СВЕЖИЙ НОМЕР ТОЛЬКО В МОЕЙ СЕМЬЕ Родня Раскаяние полковника Ахундова
Раскаяние полковника Ахундова
26.10.2018 18:51
Плакала, просила не выдавать ребёнка

РаскаяниеКогда-то здесь цвели вишнёвые сады финского городка с белыми домиками под красной черепицей; сейчас на их месте выросли причудливые каменные крепости, которые новые хозяева сдают в аренду иностранцам. Представьте себе миниатюрный готический собор с элементами буддийского храма, арабскими арками, греко-римскими статуями и затейливым персидским орнаментом. Вот такие «шедевры» и стоят тут теперь, защищённые глухими заборами, громоздкими воротами и всевозможной чудо-сигнализацией.

А в бытность здесь финского городка деревянные заборы, увитые плющом и жимолостью, позволяли рассмотреть окна с белыми занавесочками, крылечки с фикусами в кадушках и бельевые верёвки с гирляндами ночных сорочек, пелёнок и армейских гимнастёрок. Трудно поверить, что ещё недавно это место считалось окраиной, тогда его называли «У северных ворот», потому что на противоположной стороне находились ворота закрытого военного городка. Тбилисский проспект завершался здесь металлическим щитом с надписью «Баку». Этот простенький щит с любимым именем исчез ещё раньше, чем вишнёвые сады и черепичные крыши финского городка. Столица Азербайджана невероятно разрослась – вширь, ввысь, вглубь.

Во дворе капитана Ахундова в те годы тоже росли вишнёвые и абрикосовые деревья. В доме было четверо детей. Целыми днями его жена Маиса носилась по двору, гремя вёдрами, стуча шваброй, крича на детвору, кур, пса и кота. Она никогда не молчала, разве что во сне. Маиса даже думала вслух, поэтому секретов ей никто не доверял – так, на всякий случай.

Однажды она сшила себе чёрное крепдешиновое платье, оно получилось удачным и очень ей шло. И женщина несколько лет подряд шила себе точно такие же платья – то, что постарее, донашивала дома, а новое надевала в гости. Люди не очень близкие думали, будто у бедняжки всего одно платье, и сочувствовали ей. А те, кто знал чудачку, сочувствовали её мужу. Наверное, по этой причине и не осуждали особенно, когда поползли слухи, что завёл-де капитан себе кралю на стороне. Дошли они и до Маисы. Начались супружеские разборки, после одной из которых капитан, вернувшись с субботнего дежурства, объявил жене о решении развестись.

Что тут началось! Вопли женщины, рвавшей на себе волосы, смешались с плачем четверых детей-погодков, грохотом алюминиевых кастрюль и визгом побитого пса. Капитан выскочил на крыльцо с маленьким кожаным чемоданчиком, подбежал к мотоциклу, забросил чемоданчик в люльку, запрыгнул в седло и рванул в неизвестном направлении.

На следующий день, облачившись в выходное чёрное крепдешиновое платье, Маиса направилась в политотдел части, где служил её заблудший муж.

– Та-ак, – сурово сверля серыми глазами поникшего капитана, протянул начальник политотдела Хайруллин. – Уговорил я твою супругу не писать заявление, можешь не благодарить. Но учти: ещё одна жалоба с её стороны – пиши рапорт об увольнении. Ты советский офицер, а не какой-нибудь аморальный буржуй. Возвращайся в семью, расти детей. Иначе рапорт на стол – и фьють! Всё понял?
– Так точно, товарищ майор!
– Свободен. И запомни: моральный облик советского офицера и шур-мур-лямур несовместимы, а семья – это свято. Понял?
– Так точно, товарищ майор!
– И чтобы без рукоприкладства. И не куролесить!
– Так точно, товарищ майор!

Не думаю, что «моральный облик» самого начальника политотдела был настолько уж безупречен, он и выпить не дурак, и чужих жён за бока пощипать. Поговаривали, что и у самого Олега Шаймардановича на целинных просторах парочка деток подрастает, – армию частенько бросали на помощь хлеборобам. Так или иначе, пусть и не без лицемерия и фальши, начальнику политотдела удалось сделать то, чего не смогли родня и друзья: связь с любимой женщиной капитану Ахундову пришлось разорвать. Он смирился с ношей в виде нелюбимой жены и пожизненной заботы о её многочисленном потомстве.

Забегая вперёд, скажу, что дети вполне оправдали эту жертву и стали его гордостью в старости: старший сын – нефтяник, дочери – врач и учительница, все трое живут в других республиках, точнее – теперь странах. Только младший, полковник МВД, остался в Баку.

– Знал, не надолго расстаёмся, но не ожидал, что ты к нам с трупом на шее вернёшься, – отодвинув папку с документами, произнёс начальник тюрьмы полковник Азиз Ахундов, отрада старика Ахундова, его младший сын. – Как же так, а, Азиз Ахундов? – заключённый по иронии судьбы был полным тёзкой полковника. – Не верится.
– Придётся поверить, гражданин начальник, – невысокий седой худощавый мужчина стоял, как и полагается, держа руки за спиной, у него был усталый, отрешённый взгляд. – Вы же сами говорили всегда, что от грабежа до убийства, как от любви до ненависти, один шаг.

Начальник тюрьмы свёл брови.

