Гражданин Азазелло

А как вам такое начало романа: «Клянусь чест…  пронизывает… за перо, чтобы… происшествия… то, что не бу… я не суме… сколько-ни… Бог с ним… костями… времени…»

«Что это ещё за бред?» – возмутитесь вы. А ведь это обрывки слов начальной страницы самой первой рукописи романа, где автор признаётся, что взяться за перо его заставило какое-то чудовищное событие, связанное с посещением красной столицы «гражданином Азазелло».

С остальными страницами дело обстояло так же – они разорваны. Потому что в марте 1930 года, наговаривая полное отчаяния письмо Правительству СССР с просьбой отпустить его за границу или дать возможность работать на Родине, Булгаков продиктовал: «…И лично я, своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе». После чего объявил печатавшей жене, Елене Сергеевне: «Ну, раз это уже написано, это должно быть и сделано!» – и стал вырывать листы из тетради и бросать их в печку.

Правда, уничтожал рукопись он довольно странным образом, оставляя одну третью часть страниц у корешка. Елена Сергеевна спросила: «А почему ты тогда не всю тетрадку сжигаешь?» – на что Булгаков ответил ей: «Если я всё сожгу, никто не поверит, что роман был».

А роман был, но только в нём ещё не было Мастера.

В той сожжённой, но частично восстановленной рукописи 1929 года Воланд ещё носил имя Азазелло, а временно исполняющим обязанности Мастера был некий Феся – университетский профессор историко-филологического факультета, специалист по демонологии и медиевистике (средневековой истории).

Вероятно, Фесе, соприкасавшемуся с демоническим миром в силу профессии, также была уготована встреча с Воландом. А может быть, он даже повстречал бы свою пролетарскую Ритку. Но нам этого уже не узнать никогда, историю сию поглотил огонь вечности.

И кто его знает, если бы автор не бросил в огонь своего Фесю – родился бы на свет его Мастер?

Говорит  товарищ Сталин

В 20-е годы было модно писать всякую популярную дьявольщину и мистические романы. Булгаков охотно принимал в этом участие. Михаил Афанасьевич был великим мистификатором, захаживал на спиритические сеансы в дом на Патриарших, и после одного такого сеанса ему привиделся у Патриарших прудов высокий человек в чёрном берете, с тростью и в перчатках.

С юности у Булгакова было непростое отношение к религии. Когда умер его отец, профессор Киевской духовной академии, Миша отрёкся от веры и пошёл в медицину, чтобы вытаскивать людей оттуда, откуда сам Бог их не в силах вытащить. Но всё-таки вопрос веры по-прежнему оставался для него открытым.

И вот после таких видений Булгаков придумал для себя седьмое доказательство существования Христа, от противного: если дьявол существует, значит, существует и Бог. Эту мысль он и вложил в уста Азазелло-Воланда.

Правда, не замышлял Булгаков в первом варианте текста какого-то масштабного произведения, а просто собирался завершить трилогию «Роковые яйца» и «Дьяволиада» мистической повестью «Копыто инженера».

…После того отчаянного и в чём-то наивного письма Правительству СССР (читай – самому Сталину) Булгаков долго и мучительно ждал результата; в сердцах он говорил бедной Елене Сергеевне, что если не получит положительного ответа, то застрелится, как Маяковский. Больше того, он даже прогуливался у Новодевичьего монастыря в глубокой депрессии с браунингом в кармане. И вот в квартире Булгакова зазвонил телефон, ему сообщили, что с ним будет говорить товарищ Сталин.

Михаил Афанасьевич решил, что это розыгрыш каких-то дураков, резко и, скорее всего, нецензурно, послал шутников к известной матери и бросил трубку. Однако телефон зазвонил снова. Из трубки послышался узнаваемый голос с кавказским акцентом:
– Ну что, может быть, правда отпустить вас за границу? Что, так сильно мы вам надоели?

