«Вот ваша газета писала про молодую учительницу, которую травил класс. Про ученический буллинг. Возмутительно, конечно. А вы знаете, ведь существует и учительский буллинг. Это когда учитель намечает жертву и вцепляется мёртвой хваткой. Причём жертвой становится самый слабый и безответный ученик – сильного попробуй тронь».

Такое письмо я получила после публикации «История про Катю Копылову, которая окончила пед, да не работает в школе» (№5).

Договорились встретиться – есть у нас уютное кафе с французским окном, вернее, со стеклянной стеной. Сидишь, попиваешь кофеёк, а перед тобой расстилается снежная площадь, торопятся людские фигурки, бегут автобусы.

Собеседнице оказалось под семьдесят. Она пришла в лыжном костюме, свежая, румяная. Наверняка, как многие её сверстницы, смотрит передачи Мясникова и следит за своим здоровьем. Лыжи и лыжные палки с разрешения официантки поставила в уголок – под ними натекла лужица.

– Я знаю такую историю. Она случилась в нашем городе, в нашем классе, правда давно, в пятидесятые. И оттого окрашена в более зловещие оттенки. Это было то самое время, о котором помнила бабушка той девочки, Кати Копыловой. Когда учитель был царь и бог.

Мы были дружны, собирались после школы, носились по району как стайка воробьёв – такие же горластые, голодные, в серых одежонках. Дел было невпроворот: успеть поиграть в прятки, сбегать посмотреть на пленных немцев. Они строили район жилых двух- и трёхэтажек.

Матери и бабушки давали нам хлеб, овощи с огорода и бутылки молока: «Суньте там им. Тоже ведь люди. Только бутылки назад принесите». Охрана смотрела на это подкармливание сквозь пальцы.

Ещё нужно было успеть к пивнушке, где разыгрывались житейские драмы. Безрукие, хромые инвалиды на костылях, а то и на тележках, чокались стаканами, растягивали гармони, вспоминали минувшие дни, угощали нас карамельками. Когда темнело, их разводили или, взвалив на закорки, растаскивали по домам жёны. Кто ругался и награждал мужей тычками, кому-то самим попадало от буйных супругов. Но они были счастливы: ведь большинству женщин некого было вот так тащить, а в комодах лежали лиловые расплывшиеся от слёз похоронки.

Так вот, о школе. Я считалась сильной ученицей. У нас была благополучная, крепкая полная семья, избежавшая ужасов войны. У отца была бронь, мама работала в столовой. В один день моя жизнь – не только школьная, а вообще жизнь – чудесным образом преобразилась.

К нам в класс вошла – нет, впорхнула – она. Учительница русского и литературы и наш новый классный руководитель.

Все преподавательницы тогда одевались одинаково – в унылые, точно припорошённые пылью, серые, чёрные, коричневые костюмы. Седые пучки на головах одинаково забраны под костяные гребни. А эта девушка была как нездешний цветок среди жухлой травы. И имя носила цветочное – Маргарита. В подтверждение имени головка у неё была пышная, махровая, ярко-рыжая. Запах трофейных духов облаком накрыл класс до последней парты – я даже не могу подобрать эпитет к тому запаху!

Маргарита была высокая и тонкая, тянулась вверх как стебелёк. На ней были кружевная блузка, довольно короткая узкая юбочка и туфли на высоких каблуках! И голые, очень розовые и гладкие длинные ножки – мы ахнули. Это были невиданные в то время прозрачные чулки.

Я не знаю, наверно, ей пришлось пройти баталии в директорском кабинете по поводу чулок, и юбки, и прозрачности блузки, и кудрявости волос. Но, видимо, кто-то большой за ней стоял. Против этого большого директор, завучи и весь педсовет были бессильны.

Я как примерная ученица сидела за первой партой. И могла лицезреть её в полутора метрах от себя. Видеть нежность её кожи и погрузиться в аромат чужестранных духов. Однажды я забыла дома ручку – она дала свою. Я нюхала её весь урок, а потом не мыла руки неделю и нюхала пальцы.

Она сразу выделила меня среди прочих. Я первой принесла ей тетрадку со своими стихами. О чём? О выдуманной несчастной, роковой любви, конечно, о чём ещё может писать шестиклассница?

А кому мне было показывать свои стихи? Не другим же учительницам, одетым в заскорузлые, перешитые из мужских серо-коричневые пиджаки. Они бы забили тревогу, вызвали родителей, объявили пионерское собрание. Заклеймили бы меня: «Какое упадничество, какой чуждый дух! Где в стихах советская Родина, берёзки и трактора, где  пионерская дружба? Где счастливое детство и товарищ Сталин, наконец?» Да меня бы распяли в актовом зале под портретами русских классиков.

Маргарита села со мной рядом за парту, введя в полуобморочное состояние своими духами. И, водя чистым розовым пальчиком по страницам, разобрала стихотворение и его недостатки. И сказала, чтобы я не бросала стихотворчества.

