– Ты детский язык понимаешь? Объясни, чего моя внучка хочет? Плачет, просит мик’обчика, ви’усика какого-то… Пищит про «зеёненького кашлюнчика», хватается за грудку, выдавливает кха-кха. Или в садик притворяшка не хочет? Или сироп ей полюбился сладенький, зелёный, от простуды.

Согласись дочь – Василий Лукич назвал бы внучку Забавушкой и Отрадушкой, так бы в свидетельство о рождении и внёс. Забава, и Отрада, и сердечная тревога, и слезливое умиление зародились в Василии Лукиче нежданно-негаданно, вместе с принесённым из роддома, мяукающим в одеяльцах комочком. А как внучка подросла – будто вовсе на диету из молодильных яблок перешёл. Вместе смотрят мультики, читают, ссорятся. Помирившись, засыпают на дедовой кровати – оба щупленькие, с пухом на вспотевших лысых головёнках, с открытыми беззубыми ртами.

И вот внучка который день плачет: «Деда, мик’обика! Ви`усика!» Дочери-кобылище некогда, дёрнула плечом: «Сами разбирайтесь!» Жена Капитолина Игнатьевна напала на Василия Лукича: «Потакаешь во всём девке, на шею села!» А он места себе не находит. В ушах стоит детский крик: «Мик’обика хо`ёсенького хочу! Ви`усика!» Вот ведь неразрешимую задачу Отрадушка, Забавушка деду своему задала.

Василий Лукич явился с праздника 9 Мая расстроенный. Без души, без огонька подошли устроители к мероприятию.
Он вышел с ночной смены – тихо, центральная улица в пролетающих шариках, обрывках плакатов. С шествия шли одиночные участники: не пойми, то ли с уборки, то ли с огорода, взвалив на плечи, как лопаты, фотографии дедов и прадедов на палках.

Это ж такой день… Весь город должен душу рвать, плясать, брататься и слёзы утирать. Чтоб из каждой фортки мирный, сытный дух пирогов! Из всех динамиков – про синенький скромный платочек и вставай, страна огромная. Чтобы на каждом углу табуреточка, а на табуреточке баянист рвёт меха. У ног – четвертинка, для сугреву и для настроения. Рад душу отвести, стряхнуть пыль с нарядного баянного перламутра, проветрить задохнувшиеся баянные складочки.

Василий Лукич сам не прочь побаловаться. Снял бы с шифоньера застоявшийся инструмент, убрал зелёную плюшевую скатёрку, отёр бархатной тряпицей. И чтобы серьёзные старушки с развевающимся из-под девчоночьих беретиков прозрачным, папиросным дымом волос, кружились под «Осенний сон». А молодые, которые вальсы не умеют, – смущённо топтались бы под танго «Утомлённое солнце».

Всё не так. Главная улица точно вымерла. Издали, с площади, бухала дискотечная музыка. В микрофон пела девчонка про то, как бьётся в тесной печурке огонь. Хорошо пела, душевно. А вот платье на ней блестело совершенно неуместное, вечернее. Плечики тощенькие, посинели от холода.

У них в северном краю 9 мая – это ещё конец зимы, нулевые температуры. Ветер, как половником в супе, шурует в небе грязно-серую пену облаков, на асфальте сухая крупка закручивается в смерчики. Зрители в тёплых пальто, зябко перетаптываясь, смотрят на голенькую девочку. Да хоть бы телогрейку набросили, обули в сапоги – ведь верная пневмония. И душевней было бы в сапогах и телогрейке про землянку-то, а не на шпильках и в жалких этих ресторанных блестяшках…

В общем, вернулся Василий Лукич насупленный, ворчливый.

– Тебе больше других надо? – не поняла Капитолина Игнатьевна. – Прямо ты один умный, остальные дураки.

Капитолина Игнатьевна – женщина корпулентная, видная даже в свои шестьдесят лет. Про таких говорят: «Хоть в половик, хоть в рогожу заверни – красавица». Василий Лукич вспоминает, как познакомились.
– На зорьке в окошке усялась и давай косы расчясывать (Василий Лукич староверских корней, говор у него специфический). Тем и взяла. Волос мошный – искры летят, гребень трешшит. Матушка говорит: «Колдует, привораживает тебя, ведьма проклятушшая. Коли девка волосы перед мужиком расчясывает – то и есть самая мошная ворожба».

