Правда, денёк выдался дождливый. Кроме меня да бабушки Раи, что взялась проводить меня до заветного грибного местечка, в лесу никого. Конечно, в дождь логичнее оставаться дома, но ещё неделю назад, запланировав в этот день отправиться в лес, я всё боялся, как бы не сорвалось моё мероприятие. Потому на нудный мелкий дождик, зарядивший ещё с вечера, я и внимания не обращал.

Ещё мне требовалось побыть одному и в тишине обдумать одно очень важное в моей жизни событие. Вскорости я собирался во второй раз стать дедом, этот факт меня радовал и одновременно волновал. Ладно, если бы мы ждали внука, но нет, снова девочка. А внучка у меня уже есть, и этот маленький человечек по имени Елизавета – для меня самоё дорогое существо на свете.

Всё в моей жизни имеет единичное измерение: у меня есть мама и отец, и никогда, слава Богу, не было ни мачехи, ни отчима. Жена – тоже одна, и, кроме неё, по большому счёту я больше никого не любил. Наша дочь у нас единственная, и внучка до недавнего времени была единственная. И вдруг в нарушение устоявшейся традиции должна появиться вторая малышка. Если бы это был мальчик, я и встречал бы его как единственного, и моя любовь к нему была бы особой, ведь внуков у меня больше нет. А как сейчас? Как стану делить любовь? Что же, я должен перенаправить часть моих дедовских чувств с Лизаветы на маленькую Полинку? Или как это бывает? Попробовал осторожненько обсудить эту тему с матушкой, а она смеётся: «Угомонись, дед, любовь не делится, она способна только умножаться».

– Дошли, батюшка, вот оно, это место. Побегай здесь по краешкам, а я назад. Дорогу-то запомнил, не заблудишься? Вот и славно, погуляй пока, а я печку натоплю, супчик тебе приготовлю.

В деревне дом бабушки Раи крайний, стоит перед самым лесом. Это удобно, обычно я бросаю у неё велосипед и пешком иду в лес. В то дождливое осеннее утро она заставила меня переодеться в подменку:
– В хату вернёшься, а одёжа твоя – вот она, сухонькая дожидается.

Часа через три я возвращался назад, нагруженный под самую завязку белыми грибами, вымокший и бесконечно счастливый. Мои тревожные мысли отошли на второй план, может, матушка и права, действительно время покажет.

Пока переодевался в сухое, Раиса достала из печи горшок с пахучим борщом и сковородку сосисок, поднявшихся на свином сале. В русской печи даже сосиски превращаются в царское блюдо, хотя, может, мне это так после прогулки на свежем воздухе показалось.

– Давай, давай, присаживайся. Это вот тебе, чтобы не заболел, а этим закусывай, – бабушка сидит и смотрит, как я ем. – С утра ты сегодня какой-то смурной ходил, случилось что?
– Нет, тёть Рай, всё в порядке. Просто тема меня сейчас одна занимает, – и поделился с ней своими мыслями.

– Вишь, ты как, – удивляется моя собеседница. – Да, тут подумаешь. Нас с моим Ваней-покойничком Господь благословил одним сыночком, а вот у нашей мамки нас было пятеро. Война началась, а мы мал мала меньше. Мне в 1941-м исполнилось три года, а Витька, наш самый младший, родился именно 22 июня, в день начала войны. Рожает она дитя, кладут его к ней на грудь, и в этот момент рядом с роддомом завыла сирена.

Перед войной мы жили под Москвой в Дмитровском районе. Папа работал директором школы, а мама оставалась дома с детьми. Отцу дали бронь, но когда немец стал подходить к Москве, он ушёл добровольцем. Мы успели получить от него всего одно письмо, долго оно у нас хранилось и в конце концов затерялось. Но мы его так часто читали, что успели заучить наизусть. Папа писал: «Аннушка, прошу тебя, бери детей и уходи. Немцы мирных жителей специально не убивают, но за войсками как раз в сторону нашего района идёт финский карательный отряд. Те не щадят никого, топят детей в колодцах. Аннушка, назад меня не ждите, это письмо наверняка последнее. В такой мясорубке выжить просто невозможно. Прощай и береги детей».

