Продуваемый ветрами домишко бабки Матрёны кособоко притулился у самой околицы. Снаружи обитый рубероидом, он выглядит невзрачно, как избушка Бабы-яги. К тому же на шиферной крыше, почерневшей от дождей и времени, будто нарочно цветут лишайники и зелёные проплешины мха. Обустроенная по старинке завалинка от ветхости осыпалась, оттого в доме даже в самые жаркие дни влажная прохлада. А зимними длинными ночами, когда на улице вовсю хозяйничают морозы, выстывает так, что на затянутых инеем окнах ветвистая изморозь не оставляет просветов, и в вёдрах, звучно лопаясь, замерзает вода.

В тёмном и тихом доме у бабки Матрёны закопчённая русская печь в пол-избы, стол, накрытый облезлой клеёнкой, сундук, лавка да железная кровать с ржавыми скрипучими пружинами. Уж до того бедно живёт бабка Матрёна, не приведи бог никому. Утеплённая мешковиной дверь, ведущая из холодных сеней в дом, источена голодными мышами настолько, что выглядит как узорчатая вязь.

Был у них с мужем один сыночек, Василёк, на него надеялись – что докормит стариков, – да, видно, не судьба. Не захотел он деревенской жизни, вырос и улетел, соколик, после института на остров Сахалин «зашибать деньгу». Поначалу исправно писал письма, где с сыновней заботой обстоятельно рассказывал о своём житье-бытье, но со временем письма приходили всё реже, а потом и вовсе перестал писать. Где-то он теперь?

В девяностые, когда рушилась потом и кровью налаженная жизнь, неизлечимо захворал муж, истаял прямо на глазах. Давно уже, наверное, и косточек от него не осталось, от кормильца, Царствие ему Небесное.

С той поры «кажный лиригиозный» праздник бабка Матрёна ходит на кладбище. Не ходит, а ползёт по-черепашьи, с трудом передвигая налитые гудящей болью непослушные ноги. Кое-как доковыляет, хрипло задыхаясь, постоит, глядя затуманившимися глазами, как ветер обдувает осевшую могилку, качает головки низкорослого пырея, и тяжело повалится вниз лицом, обнимая родной холмик.

Чувствуя зачерствелыми ладонями глубинный земляной холод, тонко и жалостливо поплачет, причитая о нелёгкой своей доле, о безрадостной старости, о напрасно прожитых годах – много чего горестного найдётся у одинокой старухи, если покопаться в угасающей памяти. И всё легче на душе станет, вроде как повидалась, поговорила, поделилась наболевшим, с кем горе вместе не один год мыкали, а вот радости в полной мере так и не испытали.

Нескончаемой чередой текут безрадостные дни и недели, складываясь в месяцы и года. Улетают в тёплые края перелётные птицы, со старого календаря на новый переползает затяжная зима, а по весне, когда ростепель оголяет первые проталины вязкой, пахнущей хмельной сыростью земли, стаи возвращаются домой.

Усталые и отощавшие за дальнюю дорогу, но дерзкие и крикливые, как молодые цыгане, птицы вызывают у бабки Матрёны чёрную зависть: вот так взяла бы и поднялась в небо, полетела сизой голубкой. Днями светлыми летела бы, ночками тёмными летела бы, без еды и питья обходилась, а разыскав своего ненаглядного сыночка, так и пала бы перед ним на сыру землю, ноги его обнимая, руки целуя.

Охота перед смертью поглядеть на соколика своего ясного, да видно, не летать ей птицей поднебесною, не бывать в чужих краях, никогда не свидеться с сыночком, если только во снах. Но и сны теперь всё больше скоротечные, не приносящие ни радости, ни мало-мальского облегчения, вспыхивающие в усталом мозгу обрывками чёрно-белых лент, которые видела давным-давно, когда в деревню приезжал механик с киношной стрекотавшей машинкой.

Так думает бабка Матрёна, сморкаясь в уголок платочка, нашёптывая губами вынянченные в тоскливом одиночестве ласковые слова:
– Сыночек, родной! Кровиночка моя!