И хотя Булгаков был в смятении, он всё же успел сообразить, что на такой ловко поставленный вопрос ответить «Отпустите!» означало подтвердить: «Да, надоели!» Взамен он сказал:
– Я долго думал. Русский писатель не может жить и творить вне Родины.
– Я тоже так думаю, – удовлетворённо заметил Сталин. – Говорят, вы хотели работать во МХАТе?
– Так не пускают, – пожаловался Булгаков.
– А вы напишите заявление ещё раз, я считаю, они одумались.

После этого звонка его моментально приняли в Художественный театр, дали должность помощника режиссёра, вернули постановку «Турбиных», но далее, до конца его дней, – ни публикаций, ни новых постановок.

Передайте, что она дура

И тогда Булгаков вернулся к своему роману и переписывал его в течение 12 лет. Всего было восемь редакций и множество названий: «Копыто инженера», «Мания фурибунда», «Великий канцлер», «Чёрный маг», «Жонглёр с копытом», «Сын Велиара», «Гастроль Воланда» и, наконец, «Мастер и Маргарита».

Мастер и его Маргарита пришли в роман не сразу. Но неизменными героями оставались Иешуа, Воланд и Понтий Пилат, именно о них с самого начала автор затевал свою историю.
Понятно, почему Булгаков выбрал такой дурашливый стиль повествования. В те годы писать об этом серьёзно не имелось никакой возможности, тема Христа была опасна для любого автора. Но даже через завесу авторской иронии мыслящий читатель мог увидеть всю глубину романа.

В первых редакциях Понтий Пилат и Иешуа выражались совсем не высоким штилем, какой мы привыкли видеть в последней редакции, а говорили друг с другом так обыденно, по-человечески, словно они ехали в трамвае. Когда к Пилату, допрашивающему Иешуа Га-Ноцри, приходит адъютант с просьбой от его супруги Клавдии Прокулы отпустить Иешуа без вреда, потому что та видела его лицо во сне и страдала, Пилат отвечает адъютанту: «Передайте её превосходительству супруге Клавдии Прокуле, что она дура», – и добавляет, обращаясь к секретарю: «Простите, что в вашем присутствии о даме так выразился».

Из дураков, идиотов и сволочей у Пилата окружающие вообще не вылезают.

А уж разговорчики распятых на крестах и вовсе приводят в смущение. Когда по приказу «великодушного игемона» центурион заколол Га-Ноцри, избавив его от мучений, с левого креста послышался осипший голос: «Сволочь. Любимцы завелись у Понтия?» – на что центурион с достоинством ответил: «Молчи. Не полагается на кресте говорить», – но распятый с левого креста не унимался: «Эй, товарищ! А, Иешуа! Послушай! Ты человек большой. За что ж такая несправедливость? Э? Ты бандит, и я бандит… Упроси центуриона, чтоб и мне хоть голени-то перебили… И мне сладко умереть… Ох, не слышит… Помер!»

Да что говорить, и Воланд не сразу обрёл своё величие и благородство в манерах, а уж лексикончик его порой и вовсе заставлял поморщиться человека приличного: «Ах, сволочь-народ в Москве!..», «Не погубите сироту», «Клянусь подолом старой сводни», «Вы – врун свинячий! Да нечего на меня зенки таращить!», «Трепло ты, братишка»…

Вот тебе и князь тьмы, фыркнете вы, даже неинтеллигентно как-то.

Об чём разговор, дорогие граждане, если уже само слово «интеллигент» в те годы звучало как обзывательство, не хуже «сукина сына», и за него могли набить морду лица.

Алмазнейший Стёпа

Несколько по-другому в первых редакциях выглядели истории Берлиоза и Ивана Бездомного. К слову сказать, Миша Берлиоз был сначала и Антоном Антоновичем, и Марком Антоновичем, и Антоном Мироновичем – автор и сам порой путался, называя его на одной и той же странице разными именами.

Иван Бездомный тоже сменил не одну фамилию, был он и Иванушкой Безродным, и Беспризорным.