– Не вижу причин для шуток. И всё-таки что-то тут не вяжется: признался сразу, не отпирался, трезв был. И без мотива…
– А зачем мне мотив? Я не Лучано Паваротти, так пришил, без распевки.
– Азиз, я тебя не первый год знаю, не рисуйся. Ты не настолько глуп, чтобы на пятнадцатилетний срок без причин пойти. Человека убить – не муху прихлопнуть.

Начальник тюрьмы смотрел прямо в полуопущенное лицо заключённого.

Тот, кто стоял перед ним, выбрал свою стезю в неполные семнадцать, когда, спутавшись с воровской компанией, впервые попал в колонию. Из последующих тридцати лет он пробыл на воле в общей сложности всего шесть. И вот вновь осуждён, на сей раз за убийство. Но полковник Ахундов своих подопечных видел насквозь.

– А он не человек был, начальник, сами знаете. Какой же Манаф человек? Потрох сучий.
– Вот-вот, и ты без причин его замочил? Я ваши порядки знаю, не вяжется тут что-то.
– Отчего же без причин? Сам он на меня с ножом полез, матерился. А я не в духе был.

Вечером, сидя в глубоком кресле, полковник Азиз Ахундов рассказывал своему отцу, отставному полковнику Ахундову, о беседе с криминальным тёзкой.

– Расколол-таки я его, отец, – задумчиво продолжал Ахундов-младший. – Редко кто из зэков вызывает жалость или сочувствие, сам знаешь – те ещё гуси! Но то, что я услышал сегодня… Ума не приложу, как быть. Обещал ничего не предпринимать, но не знаю, правильно ли это. И ещё обещал держать в поле зрения пацана, сына убитого. Этот Азиз большую часть жизни за решёткой, а сейчас получил пятнадцать лет за убийство, которого не совершал. Зашёл, говорит, к Манафу – тот недавно освободился – «за жизнь поговорить», а он пьяный, с ножом на жену кидается, сквернословит, сыну такую оплеуху влепил, что у того кровь из носа, – за мать заступался. Жена кричит, пытается пацана из кухни вытолкнуть, у самой рука в крови, успел муженёк полоснуть. А мальчик вдруг вывернулся из её рук, схватил со стола кухонный нож и двумя руками всадил в родителя. Манаф рухнул, а сын стоит над телом, зубы стучат, руки дрожат. Тут только ошалевшая женщина заметила вошедшего Азиза. Когда стало ясно, что Манаф мёртв, она бросилась перед Азизом на колени, ноги ему обнимала, плакала, просила не выдавать ребёнка. Она – мол, скажет, что сама мужа порешила, на себя возьмёт, только пусть Азиз не выдаст!

Вот что ещё рассказал младшему Ахундову заключённый.

– Мне года не было, когда отец нас с матерью бросил. Мать, бедная, из кожи вон лезла, чтобы я рос в достатке. А я, сколько себя помню, всё думал об отцовском предательстве, все мои мысли занимали лишь чувство своей неполноценности и картины жестокой расправы. Со временем планы мести покинули меня, оставив пустоту, которую очень скоро заполнили ребята с кастетами и ножичками. Они быстро научили меня, как надо жить. И сразу стало легко: плюй в колодец, рой другому яму, укради, обмани, убей.

Первый инфаркт мама получила, когда я попал в колонию, второй – когда через год освободился. Умерла, ей ещё сорока не было. С отцом так ни разу и не встретился, да и не хотел уже. Что на меня нашло у Манафа в доме? Не жалость – она мне чужая тётка. Но в мальчишке я вдруг увидел себя. Зачтётся мне на том свете, а, начальник? Сломана жизнь будет у мальчишки, попади он в колонию. С другой стороны, останется без матери – вовсе пропадёт. Вот и решил я взять на себя убийство её мужа, велел ей забрать сына и бежать к сестре, мол, она от побоев пьяного Манафа убежала и не видела, что дальше было. Мне-то уже ни назад, ни вперёд дороги нет, увяз по горло, тьма кругом, а пацану – жить! Трудно будет, но, может, время всё поставит на места. Ему сейчас настоящее мужское слово нужно, чтобы не покатиться. Помогли бы, а, начальник? Вы хороший человек, мудрый, не то что я. Я к нарам пупом прирос, душой приклеился, мне тюрьма – дом родной, другого и нет давно. Вот через пятнадцать лет, коли доживу, выйду – авось Манафов сын куском хлеба старика одарит.

Отставной полковник Ахундов слушал сына молча, глядя куда-то в сторону.

«Так точно, товарищ майор!.. Так точно, товарищ майор!» – стучало в голове. А перед глазами кружили лепестки отцветавшей вишни.

– Хорошо, что «вышку» отменили, – наконец тихо произнёс он. – Хотя что за радость в такой жизни.
– Что посоветуешь, отец?
– Оставь как есть. Мальчишку бы не упустить, надо помочь. Тут без психологов не обойтись, да и просто по-человечески…
– Ох и задал мне задачу этот Азиз! А после стал рассказывать о доме своего детства, о вишнёвых и абрикосовых деревьях, о черепичной крыше. Оказывается, недалеко от нашего старого двора жил когда-то. После переехали. Рассказывал, как рубил деревья, которые отец на его рождение сажал. А они в цвету были, плакали.
– Ты сходи завтра на кладбище к матери, сынок…

Гюльшан ТОФИК-гызы,
Баку
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №42, октябрь 2018 года