– Амаяк Арутюнович, вы много где и много на кого учились – на художника, артиста цирка, режиссёра эстрады и театра… В шестом классе поступили в Суриковскую художественную школу, учились в эстрадно-цирковой студии, затем в ГИТИСе. Хотелось бы узнать ваш любимый предмет.
– Звонок. Звонок по окончании лекции. Так, надо вспомнить любимый предмет… Конечно, актёрское мастерство, которое у нас в ГИТИСе преподавал Анхель Гутьеррес. Такой красивый, элегантный, невысокого роста испанский человек, который в 1936 году приехал в Советский Союз вместе с другими детьми, скрываясь от генерала Франко, от этого Ирода испанского. Детей эвакуировали к нам. Здесь Гутьеррес ходил в детский садик, окончил школу, институт. Преподавал актёрское мастерство, очень меня любил и говорил: «Амо, – это моё краткое имя, – вы можете украсить собою любой театр!» Я говорил: «Да не хочу я в театр, я пойду на советскую эстраду. Стану режиссёром, буду сниматься в кино».

Так оно и вышло. Тридцать пять фильмов у Амаяка Акопяна за плечами. Ну, о документальных я не говорю. В шестидесяти пяти странах я гастролировал как артист оригинального жанра с номером «Танцующий иллюзионист». Там у меня пантомима, жонгляж, фокусы, манипуляции, иллюзии, престидижитация. Я извиняюсь за такие волшебные слова, которые, конечно, вам хорошо знакомы. Выступал перед Муаммаром Каддафи, Царство ему Небесное. Выступал перед Майклом Джексоном. Выступал в 1991 году в парижском кабаре «Лидо» перед Жаном Маре, великим французским актёром. Надеюсь, вы помните этого замечательного артиста, он когда-то сыграл Фантомаса. Маре пришёл ко мне за кулисы, есть фотография, где мы вместе. И я не мог поверить, что стою рядом с великим, обожаемым мною Жаном Маре. Седовласым, но по-прежнему красивым, изящным, элегантным французом.

– Интересно, как вам довелось выступать перед Каддафи?
– Ну, я же гастролировал в шестидесяти пяти странах, во многих бывал по пять и более раз. В 1986 году, после того как американцы разбомбили Ливию, наше посольство попросило меня очень убедительно, чтобы я выступил перед Каддафи в его резиденции. А он видел по телевизору выступления советских артистов и попросил прислать меня и ещё нашего жонглёра Василия, чтобы приехали и выступили перед его свитой. У меня была большая сорокапятиминутная программа. Показывал Муаммару Каддафи карточный фокус, а он хлопал себя по коленке и говорил: «Шайтан! Шайтан! Шайтан!» Так что имею честь сказать, что ваш покорный слуга выступал перед великими королями и принцами!

– Расскажите, пожалуйста, о выступлении перед королём поп-музыки Майклом Джексоном.
– Перед Майклом Джексоном я выступал в 1989 году в Лас-Вегасе. Участвовал тогда в международной эстрадно-цирковой программе, мы работали по пять выступлений в день без остановки, нам давали лишь маленькие перерывы. Майкл привёл на шоу около тридцати детей, но они не успели попасть на представление. Тогда ко мне подошёл продюсер и попросил: вы не могли бы выступить в фойе для детей, которых привёл Майкл Джексон? Я удивился: «Майкл Джексон? Это который? Двойник, что ли?» А там двойники, тройники – очень распространённая история. Майклов Джексонов бегало за кулисами человек шесть, они вместе с нами работали в программе. Кроме них было четыре квартета «Битлз», пять очаровательных Мэрилин Монро… Причём одна из них была так хороша, что настоящая Мэрилин с ней просто рядом не стояла. Такой красоты, и так похожа на Монро! Ну, мы с ней общались на чисто английском языке: «Оу, йес!» (Смеётся.) Я говорю почти на всех языках, но полную тарабарщину. При этом меня понимают, любой народ меня понимает. Особенно когда я выхожу в зрительный зал и снимаю со зрителей часы, подтяжки, портмоне. Потом, правда, возвращаю…

Ну так вот, я говорю Джексону и детям: «Ребята, сим-салабим! Я из Советского Союза. Поэтому сейчас будет полный ахалай-махалай». И выступил.