Мамка оставила нас со старшей сестрой, а сама с тремя мальчиками отправилась сюда. Здесь, в этом доме, жила бабушка Нина, папина мама. Мне было три годика, а Татьяна старше меня на шесть лет. Немцев остановили за тридцать километров от нашей деревни, и мы продолжали ещё три месяца жить вдвоём, пока мама не вернулась и не увезла нас с собой. Все три месяца ходили побираться по соседям, те знали, что папка наш, бывший директор школы, пропал без вести, жалели нас и всё это время подкармливали.

Может, и зря мы уехали из Дмитровского района, всё-таки у нас был свой большой дом, отца уважали, и нам, его детям, было бы там полегче, чем здесь. Эвакуируясь, всё нажитое пришлось побросать. Батюшка, какие же мы были бедные. У нас, детей, до конца войны под верхней одежкой даже трусиков не было. Это уже после войны бельишко кое-какое стало появляться. И, помню, отвернёшь на трусах резинку, а там вши сидят. Как они туда забирались? Мамка одежду постирает, а стирали щёлоком, и мылись мы тогда золою, мыло было на вес золота. Потом берёт утюг такой, на углях. Верхнюю крышку утюга открывает, внутрь, словно в коробочку, кладёт горячие угли и гладит. Вот только огнём от вшей и можно было как-то избавиться. Мамка гладит, а они лопаются и трещат.

Бабушка с дедушкой отдали нам свой домик, а сами переселились в другую деревню и жили от нас отдельно.

Мама постоянно что-то делала по дому, шила или чаще перешивала для нас одежонку из всего, что могла достать. Ещё нужно было раздобыть хоть немного еды, чувство голода – главное чувство моего детства. Чтобы мы хотя бы ненадолго забывали о еде, она устраивала нам спектакли.

Это было наше самое любимое развлечение. Зимними вечерами усаживались на печке и зажигали лампу. Свет падал на стенку, и мамка начинала рассказывать сказку. И не только рассказывать, но ещё и показывать нам забавные теневые картинки. Она умела так складывать руки, что на стенке тут же появлялись киски и собачки, орлы, совы, волки, лоси. Мы слушали сказку, затаив дыхание, сопереживая её героям, и радостно хлопали в ладошки, когда видели, как сказочный герой, а вернее его тень, побеждала злого Змея Горыныча, жадного купчину или Бабу-ягу.

Даже разутыми и голодными мы оставались детьми и очень любили играть. Помню, мне очень хотелось иметь свою куклу. И она у меня появилась, когда мы вступили в колхоз. Коля, он тогда учился в шестом классе, стал работать трактористом. Ему на зиму выдали ватный костюм, фуфайку и тёплые штаты. Мы с подружкой тихонько добрались до этих штанов, они хранились на чердаке, и превратили их в шорты. А из ваты и тряпочек пошили себе куклы. Только играть приходилось тайком, но всё одно нам за них досталось. Помню, мамка меня сперва отлупила, а потом обняла и заплакала. Целует и плачет, целует и плачет. Она всех нас очень любила, но в чувствах своих никого не выделяла, наверно, чтобы не обижать остальных, правда, нас, меньших, всякий раз старалась приласкать или прижать к себе.

Огромным трудом каждому купили свои валеночки, всем чёрные, а Коле – беленькие. Как он их берёг. В хату придёт, валеночки снимет, почистит – и на печку сушиться. А бывало, сушил и в самой печи, клал сверху на дрова и оставлял. Однажды мамка не проверила и зажгла печку с Колиными валеночками, те и сгорели. Уж как крепился Коля, он же из нас самый старший, мы его за отца почитали. И потом-таки не сдержался и заплакал в голос, так ему валеночки было жалко, и его мамка тоже обнимала и целовала, словно маленького.