Давно муж и жена обтёрлись, успокоились. А в молодые годы ох повоевали. Сухорёбрый Василий Лукич, отдуваясь от жениной трёпки, примирительно говорил:
– Тебя, Капитолина Игнатьевна, надо через Великий Китайский забор перебросить. Все китайцы – шур-р! – горохом сыпанут кто куда.
– А то, – самодовольно соглашалась Капитолина Игнатьевна и расправляла боевые закатанные рукава на литых рыках (не ушшипнёшь).

Грех Капитолине Игнатьевне обижаться на Василия Лукича. По мужской части всё у него шик-блеск, тру-ла-ла. Хозяйственный инструмент на своём месте: в тряпице, в яшшичке или кармашке, наточенный, начишшеный до блеска, смазанный.

В его корявых, с черноватыми сбитыми ногтями пальцах обретают вторую жизнь миксеры, зажигалки, часы, настольные лампы, фонарики. Соседки завидуют Капитолине Игнатьевне.

А дочки поддевают:
– Пап! Когда в стране все заводы закроются, ты у нас не пропадёшь. Будешь ходить по дворам с тележкой: «Луди-ить – паять – ножи точить! Луди-ить – паять – ножи точить!»

Любит ли Василий Лукич родной завод? Раньше да, любил и гордился.

– Ещё Берия строил. Это его сёдни зловешшей фигурой выставляют, будто он только и делал, что девок приходовал. А он-то в промежутках между девками мошный ядерный щит забабахал. За то на него и клевешшут, ненавидят лютой ненавистью.

Я начальство сужу так: в дом оно – или из дома, – строго пристукивает по столешнице детским кулачком поддатый Василий Лукич. – Прирашшивает страну – или разбазаривает, как худая баба. В свой карман тягает – или будушшему поколению.

– Ой, какие мы умные, – поддевает Капитолина Игнатьевна, – только никто нас не слушает.
– Раньше директоры были – живая легенда! Силишша! Фамилии гремели. А простые, за ручки с рабочими здоровались, вместе в кассу за зарплатой стояли. А сёдни меняются как банные трусы, не упомнишь.

Василий Лукич вспоминает перестройку и ту глубокую просрацию, в которую погрузился завод. Через чёрный ход днём и ночью грузовики вывозили бесценное железо, станки, трубы – то, что завод наработал от Сталина до иуды со зловешшей меткой. А в это самое время на проходной крашеные охранницы тшательно просвечивали, обзванивали и обхлопывали работяг, заголяли до исподнего: не несут ли бракованную гайку, бросовый винтик, стружку из мусорной кучи.

– Ну, шшупай, шшупай, – великодушно растопыривался Василий Лукич. – Ни одной шшёлки не пропустила? Где ешшо мужика-то задаром пошшупаешь.
– Ма-алчать! Рот закрыл! Р-разговорчики!

И смех и грех. Недавно начальство расщедрилось: выдало с барского плеча по тюбику детского крема – смазывать руки. Пары эмульсии разъедали у работяг кожу до шелушения, до нестерпимой чесотки, до язв. Ну, мужики по неистребимой русской привычке потащили тюбики домой: с паршивой овцы хоть шерсти клок. Чтобы на выходе не звенел металлоискатель, предупредительно сколупнули фольговые кругляшки.

Василий Лукич грешным делом тоже не удержался. Капитолина Игнатьевна пилила как ржавая пила: начальство мильёнами ворует, а ты – дурачина ты, простофиля, хоть перчатки бы взял для огорода, наши-то совсем прохудились. С перчатками не прокатило – так хоть ублажить старуху кремом. Не жалко, пускай мажет свои соблазнительные пухлые пожилые опрелости.

– Ох и бздёж на проходной начался! Работяги как куры в ошшип попали: засигналили, запишшали на детекторе! – рассказывает Василий Лукич, с восторгом хлопая себя по худым ягодицам («У настояшшего мужика ляжки должны быть тошшие, как две пачки махорки»). В тюбики-то с кремом нарочно загодя железки были запихнуты – во как! За один вечер годовой план по несунам выполнили! Хишшение в особо крупных размерах!

Я живо представила охранников, начиняющих тюбики кусочками железа. Лица насупленные, сосредоточенные, языки от усердия высунуты. Серьёзным делом занимаются: ловят государственных преступников!