Это была уже перестройка, когда для наших артистов только распахнулись двери. Я приехал в Америку один, без сопровождения, и зарабатывал там большие деньги. Но по-прежнему отдавал Родине все гонорары. На таких условиях мы всю жизнь ездили – советские актёры, режиссёры, танцовщики, балетные, певцы, музыканты. Все ездили за рубеж и отдавали гонорары в закрома Родины. Где эти закрома – мы до сих пор не знаем. Это надо у Зюганова спросить – он всё помнит. У него удивительная, волшебная память. (Смеётся.) Геннадий Андреевич, а где золото партии?

– Амаяк Арутюнович, как у вас складываются отношения с волшебным миром интернета?
– К современным соцсетям отношусь прохладно, я там ни с кем не общаюсь. Страницами Амаяка Акопяна от моего имени занимаются специально обученные люди – мои дети. Они живут за границей. Старший сын – в Америке, младший – в Израиле.

– Благодаря вашему искромётному таланту и лёгкому характеру вам, наверное, легко давалась и учёба. Или с какими-то предметами возникали проблемы?
– Одним из проблемных предметов была философия. Я никак не мог понять – как коммунизм может быть научным? И как наука может быть коммунистической? Это будоражило моё воображение. Преподавала философию Галина Сергеевна Айрапетьянц, которая обожала всех советских студентов. Милейшая, красивейшая и очаровательная женщина. И ещё работал другой педагог, Андрей Иванович Гусев, которому сдать предмет было невозможно. По семь-восемь раз пересдавали философию и красивые девушки, и красивые мужчины. Он никогда не спрашивал по билету, говорил: «Ну, это вы знаете, я уверен. А вот давайте с вами пофилософствуем. Как режиссёр режиссёра хочу вас спросить: вы вообще что-нибудь в режиссуре понимаете?» Студенты отвечали: «Ну да, Андрей Иванович, кое-что понимаем». И вот, зная про это, все старались как-нибудь попасть к Галине Сергеевне, у неё всегда можно было сдать этот волшебный предмет. Она охотно помогала студентам, всегда говорила: «Вот о чём знаешь, о том и рассказывай».

Я помню, как-то раз мне не повезло – попал к Гусеву. Он был явно недоволен моими ответами. И говорит: «Ну, вот давайте побеседуем о спичечном коробке. Про жизнь пофилософствуем с вами». И я как-то замкнулся, зажался и думаю: «Ну всё, как говорил Шопенгауэр, капец тебе, Акопян!» О спичечном коробке – это неожиданная штука. А потом я как-то встрепенулся, в глазах появились чёртики, и говорю: «Вы совершенно правы, Андрей Иванович! Спичечный коробок. Мы ничто превращаем во что-то, а что-то превращаем в нечто», – стал нести какую-то ахинею Амаяк Акопян, студент режиссёрского факультета. «Ничто в никуда не исчезает, Андрей Иванович!» Стал философствовать и нести полную чушь студент Акопян. «Вы же курите?» Он говорит: «Да». А у него на столе лежали сигареты и этот пресловутый спичечный коробок. Я беру коробок, беру внаглую из его пачки сигарету… (Достаёт из кармана спички и пачку сигарет со своей фотографией на упаковке.) Здесь рекламы нет (показывает пачку), здесь Амаяк Акопян… И закуриваю на нервной почве. (Прикуривает сигарету.) Сижу, курю с наслаждением его сигарету. Он на меня смотрит. Паузу держу и думаю: «Что дальше-то делать? Как философствовать с этим великим человеком?» И говорю: «Позвольте, Андрей Иванович, дорогой алмаз моего сердца, позвольте, я у вас возьму на секундочку… ваш платок». Вот такой советский платок тех времён. (Достаёт платок, заворачивает в него горящую сигарету, разворачивает платок – сигарета загадочно исчезает.) Говорю: «Вот, Андрей Иванович, мы нечто превращаем в великое, а великое – в ничто». И дырка от сигареты в платке пропала, и его сигарета исчезла, а потом исчез и коробок спичек. Он аж подпрыгнул на своём месте и выскочил из аудитории. Потом вернулся и говорит: «Ну, давайте вашу зачётку».