Бабушка Рая убирает посуду, и я высыпаю прямо на стол содержимое обеих корзин. Бабушка перебирает грибы и всё не нахвалится:
– Ах, грибочки какие, загляденье. Вот просто брала бы сырьём и ела, такие они хорошие.
Я смеюсь, а она:
– Ой, батюшка, припрёт, не только грибочки, а кору жевать станешь. Сразу же после войны очень уж нам досталось. В округе от голода деревнями вымирали. По весне у многих еда заканчивалась и мы ходили на колхозные поля копать картошку. Осенью после уборки копать не разрешали, а весной – пожалуйста. Наберёшь мороженой картохи, домой принесёшь, мамка её всю растолчёт и промывает через сито. Потом высушит, и вот тебе крахмал, правда, чёрного цвета. Ничего, ели, куда деваться. В тот год зима выдалась тёплой, а это для мороженой картохи очень плохо. В тёплой земле под снегом она выпревает, в ней заводятся черви и съедают крахмал начисто. Но мы их всё равно собирали, а мамка нашу добычу сушила на крыше. Это чтобы мы не видели расползающихся червей. А что после них оставалось – перепадало нам.

Однажды мамку где-то на работе ударило по голове и она попала в больницу. И я тогда подумала: вот и хорошо бы нам сиротами стать, отправили бы в детдом, там еду дают. Только в больнице лежать мамка не стала и в тот же день с перевязанной головой вернулась домой. Как же ей детей-то одних оставить?

Как сейчас перед глазами стоит Пасха 1947 года. В доме нет ничего съестного – ну вообще ничего. Сорок шестой сам по себе голодный, а ещё и картошка не уродилась. В доме ни крошки, мы с меньшим братом уже пухнуть начали. Всё у мамки хлеба просим, а она так руки развела и говорит, не кричит на нас, а говорит:
– Нету у меня ничего, нате, ешьте меня саму.

Спряталась от нас в подклеть, а нам страшно – мамки нет. Где ты, мамка?! Ищем и плачем уже в голос. Тут средний брат её в подклети увидел и кричит нам:
– Вон, вон, она! Не бойтесь, нашлась ваша мамка.

Сколько радости было, мамочка нашлась. Так хоть и голодные, но радостные спать легли. А утром на Пасху выходит мамка из дому, а на крыльце целый узел еды. Она нас будить. Так-то обычно старалась, чтобы мы подольше поспали, чтобы есть не просили, а тут счастливая такая: вставайте, детки!

Узел развязали, а там куски хлеба, те, что недоеденные со стола остаются, и даже пирога кусок. Главное, много так. Потом мы догадались, что это соседка наша, тётя Валя, с нами поделилась. Они побираться ходили, а мы – нет. Мамка гордая была, не могла просить. Да и у кого побирать, говорила, у всех детей самое малое человек по пять, а мужиков – никого. А тётя Валя, вишь, пожалела нас, поделилась.

Мы сейчас вона как Пасху встречаем: праздник праздников, и на столе чего только нет. За стол садишься, кусок кулича берёшь, так он прямо во рту тает. Только как бы он ни таял, а ведь вкуснее чем с теми объедками никогда я больше Пасху не встречала.

Тётя Рая повела руками по белым грибочкам.
– Какая красота, батюшка, пахнут-то как, а? Вот она, милость Божия. Знаешь что, поставлю сейчас твои грибочки в печку, а сама в лес побегу. Ну и что, что дождь, это всё пустяки. Ты мне своими грибами нутро зажёг, страсть до чего самой пособирать захотелось.

С того дня прошло чуть больше двух месяцев, и на свет появилась наша маленькая смешная курносая кукла Полинка. Большую часть времени она спала, периодически просыпаясь с целью немного перекусить и оглядеться на то, что происходит вокруг. Кукла щурила глазки, смешно причмокивала и кряхтела.

Приезжаю знакомиться, а тут моя любимица Лиса Алиса хватает деда за руку и тащит в детскую комнату, вываливает на середину кучу новых игрушек – давай, мол, играть. Весь вечер мы провели с Лизаветой, танцевали под чудо-пианино, она скакала на огромном резиновом шаре и, точно на батуте, с хохотом улетала под потолок. Вдобавок ко всему мы пошли гулять и досыта повалялись в снегу, а вернувшись домой, уплетали любимые макароны по-флотски.