– Обешшали на «доску позора» повесить. «Расхитители заводской собственности», «Они позорят гордое звание рабочего».
– Повесили?
– Не, пострашшали только. Небось самим совестно стало.

Капитолина Игнатьевна принесла из магазина непотрошёную икряную горбушу. Икру засолила в мисочке, горбушу запекла в духовке. А Василий Лукич – потомственный рыбак. Для него покупная рыба в доме – позоришше и кровное оскорбление. А уж икру исть – неслыханное святотатство. То же самое, что чрево брюхатой бабы вспороть. Это ж сколько рыбьих деток из тех икринок вылупилось бы, порезвилось в речной волне, новый приплод принесло?

– «Позоришше…» – артистично передразнивает Капитолина Игнатьевна, скептическая, как все жёны рыбаков. – Эх ты, рыбак – на носу колпак, в глотку черпак. Гроза пескарей. Настоящие-то рыбаки на рынке пудовых щук продают, с молочных поросят.
– Не рыбаки то – браконьеры настояшшие, рыбьи убийцы! – негодует Василий Лукич. Для него дорога не рыба, дорого общение с товарищами. Под рюмочку вспоминает разные истории.
– Выехали на мотиках с колясками, кто на «Иже», кто на «Урале» – тогда в красном «Москвиче»-то по городу один директор рассекал. Ну, взяли. За городом нарваться на гаишников – вероятность не боле, чем пообшаться с живым марсианином. Не хватило. Добавили. Не хватило – дозаправились в сельпо (вдруг понимаю, кого напоминает сосед – да артиста Евгения Леонова, только худенького!). Как доехали – не помним, в том числе кто был за рулём. Помним только, что шибко весело ехали, с ветерком и матерком, частушки кричали. Оглянуться не успели – через час уже на месте.

Да-а… Костерок, то, сё, пельмешки. Легли спать, – Василий Лукич жмурится в предвкушении. – Утром на зорьке поналимничали. Вчерашнюю опухлость речной водицей сполоснули, и улов не стыдно жёнам предъявить. Да вот чудеса: домой ташшились пять часов! Дорога та же, вчерашняя: лога, ямы, овраги – десять раз мотики глохли, толкать пришлось. Изгваздались на отделку. Диву дались: а вчера-то как пушинки пролетели. Вот как будто Боженька на ладошке пронёс. Через картофельное и бурачное поле проскакали – никто седалишша не отбил. И мотикам хоть бы хны! Вот это как, с точки зрения биофизики и теории относительности объяснить?

Василий Лукич не одобряет пошлятину. Один только раз, смущённо хохотнув, поведал, как едва не стал первым геем города.

– Кем-кем?!
– Первым гомиком, не ослышалась. Вопиюшший случай! Тогда о таком паскудстве, штоб мужик с мужиком, знали только из телевизора.

Значит, пятница, после смены с товаришшем обмывали премию. Я водочкой по старинке, он пиво дует. Тогда в рекламе пузырьки по всем каналам крутили. Продвинутый! (Снова вспомнился Евгений Леонов из «Осеннего марафона» с его возмущённым: «Хиппи лохматый!»)

Двинули домой. Товарищ в забегаловке варежки потерял, а мороз страшенный, крешшенский. И тут его неотложно приспичило по малой нужде. Пиво наружу запросилось. Зашли за остановку. А пальцы у него уж вовсе как мороженые кочерыжки.

Делать нечего, товарища надо выручать. Сажусь в раскорячку, раздяргиваю ему ширинку, вынимаю, что полагается. Ну и держу на весу, направляю маленько в сторону. Дуга напористая, мошная: чтобы его собственные штаны и морду мне не обрызгала. Тут патрульная машина. «Чем таким-сяким противозаконным занимаемся? Чё хоронимся за остановкой?» Загребли в дежурку. Собралось их, гогочущих хряков в звёздочках, пол-отделения. Так и так, в протоколе пишем: «Рабочий завода такой-то, фрезеровщик, совершал развратные действия в отношении другого «голубого» гражданина: расстёгивал, вынимал и держал половой член в непосредственной близости от ротового отверстия». Юмористы!

Ну чё. Рассказали про пиво, про варежки и премию до копеечки им выгребли. Только тогда порвали протокол и отпустили, ржа как кони.