Булгаков не сразу придумал вид наказания Берлиозу, поначалу он хотел не обезглавить, а четвертовать его с помощью трамвая, а после этого ещё и утопить, о чём и предупреждал Воланд на Патриарших. На что Берлиоз усмехнулся – мол, нет, он сгорит в аду, то есть будет кремирован. Но случилось именно так, как и было обещано. И утопил тело своего товарища именно Бездомный. Сбежав из клиники, он ворвался в похоронную процессию в виде трубочиста, овладел повозкой с гробом и погнал, как ненормальный, по Москве, отчего тело вылезло из гроба и казалось, что сам покойный Берлиоз управлял колесницей, сея вокруг ужас и панику. На Крымском мосту бедный поэт не справился с лошадьми, слетел с козел, а повозка упала в Москву-реку.

Бездомного снова водворили в клинику, и диагноз у него был «мания фурибунда», то есть яростная мания, а ночным гостем в его палате являлся поначалу не Мастер, а сам Воланд, который продолжил ему рассказывать начатую на Патриарших историю о Га-Ноцри, названную «Евангелие от Воланда».

Много напридуманного автором не вошло в окончательную редакцию, равно как поменялись и имена некоторых персонажей. Так, председателем жилищного товарищества является Никодим Гаврилыч Поротый; Варьете возглавляет Гарася Педулаев, его помощники – Цупилиоти и Нютон, а Воланд отрывает голову конферансье Осипу Григорьевичу Благовесту.

Гарася Педулаев – это впоследствии Стёпа Бомбеев, а затем Лиходеев. Воланд именует его «алмазнейшим», но теряет наконец терпение от этого бестолкового человека, таращившего на него глаза и не соображавшего, кто перед ним. Затем дьявол срывается: «Я – Воланд!.. Воланд я!..» – но тот по-прежнему ничего не смыслит, пока его не выбрасывают из Москвы, и вовсе не в Ялту, а во Владикавказ.

На сеансе тогда ещё белой, а не чёрной магии в Кабаре, а позже уже в Варьете, Воланд выступал в полумаске и назывался «знаменитый иностранный маг герр Фаланд», и слова его о москвичах звучали резче: «И милосердие ещё не вовсе вытравлено из их сердец».

Не было на сцене ещё никакого магазина одежды, в котором распоряжалась красавица Гелла, всё было довольно скупо, Фагот разворачивал плащ, за которым дамы и преображались.

Зато волшебные червонцы, которыми одарил москвичей Воланд, имели большое разнообразие. Обращались они не только в резаную бумагу и нарзанные бумажки, но и в этикетки от «Абрау-Дюрсо», от карамели фабрики Розы Люксембург, в белые листки из отрывного календаря, в резанные по формату лозунги «Религия – яд, берегите ребят!», в наклейки с коробок сардин «Маяк» и троцкистские прокламации «самого мерзкого содержания».

Свита Воланда тоже претерпела некоторые изменения; впрочем, поначалу её и не было совсем. Сначала клыкастый человек звался Фиелло, но позже автор отобрал имя Азазелло у Воланда и отдал его последнему, ведь именно Азазелло был падшим ангелом, подарившим мужчинам оружие, а женщинам – косметику для соблазнения. Азазелло же и вручил в Александровском саду Маргарите чудодейственный крем, обращающий её в ведьму.

Пожалела ребёнка

В первых рукописях Маргарита была совсем уж хулиганкой и вела себя во время полёта над Арбатом просто бандитским образом, круша всё на своём лету и стравливая в драках москвичей, так уж они ей осточертели!

Ни для кого не секрет, что прообразом Маргариты стала третья жена писателя, Елена Сергеевна Шиловская. Но как персонаж Маргарита была подсказана Михаилу Афанасьевичу его второй женой, Любовью Евгеньевной Белозёрской. Именно она посоветовала Булгакову ввести в роман женский образ, чтобы разбавить обилие мужских персонажей. Да и яркая чувственность самой Белозерской послужили образу Маргариты.

Белозёрская же натолкнула Булгакова и на сцены Великого бала у сатаны. Живя в 1920 году в Париже, какое-то время Любовь Евгеньевна танцевала в балетной труппе знаменитого мюзик-холла «Фоли-Бержер» и рассказывала потом Булгакову, что некоторые парижские вечеринки были оформлены интересным образом: мужчины во фраках, а дамы полуобнажены, из одежды на них присутствовали только туфельки и головные уборы из перьев.

