Я не помню, как выглядел отец: в семейном альбоме не осталось ни одной его фотографии – мама выбросила их или вырезала отца на тех снимках, которые оставила.

Боль от того, что я не помню его лица, иногда приходит совсем некстати. Однажды, например, это случилось во время собеседования при приёме на работу. Я был собран и напряжён, доказывая, что я хороший и нужный, и вдруг подумал: а ведь мне никогда не удастся вспомнить его лицо.

С каждым днём отец уходит всё дальше, но раньше была какая-то надежда, что встречу его, ведь жизнь велика. И вдруг понимаешь: нет, не очень велика, а его жизнь, чтобы встретиться со мной, ещё меньше.

Он где-то неподалёку, за километр или за сто – неважно, но его параллельный мирок уже никогда не пересечётся с моим. И зачем мне собеседование и эта работа, если я потерял нечто в тысячу раз более важное? Надо встать и уйти.

Но я не встал и не ушёл, всё равно человек мало что решает в своей жизни. За редкими, может быть, исключениями, но я не исключение.

Моё детство разделено пополам – до его ухода и после. В первой части отец учил меня бегать, падать, подтягиваться на турнике, не реветь. По вечерам мы ходили на школьное поле недалеко от дома, и там он гонял меня. Специально для занятий купил секундомер, умение которого останавливать и запускать время казалось мне волшебным. В горячую минуту мама швырнула его об пол, а отец, крикнув: «Ну, и чёрт с ним!» – выкинул разбитый секундомер с балкона. Я потом долго его искал, но не нашёл.

Не знаю, что именно не сложилось в их семейной жизни; ссорясь, они запирали дверь на кухню и что-то там выясняли до слёз, до крика. Андрейка, мой младший брат, был тогда совсем маленьким. Когда ссора начиналась, я садился на подоконник и старался не слушать, о чём они кричат, смотрел на улицу и искал что-нибудь интересное. А Андрейка от криков и плача из кухни иногда прятался, уходил в спальню, забирался в шкаф или под кровать и делал вид, будто это у него такая игра и ему интересно. А я злился, что он не пойдёт на кухню и не помирит их каким-нибудь образом – ведь он ещё маленький, и ему, например, можно разреветься.

Несколько раз отец собирал чемодан. Мама сидела на кухне и плакала или ходила по комнатам, вытирала пыль, поправляла книги в шкафу.

Вещей, которые отец складывал в чемодан, не помню. Собравшись, он одевался и выходил в коридор, мама шла за ним, чтобы закрыть дверь. Отец щёлкал замком, но не уходил, хотя дверь уже была открыта. Потом в коридоре начинался тихий разговор, говорили они долго, и мне уже надоедало сидеть на подоконнике, но выйти в коридор я не мог.

А потом отец возвращался. Ни разу за ним не захлопывалась дверь – наверное, им легче было договориться у открытой двери, понизив голос, чтобы не услышали соседи.

И вот однажды отец пришёл с работы, мама позвала его на кухню ужинать. Дверь была открыта, когда они снова начали ругаться.

– Я не могу, не могу! – закричала вдруг мама.

Кто-то из них хлопнул дверью – так, что чуть стекло не вылетело. Андрейка сидел на полу, строя из кубиков домик; он сопел и как будто ничего не слышал, но я знал, что братик всё слышит, потому что в другое время он иногда повторял слова, которые родители выкрикивали в ссоре.

Они кричали долго, а потом отец вышел и снова начал собирать свой чемодан. Только в этот раз что-то было не так. Мне стало страшно, словно я оказался один в лесу, – у нас была книжка сказок, в которой одна картинка, с домом Бабы-яги, чащей и совами, особенно меня пугала, а когда я был маленьким, и вовсе доводила до слёз.

Андрейка с кубиками незаметно перебрался в спальню. Отец погладил меня по голове и что-то сказал, но голос был чужим. Я увидел на его лице слёзы, и всё во мне замерло, ведь в моей жизни он никогда не плакал, наоборот, только командовал: «Не реви, ты мужчина!» Ушиб я ногу или устал, отец только щёлкал секундомером и покрикивал: «Давай-давай, через не могу! Ты же мужчина!»

И ещё он читал мне книги. У нас с Андрейкой было много книг, некоторые, с большими буквами, я мог одолеть и сам, но учиться дальше не хотелось, потому что тогда отец не стал бы мне их читать.

Я забрался на подоконник – думал, отец снова спасёт меня. А он открыл дверь, но в этот раз мама не пошла за ним, она сидела на кухне и тихо причитала.

Дверь хлопнула. Я спрыгнул с подоконника и помчался в коридор, в глазок увидел, как отец, уронив голову, медленно спускался с чемоданом по ступенькам.

Я побежал в спальню. Мама всё сидела на кухне, и я увидел сквозь стекло, как она уткнулась лицом в руки и качала головой. Я схватил Андрейку под мышки, поднял его и сказал:
– Быстрее, он ушёл! Иди, скажи ей, чтобы догнала!