А на осеннем балу мне дали собственный номер, и я читала, задыхаясь от волнения, свои стихи перед старшеклассниками.

Не знаю, как Маргарите сошло с рук это самоуправство. Может, осенний бал – не такое уж официальное мероприятие. А может, потому что Сталин умер полгода уже как.

Но дальше про Маргариту. О, с каким восторгом я вприпрыжку неслась в школу! Каждый день для меня был счастьем. Счастьем видеть её.

Заглядывала в учительскую раздевалку и ликовала, видя милое, милое персиковое расклешённое пальто. Но не было меня несчастней и безутешней, если пальто отсутствовало. В душе тотчас образовывалась вселенская пустота. Это была идеальная, чистая любовь – обожание Учительницы, Прекрасной Дамы.

У нас тогда уже ввели совместное обучение. В классе среди года появился мальчик из бедной семьи. Одет во всё старенькое, штопаное, мятое.

Почти все семьи были бедные, но его бедность выглядела вопиющей. И она плохо пахла. А вы не знали, что бедность имеет запах? Печного дыма, плохо постиранных детских пелёнок, чего-то спёртого, нечистого. Его мама мыла полы в конторе, а папа кричал песни у пивнушки.

Но Малинин – такая фамилия оказалась у новенького – был принят в наш кружок, играл с нами на равных, и мы как-то не замечали ни протёртых локтей, ни запаха.

Пока Маргарита однажды не присела рядом с ним, объясняя что-то из учебника. Вдруг она замолчала, и насторожилась, и стала как бы в растерянности оглядываться вокруг себя.

– Чем это так пахнет? – подозрительно сказала она, раздувая ноздри своего хорошенького носика. – Ребята, вы чувствуете?
Встала и отошла подальше, и даже демонстративно, брезгливо принялась выворачивать руки и нюхать обшлага жакета.

Если бы Малинин имел возможность скукожиться, съёжиться в комочек, стать невидимкой, исчезнуть – он бы немедленно это сделал. От прилившей крови он не просто покраснел – почернел. И незаметно утёр кулаком глаза.

На следующем уроке Маргарита сказала девочке, сидевшей с Малининым:
– У нас есть свободное место у окна. Пересядь, пожалуйста, – и пожала красивыми, модными высокими буфами жакета. – Не понимаю, как ты так долго терпела этот хлев. Ну а вам, товарищи, – звонко обратилась она к ребятам за соседними партами, – ничем помочь не могу, извините! – и грациозно развела руками. Она была артистка.

Маргарита плотоядно наметила жертву, и с этого дня неприязнь, а лучше сказать ненависть, начала разрастаться в ней. Сейчас я могу спокойно анализировать: то чувство было необъяснимо и оттого бесило Маргариту ещё больше.

В другой раз она рассказала в классе, что Малинин сейчас рассмешил всю учительскую. Сначала учительницу зоологии, а уж потом та поведала о случившемся коллегам. Малинин в домашней работе пропустил одну букву в слове «паукообразный». Получилось «пукообразный».

И Маргарита несколько раз с удовольствием повторила: «Пукообразный, подумать только. Ну-с, пукообразный Малинин, прошу к доске!» – и, запрокинув прелестную кудрявую головку, заразительно расхохоталась, вытирая платочком глаза.

Платок был не мужской клетчатый, а надушенный, белейший. Дунь на него, он бы полетел. А я бы первая сломя голову бросилась ловить, потому что даже в её платок была влюблена. И весь класс был влюблён и подобострастно, с готовностью, смеялся над Малининым.

Однажды она положила на стол стопку сочинений. Даже сейчас помню, тема была – «Какое доброе дело я сделал». Одну тетрадь отложила в сторону «на сладкое», торжествующе и таинственно улыбаясь.

– Давайте послушаем, чем нас в очередной раз порадовал пукообразный Малинин.

И снова по классу пробежал смешок: все любили и восхищались Маргаритой и подхалимски подыгрывали ей. Ведь не будет же учитель просто так издеваться над учеником, за этим явно что-то стоит. Вокруг бедного Малинина давно образовался вакуум.

– «Я увидел, что наша кошка поймала птичку, – нарочито безучастно начала читать она малининское сочинение. – Я отобрал птичку у кошки. У неё была расцарапана грудка и шла кровь. Я смазал рану ядом…» Ядом, ребята, вы слышали?

Она близко подошла, нагнулась над помертвевшим Малининым. Вдруг улыбка исчезла с её лица, и она вся покраснела от гнева.

Голос её упал до шёпота, но лучше бы она кричала – её шёпот, почти шипение, был ужасен:
– Долго ты ещё будешь издеваться надо мной, гадкий мальчишка? Это ты нарочно, да? Нарочно!