В первых рукописях Маргарита спасла из огня мальчишку. Это произошло уже в финале романа, когда Москву охватил пожар, устроенный свитой Воланда. Она увидела его, обречённо сидевшего на балконе пылавшего дома, и, как ни торопилась навстречу своему счастью, опустилась к балкону и приказала мальчику схватиться за её летающую половую щётку.

В последней редакции, уже знакомой нам, она пожалела напуганного ребёнка, когда крушила квартиру критика Латунского, успокоила малыша и сказала, что она ему просто снится.

И, конечно, важнейшее из доказательств её пылкой, безрассудной, но глубоко милосердной натуры, – когда, пройдя все муки и испытания, она приняла решение отказаться от эгоистического желания обладать Мастером в пользу  прощения бедной Фриды. И, наверное, в конечном счёте была вознаграждена именно за этот поступок.

Москва такого не видела

Бал у сатаны задумывался Булгаковым и в ранних рукописях, но был значительно скромнее в интерьере, проходил он в пределах спальни Воланда, зато гораздо смелее в эротическом плане. Отдельные современные священнослужители говорят, что не читали подобного срама со времён Ивана Баркова.

В тех первых редакциях одна ведьма шалила с кудрявым мальчишкой, капая ему на живот (и не только) воском от свечи, и оба они хохотали и щипали друг друга. И девчонка целовала колени Маргариты, и какие-то соблазнители шептали ей в ушко всякое разное непристойное. И вазу с виноградом ей поднесли, а ножка вазы была в виде золотого фаллоса, который ожил под пальцами Маргариты, и отдёрнула она руку, и хохотала, и отплёвывалась весело.

Ну, ведь она была ведьмой на балу, и бал-то был, в конце концов, у сатаны, а не в парткоме! Хотя и от вечеринок партийных деятелей тех времён почерпнул Булгаков немало впечатлений для описания этого бала. Чего только стоил ужасный и отвратительный соратник Ягоды, знатный чекист Г. Бокий, такие уж он устраивал вакханалии на своей даче, что небу было жарко, и участники его дачных разгулов стрелялись поутру.

Но что легло в последнюю версию бала и произвело действительно ошеломляющее впечатление на Булгакова и Елену Сергеевну – это приём в 1935 году в Москве у американского посла Уильяма Буллита, на который они были приглашены в числе именитых артистов, писателей, партийных деятелей и военачальников. «Такого приёма не видела Москва и вся Россия ни до революции, ни после!» – так Буллит хвастался Рузвельту.

В палисаднике особняка, где проходил приём, деревья были подсвечены разноцветными лампионами, и не было зрелища более фантастического. Масса порхающих за сетками птиц. Из Стокгольма был выписан оркестр, заказано более ста тысяч тюльпанов из Голландии. Повсюду играла музыка Штрауса, в зале с колоннами танцевали. Столы ломились от яств, в верхнем этаже – шашлычная, красное французское вино, в нижнем – шампанское и сигареты, в углах столовой – выгоны с козлятами, овечками, медвежатами. По стенам клетки с петухами, часа в три заиграли гармоники, и петухи запели – стиль а-ля рюсс.

Мужчины во фраках, дамы в вечерних платьях. Особенно впечатлил Булгакова фрак дирижёра до самых пят. И хозяин-посол встречал гостей наверху высокой лестницы – ну, чем не Воланд на балу? По домам развозили на посольском кадиллаке, разве что не грач сидел за рулём.

…В 1931 году, понимая, что происходило в стране, Булгаков вернулся к главному роману своей жизни, теперь уже более жёсткому, более откровенному и даже злому. На его страницах он сводил счёты со всеми литературными врагами, он читал свои рукописи узкому кругу друзей, доводя их до гомерического хохота (так всё было узнаваемо), но в то же время повергая в ужас: «Такое нельзя печатать!»

Главное, о чём хотел написать Булгаков, – о потере веры в Советской России, потому что на место пустоты всегда приходит чертовщина. Он хотел написать свой вариант Библии, которая была отнята у советских людей, и напомнить им о Христе, рассказать о Нём так, как он это угадал.