С зачётами вообще дело обстояло неплохо, когда Амаяк что-нибудь придумывал. Я помню, как сдавал историю партии. Вы-то, счастливые люди, даже не знаете, что это такое. Историю нашей партии, историю ЦК!.. А параллельно с этим предметом шёл научный коммунизм. Я не помню имени этого замечательного педагога, члена партии, профессора. Он мне говорит: «Вы на всех моих предметах молчали, Акопян, как египетский сфинкс». Потупив взор, отвечаю: «Я просто боялся вас перебить». – «Ну да конечно…» В общем, явно был недоволен моими ответами. И, главное, тут я даже ни одного трюка не мог сделать, чтобы хоть как-нибудь смягчить своё психофизическое состояние, тяжелейшее на ту минуту. И вдруг он мне говорит: «Я слышал, что вы неплохо рисуете». – «Да, профессор».

И вот тут в глазах у меня забегали чёртики. Добавляю: «Моё детство прошло в мастерской замечательного советского художника Владимира Александровича Серова. Прошу не путать с Валентином Серовым. Владимир Серов написал «Ходоки у Ленина». А сколько ходок у них было? Много ходок, много. А достопочтенный Валентин Серов, – нагло говорю я ему, – написал «Девочку с персиками». Он говорит: «Я помню, помню. Так, милый мой, вот вам лист бумаги. Не могли бы вы мне что-нибудь на память нарисовать?» А я действительно хорошо умею рисовать, и детство моё действительно прошло в мастерской Владимира Александровича Серова. Я учился в школе с его очаровательной дочкой Машей. И Серов, президент Академии художеств СССР, сулил мне большое будущее как рисовальщику, живописцу. Я до сих пор немножечко рисую. Наверняка вы где-нибудь видели мои карикатуры, рисунки.

И вот я достаю японский фломастер. Не у многих советских студентов тогда были японские фломастеры, друзья мои. А фломастеры – на вкус и цвет разные. Снимаю колпачок и говорю: «Профессор, что желаете, чтобы я вам нарисовал?» – «Ну не знаю. Нарисуйте паровозик». – «Паровозик? С радостью и удовольствием!» И быстро рисую паровозик. И фантазия как-то сразу начинает расцвечивать мою жизнь. Переношу эту фантазию на бумагу. К паровозику я ещё присовокупил каких-то бегущих людей, провожающих и встречающих, вагончики, коровку, которая паслась на лугу. Какого-то пастушка, очень такого весёлого, забавного, как мне казалось. Птички на небе, солнышко блестит. В общем, такая радужная красивая картинка – бежит-летит паровозик из Ромашкова. Докладываю: «Вот, профессор!» Он говорит: «Подпишите мне». Я, конечно, подписываю: «Драгоценному алмазу моего сердца, профессору такому-то».

Он говорит: «Ну вот и прекрасно. А теперь садитесь и езжайте». Спрашиваю: «Куда садитесь?» – «Ну, вот в этот паровозик. И езжайте». – «Куда, профессор?» – «В деканат, мой милый, в деканат! Чтобы вам позволили пересдать мой предмет летом, летом, любезный!»



Делаю мхатовскую паузу по Станиславскому, он был бы рад, он бы приветствовал, он бы мне аплодировал за эту паузу, великий Константин Сергеевич. Лезу в карман, достаю зачётку и говорю: «Путевой лист подпишите». Он аж подпрыгнул от восторга, аж забегал по аудитории, взял мою зачётку и говорит: «За остроумие – четыре с минусом».