Но Андрейка снова сел на пол и стал складывать свой домик. Даже не заревел, как будто его никто не трогал.

– Иди же! – крикнул я. – А то знаешь, что тебе будет?

Но он только сопел.

– Я… Все кубики твои повыбрасываю! И самолёт сломаю!

У брата начали кривиться губы. Отец, наверное, уже спустился на первый этаж, а Андре    ка всё кривил губы, готовясь зареветь.

– Иди, дурак, а то буду пугать тебя по ночам! – крикнул я. – Заснёшь, а я стану привидением или превращусь в мертвеца! А на улице знаешь, что тебе сделаю? В яму спихну!

Брат заревел, лицо его стало отвратительным – без глаз, только огромный рот со слюнями.

Из кухни прибежала мама. Глаза её покраснели и опухли, на щеках были слёзы.

– Что ты, маленький мой? – запричитала она, обняв Андрейку. Хотела и меня обнять, но я вырвался и закричал:
– Догони его, догони, я с тобой не буду жить, догони!
– Родненький мой, – сказала мама, – родненький…
– Убегу отсюда! – крикнул я. – Из этого проклятого дома!

Я ринулся в другую комнату, распахнул шкаф, взял отцовы носки и собрался бежать с ними на улицу. Потом увидел на серванте старую механическую бритву, которой отец давно не пользовался, схватил её, а носки бросил.

Выскочил в подъезд, прыгал по лестнице и боялся, что больше не увижу его. Но он не успел уйти. Я почти догнал его под аркой и закричал:
– Подожди, пап, ты забыл!

Он остановился, но на меня не смотрел. Слёз на его лице уже не было. Отец присел, расстегнул чемодан и кое-как запихнул туда бритву, потом щёлкнул замками и поднялся, сунув руку в карман. Он стоял так долго и смотрел куда-то в сторону.

– Ну вот, малыш, – сказал он. – Вот всё и кончилось.

Я хотел сказать ему: наверное, он забыл дома что-нибудь очень нужное, и надо бы вернуться, проверить. Смотрел на его руку, сжавшую ручку чемодана, и не мог ничего выговорить.

– Хочешь, я постараюсь сделать так, чтобы ты стал жить со мной? – спросил он.
– Да, – ответил я, но потом вспомнил о маме и Андрейке и сказал: – Нет. Лучше ты живи со мной. Живи со мной, пап…

И заревел. Я боялся этого, мне казалось, что если зареву, он уже не вернётся, но ничего не мог с собой поделать. И он не вернулся. Только поднял меня на руки, даже не поцеловал – просто обнял, подержал и опустил.

– Пока, малыш, – сказал отец. – Будь мужчиной. Пока.

И ушёл.

Я сидел в подъезде на корточках и не знал, что теперь будет. А потом наверху кто-то хлопнул дверью, начал спускаться. Тогда я выскочил на улицу, утёр слёзы и побежал на остановку. У меня больше не было повода догонять его, но я бежал изо всех сил. И не догнал. На остановке толпилось много людей, но отца среди них не было.

Вот и всё. Так и закончился тот давний день.

Был, правда, ещё один, связанный с отцом, – даже не день, а час или два.

Однажды в воскресенье, когда мама с Андрейкой куда-то ушли, я решил устроить генеральную уборку. Протёр тряпкой сервант и старые полки, вывалил из дивана кучу старых игрушек, часть их сложил в коробку, чтобы выкинуть. Влез в кладовку – там было много работы и для пылесоса, и для тряпки. И на верхней полке, в мешке со старой обувью, я нашёл отцовы туфли.

Я стоял с мокрой тряпкой в руке, с засученными рукавами, и разглядывал их; туфли были потрескавшиеся, со стёртыми каблуками. Я вытащил из них комки газет, сел на пол. О чём-то писали газеты в те далёкие времена, когда у меня был отец? Внутри туфли пахли кожей, пылью и почему-то мышами, хотя мышей у нас никогда не водилось. Да и не знал я, как пахнут мыши.

Наверное, когда отец носил эту обувь, я был совсем крохотным, может, только учился ходить. Мы топали рядом – я в своих ботиночках, которых давно уже нет, а отец в этих туфлях.

Когда мама с Андрейкой вернулись, я растерялся, никак не мог сообразить, куда деть туфли. Обратно запихнув в них газетные клочки, спрятал под кровать. А вечером пошёл гулять. На пустыре жгли костёр, и я сжёг эти туфли, моё блаженное прошлое. Теперь мой отец уже не мог вернуться, он стал обыкновенным человеком – просто прохожим, и это навсегда, во веки веков, аминь…

Я помню некоторые стихи, цитаты из любимых писателей, легко запоминаю номера телефонов и варианты в шахматах, продукты, которые нужно купить в магазине. Жаль, что я не помню лицо своего отца.