казалось, что это мама прощается с ней таким образом. Нине было радостно и хорошо от того, что мама уже не мучается, что ей легко и не больно.

– Ну ладно, мамочка, побегу я. Лежите с бабушкой, тут вот как хорошо, тихо. Господи, прости и помилуй рабу Божью Елену и рабу Божью Анну.

Нина Витальевна прикрыла дверку оградки. Заторопилась – на новом кладбище, у отца, всё заросло бурьяном. И фото надо бы прикрутить, а то лежит, как бомж. Умер не по-людски и сейчас без роду и племени, бедолага.