Вот так я и сдал историю партии, а заодно и научный коммунизм. Сим-салабим, друзья, сим-салабим. Вот были времена! Сто граммов сима, двести граммов салабима – и сплошной ахалай-махалай!

– Расскажите, пожалуйста, о своих влюблённостях. Было такое в студенческие годы?
– Да, конечно. Я был влюблён в одну девушку, красивую, рыжеволосую. Она училась в Консерватории по классу тромбона. Ребята, нельзя было не влюбиться в эту красивую девушку! Мы из ГИТИСа ходили обедать в соседнюю Консерваторию, потому что там буфеты дешевле. И потрясающие кушанья! У нас только чай, в лучшем случае взрывоопасные чебуреки и жареные пирожки с повидлом. Это как в анекдоте. Армянскому радио задают вопрос: «Скажите, пожалуйста, а почему, когда мы кусаем пирожок с повидлом с одной стороны, он обязательно выстреливает с другой?» Армянское радио отвечает: «Потому что повидло вас боится».

И вот в этой Консерватории училась играть на тромбоне прекрасная рыжеволосая девушка, в которую я был влюблён. Я задавал вопрос её однокурсникам: «Ребята, объясните мне, наивному чукотскому мальчику, зачем девушке с такой потрясающей фигурой и длинными ногами от ушей, с бюстом сильнее морального кодекса, красивой европейской внешностью – зачем ей играть на тромбоне?» А потом я понял, почему она выбрала этот инструмент, – потому что она была удивительно остроумной девушкой. За это её все обожали, а я был влюблён.

Поскольку студенты ГИТИСа дружили с девчонками из Консерватории, нас часто приглашали на замечательные отчётные концерты. Студенты каждый месяц представляли преподавателям себя и свой талант. И всегда приглашали друзей. А эта рыжеволосая красавица с изумрудными глазами, помимо того что играла на тромбоне, ещё и конферировала концерт. И совершенно потрясающе шутила, так, между делом. Представьте себе: место действия – Большой зал Консерватории, на сцене хор, музыканты молодые, яркие, талантливые. Выходит она, совершенно потрясающей красоты, и объявляет следующий номер: «Русская народная песня «Как меня младую» обработал Шостакович». И уходит. Ну что было с музыкантами – вы можете себе представить. Хор трясло. В зрительном зале сидят талантливые актёры, которые пришли на концерт, они просто падали с балкона в партер. А те, кто в партере, падали без чувств, их били конвульсии. Пароксизмы смеха душили меня и моих товарищей часа полтора. Когда нас отпустило и мы пришли в себя – поняли, что вот только такие красивые и талантливые советские девушки должны учиться в Консерватории по классу тромбона.

– Амаяк Арутюнович, а вы, московский мальчик, в общежитии бывали?
– Однажды друг предложил мне: Амаяк, пойдём встречать Новый год в общежитие при консерватории. Возражаю: да ну, там, наверное, скукота. Он отвечает: какая скукота! Интеллигентнейшие люди! С утра до ночи Бах, Моцарт, Чайковский. В прошлом году с четвёртого этажа выбросили рояль!..
Да, мы там выпивали. В общаге всегда было очень здорово, весело, эксцентрично, ярко и талантливо. Вот именно там я и стал талантливым эксцентриком, ребята. Сим-салабим, друзья, сим-салабим!



– У вас есть любимый анекдот?
– Он и она, два незнакомых человека. Она говорит: «Мужчина, что это вы мне подмигиваете?» – «Извините, это у меня тик» – «Что значит «тик»? Я уже настроилась!»

– Ещё!
– «Простите, девушка, как вас зовут?» – «Ия». – «Какое редкое у вас имя!» – «Пьявда?»
И напоследок. Молодая девушка приходит в фотосалон. Мастер сажает её на стульчик, ставит свет и говорит: «Вам какие фотографии нужны, девушка, большие или маленькие?» – «Маленькие». – «А почему вы тогда так широко улыбаетесь?»
Ребята, мы вам сейчас улыбнёмся, и вы поймёте, как надо улыбаться! (Позирует для совместной фотографии.)