– Бесстыдник, дурак, – плюётся в кухне Капитолина Игнатьевна, – давай, давай. Теперь ещё она пропишет про тебя, осрамит на всю страну.

Город радуется кратковременной, редкой в наших широтах майской жаре. Горожане пьют ледяную газировку, глотают мороженое, прячутся в кондиционированных кафешках.

А в цеху у Василия Лукича ад. Грохочут раскалённые станки, горячий воздух обжигает бронхи. Термометр на стенке показывает 50 градусов. Пришёл инженер и снял: а ну стекло не выдержит, лопнет?

В конце смены соседу Василия Лукича, молодому токарю, стало плохо. Они вместе, обливаясь потом: «Ать-два, взяли!» – поднимали под фрезу пятидесятикилограммовую болванку. Вообще-то для этого в цехе имелась допотопная кран-балка, но воспользоваться ею – та ещё морока. С недавних пор ввели инструкцию: нужно писать заявление, искать мастера, после подтвердить подпись у начальника цеха. Проще поплевать на руки, крякнуть – и вручную.

Парень и крякнул: до больницы не довезли, инсульт. В обед он, правда, кое-как добирался до фельдшерского пункта, где ему померили давление, дали таблетку и отправили обратно в цех.

…Скромные, с вермишелью и котлетками, с винегретом, поминки справляли в заводской столовке. Убивалась мать, раскачивалась косматой медведицей. Василий Лукич попросил у баяниста инструмент. Пробежался пальцами по кнопочкам, кашлянул. Прищурился на фотографию в траурной рамочке, хрипловато затянул:
– Пишу заявленье, что шибко я хвор,
И смену досрочно бросаю.
Весь потом истёк от жаришши такой,
И робить сил нет – помираю.
«Ты смену не кончил – не смеешь бросать,
Директор тобой недоволен.
Ты к фершалу должен пойти и сказать,
Лекарство он даст, если болен», – слабый голосёнок Василия Лукича набирал силу. Его поддержали, и вот уже весь стол грянул:
– На воздух он выполз – сознанья уж нет,
В глазах его всё помутилось,
Увидел на миг ослепительный свет,
Упал, сердце больше не билось.
Напрасно старушка ждёт сына домой,
Ей скажут: она зарыдает…

Мать закрыла лицо чёрным платом, тряслась плечами. Хмурились и отворачивались рабочие. Василий Лукич захлопнул баян. На весь зал объявил: «Сто лет прошло, откуда вышли – к тому вернулись. Прошшай, дорогой товарищ, отмаялся, земля тебе пушинкой!» Опрокинул рюмку в рот, с грохотом опрокинул, вставая, стул – и ушёл домой.

– Знаешь, чего она хотела-то? Внучка-то? Микробика всё просила? Вот как в голове шшёлкнуло! – в трубке подрагивал, торжествовал голос Василия Лукича. – Рекламу смотришь? Там кашель такой… Кашель, говорю! Симпатишный, зелёненький, глазки скорбные. Внучке в телике кажу: этого микробика хочешь, доченька? Она вся просияла, матушка, ручки вздела: «Этива, этива, зеёненького, пуфыстенького!»

Так я чего звоню. Ты в «Детских мирах» не видала такой вешшицы… вирусика-то? Нету? Самому бы смастерить, а откуда глаза-стекляшки взять? У куклы разве выковырнуть? – рассуждает он. – Да она своих куклят наперечёт знает, рёву не оберёшься. Может, – с надеждой спрашивает, – у тебя завалялась зверушка… на яшшерку похожа? С глазами вытарашшеными, грустными? Только с весёлыми есть? Не, это ж микроб. Его все обижают, гонят от себя. Внучка скажет, у кашлюнчика не может быть весёлых глазок. До того разумная, смышлёная, вся в меня, милая, ничего от Капитолины Игнатьевны… Вот оказия, ах ты, господи!

И всю ночь у соседей горит настольная лампа. Две тени, толстая и худая, шевелятся на стене. То Василий Лукич и Капитолина Игнатьевна шьют своей Забавушке и Отрадушке «кашлюнчика». Для этого дела сгодились кубик старого диванного поролона и зелёная плюшевая скатёрка с баяна. «Живые» глазки купили в магазине швейной фурнитуры.

Шьют и тихонько, непохоже на них, миролюбиво о чём-то переговариваются.