Периодически между всеми этими делами я улучал минутку и подходил к маленькой, брал её на руки, целовал в лобик и говорил себе: «Эй, чувства, где вы? Давайте немедленно просыпайтесь, как в ту первую нашу встречу в роддоме со старшей Лизаветой».

В ответ чувства на мгновение просыпались, таращились в мою сторону сонным глазом и тут же немедленно засыпали вновь. Даже спустя месяц, когда я крестил малышку, она всё так же оставалась для меня забавной живой игрушкой, которую я обязательно когда-то буду любить. Когда-то, но не сейчас.

После крещения, две недели спустя, мы с матушкой вновь ехали по направлению к Москве. Педиатр, курирующий моих девчонок, велела нашей маленькой подрезать уздечку под язычком, мол, она у неё от рождения коротковата. Операция плёвая, делается амбулаторно в детской стоматологии, но записываться на приём пришлось аж за две недели. Мы и ехали, чтобы бабушка последила за Лизаветой, а мама с младшей – попали на приём к врачу.

Матушка подбила меня ехать на машине, хотя, сказать честно, не люблю я ездить в сторону Москвы на автомобиле, а уж в саму столицу соваться – это ни-ни, боязно.

Все заняли исходные позиции: бабушка – в квартире с Лизаветой, я – в машине, собираюсь возвращаться домой. Вдруг вижу: дочь отчаянно машет руками:
– Папа, беда, у меня сел аккумулятор, не могу завестись. А через час мы уже должны быть в клинике.
– Если хочешь, бери мою машину.
– Нет, я уже отвыкла от механической коробки. Папочка, выручай, на тебя одна надежда.

Что было делать? Конечно, я мужественно кивнул головой в знак согласия, хотя в душе готовился к худшему. И мы рванули. Мамочка, вооружившись «Яндекс. Пробками», прокладывала маршрут, я нервно сжимал руль, а малышка мужественно спала.

В стоматологическую клинику приехали точно за две минуты до назначенного срока. В разных местах небольшой комнаты ожидания ныли трусливые дети, а моя Полинка продолжала безмятежно дремать.

Наконец нас вызывают в кабинет, и я вспоминаю, зачем мы приехали: сейчас моему крошечному человечку станут делать больно, а она проснётся и будет горько плакать. Чем я мог ей помочь? Только молиться.

К реальности меня вернул голос дочери:
– Папа, мы готовы, можно ехать.

Открываю глаза и вижу… спящую Полинку. И это на фоне продолжающегося хныканья мальчика лет девяти и уговаривающих его мамы и доктора. Ай да Пелагия, ай да молодец! Нет, какой бесстрашный и терпеливый ребёнок. Ему лезут в рот и делают операцию, а он продолжает спать!

В обратный путь по столице я уже пустился,  как заправский москвич. А вечером по дороге домой всё возвращался и возвращался к пережитому. Нет, ну как здорово всё получилось, рискнул сунуться за рулём в страшную Москву и выручил ребят, иначе бы очередь сгорела – и записывайся по новой. Но главное, я вдруг почувствовал, как дорог мне стал этот маленький человечек, ведь теперь у нас с ним одна общая история, в которой есть место и преодолённому страху, и сопереживанию. Может, именно поэтому матери одинаково дороги все её дети, которых она в страданиях вынашивает и рожает. Кстати, в русском языке раньше вместо «любить» говорили «жалеть». Мой вопрос разрешился сам собой, мне больше нет нужды ломать голову, как поделить свои чувства между двумя внучками. На самом деле любовь способна умножаться.

Церковный корабль берёт курс на Пасху, мы живём этим великим событием. Для меня этот день – праздник вдвойне, дети планируют приехать причаститься на ночную службу и обещают привезти обеих внучек. Для Лизаветы ночные службы – дело привычное, это уже её вторая Пасха, а для Поленьки только первая. Я уже начал было ломать голову, как там у них сложится, но матушка сказала: «Не волнуйся, всё будет просто замечательно». И я ей верю. Вы только приезжайте, бесценная моя Лизавета и ты, Пелагия, самый мой любимый человек.