Я думала, она исхлещет Малинина свёрнутой в трубочкой тетрадью. Но Маргарита медленно и с наслаждением, со вкусом порвала страницы в мелкую крошку и осыпала клочками его низко склонённую вихрастую голову.

В моей душе впервые будто кто-то дёрнул ниточку. Дело в том, что лучшим и любимым ученицам Маргарита милостиво разрешала после уроков проверять работы «начерно». Простым карандашом подчёркивать ошибки.

Мне попалась малининская, пахнущая дымом и хлебом тетрадь. Могу поклясться, там было написано: «Я смазал ранку йодом». Писал Малинин неровно, как все мальчишки, и закорючка над «и» наехала на буквы, слившись в одно целое. Но прекрасно было видно, что это не «я», а «и краткое»!

Но я видела тогда, после уроков, как Маргарита с яростью, до дыр, терзала малининское сочинение пером с красными чернилами. Что-то размашисто написала в конце и захлопнула тетрадь.

Апогеем травли стал день, когда мы начали проходить Гоголя, «Мёртвые души».

– Знаешь, кто ты, Малинин? Кувшинное Рыло, и нет у тебя отныне другого имени! Слышите, ребята? Вот перед вами сидит идеальное Кувшинное Рыло, каким его выписал знаменитый классик! Тупая, пустая ушастая посудина!

Малинину не приходило в голову жаловаться дома. Да если бы и пожаловался, что могли сделать уборщица и пьяница отец против всемогущей учительницы? Которая, напоминаю, в те годы была царь, и бог, и высший суд. И этот суд постановил переименовать Малинина в вечное Кувшинное Рыло.

Я не знаю, как он не покончил с собой в этом неравном, необъявленном поединке. Ведь поединок подразумевает честную схватку равных противников, а здесь он даже слова пикнуть не смел в свою защиту. Это было избиение младенцев.

Он и чувствовал себя тем Кувшинным Рылом, пукообразным, вонючим ничтожеством, нищетой, хуже всех. Ведь не может просто так, ни с того ни с сего, возненавидеть его умная, красивая учительница, в которую влюблён весь класс.

Ясно, что для растущего человека подобное не могло пройти бесследно. Когда в человеке целенаправленно, педантично, злорадно, хладнокровно растаптывалось, ломалось, давилось всё человеческое. Пользуясь своим авторитетом, могуществом, светлым и недосягаемым званием Учителя.

Напрасно сегодня я ищу через «Одноклассников» Васю Малинина. Жив ли он? Может, читает вашу газету?

А я… Что я. Моё обожание к Маргарите ничуть не угасло. В первое время я даже испытывала гордость и избранность на фоне Малинина: меня-то любят, называют талантливой и яркой.

Маргарита уговорила меня поступить в пединститут, и «только на филологический!».

Мы работали с ней в одной школе и, представьте себе, подружились уже как равные. Поверяли друг другу женские тайны, беседовали о прекрасном, ходили в музеи и концерты, в походы и рестораны… Ездили по стране, в горы, на море.

И нам никогда не было скучно, напротив, интерес друг к другу только разгорался. Она была действительно неординарный, талантливый человек. И до сих пор, в свои 87 лет, остаётся истинной женщиной, статной красавицей.

…Нетронутый кофе остыл, воздушные пирожные подсохли в блюдцах. За стеклянной стеной зажглись фонари. Среди прохожих появилось больше молодёжи: идут из пединститута.

Моя собеседница размышляет вслух:
– Учитель сошёл с пьедестала. Хорошо это или плохо?.. А вспомнила-то я Кувшинное Рыло только после публикации в вашей газете. Ну и в связи с новостями из интернета: что травят учителей, что кому-то выгодно уронить авторитет педагогов, и разрушить остатки советской школы, и внести окончательный хаос в воспитание подрастающего поколения…

Мы встречаемся с Маргаритой каждую неделю, пьём чай с тортиками, – продолжает собеседница. – Я её спрашиваю:
– Маргарита, а помните Малинина, мальчика, который учился вместе со мной? Вы его ещё называли Кувшинным Рылом?
– А? Говори громче, чего ты бормочешь под нос! Я ведь не молоденькая!

У Маргариты отличный слух. Только что мы хихикали, вспоминая молодость, зрелость, и она слышала каждое произнесённое шёпотом слово. Но едва я произношу «Кувшинное Рыло» – она моментально глохнет, сердится, трясёт огненно-рыжей махровой головой – её стрижёт и красит лучшая парикмахерша города, её ученица.

Маргарита осталась той же артисткой, что и была всю жизнь, – изменчивой, капризной, всеобщей избалованной любимицей. На электронную почту ей приходят письма со всего света. Признаются в любви, желают здоровья. Знаю одно: никогда среди них не появится послание от Малинина.

В моей памяти он навсегда остался тем мальчиком с полыхающими ушами, действительно похожими на ручки кувшина.