Из бабки Матрёны по нынешним временам работник никудышный, да и усердия того не стало, как когда жив был муж и по избе топали детские босые ножки. Возится всё больше по привычке, выработанной годами.

Только стала она замечать за собой странное: окучивает ли картошку, низко горбясь над зелёными кустами, жуков ли колорадских окропляет веничком из травы «пастушья сумка», да вдруг станет столбом посреди огорода и стоит, будто неживая, и взгляд туманный внутрь себя направлен.

Со стороны поглядеть – отдыхает бабка. А как очнётся, недоумённо посмотрит по сторонам, не понимая, где находится, как если бы заплутала в незнакомой местности. А догадается – вздохнёт облегчённо и снова приступит к надоевшей работе.

Но бывает, и не вспомнит – так и бредёт неведомо куда с веничком или тяпкой в руках, будто в полусне, пока кто-нибудь из соседей не окликнет или сама не очухается. Тогда присядет на тёплую пахучую землю и заплачет.

И ещё одна причуда стала за ней водиться: перед закатом солнца бабка Матрёна оставляет любую недоделанную работу, словно трудится по часам. Наспех споласкивает в чугуне с тёплой водой руки, покрывает голову праздничным платком – белым с золотистыми нитями, который раньше вынимала из сундука только по большим праздникам, и одиноко садится на порожке, подложив рваную дерюжку. Уронив голову на руки, Матрёна слезящимися от напряжения глазами неотрывно глядит за околицу.

Уходит вдаль просёлочная дорога. Тишина. По обочинам щетинятся белёсые заросли полыни, на хрупких верхушках густым налётом виснет пыль. Помнится Матрёне недавнее прошлое: под бездонной густой синевой колыхались жёлтые хлеба, пахло пылью и пшеницей, а по краю – щедрая россыпь ромашек и васильков. Теперь небо будто стало другим, бесцветным и взлохмаченным. Оно стелется так низко, что клочковатыми облаками цепляется за бурьян, и запахи всё больше полынные, горькие, как сама жизнь у бабки Матрёны.

Вот и нынче бабка, подперев голову сухонькими кулачками, привычно заняла своё место на скрипучих ступеньках.

От вечернего тёплого воздуха кружится голова, а может, и не от него, а просто от старости или от того, что до рези в глазах вглядывается в дорогу. Но не видно никого на дороге, только изредка, как бы сама по себе, завихрится пушистая пыль – в деревне доподлинно знают, что это балуются бесовские силы, – и побежит по дороге, кружась, насмехаясь над горем бабки Матрёны.

– Сидишь? – неожиданно спрашивает старуху грубый голос, и бабка, занятая своими думками, вздрагивает.
– Господь с тобой! – испуганно машет она на неизвестно откуда появившуюся соседскую девчонку Нюрку. – Уж напужала ты меня так напужала. Как всё равно домовой из пекла выскочил, прости господи!
– Я всегда откуда-нибудь выскакиваю, – хрипло заявляет Нюрка и приказывает: – Ну-ка подвинься, расселась, как королева.

Бабка Матрёна послушно подвигается, уступая место на тёплой дерюжке. Нюрка усаживается рядом, охватив исцарапанные колени и положив на руки подбородок, тоже устремляет взгляд на дорогу. Нюрка и бабка Матрёна считаются близкими подругами.

– Бабка, – заводит разговор Нюрка, – вот как ты думаешь, смогу я выучиться на артистку?
– Даже не сумлевайся, – на полном серьёзе отвечает Матрёна. – У тебя талант, какого у других ещё поискать.
– Буду сниматься в фильмах про любовь, – начинает мечтать Нюрка, – а ты станешь сидеть с моими детьми.
– Умру я, Нюрка, к тому времени, – горестно вздыхает бабка Матрёна. – Восемьдесят шесть годков с гаком, это как? Иной раз так в голову шибанёт, что думаешь: ну всё, смертынька моя пришла.
– Тоже мне, выдумываешь чего не следует, – недовольно бухтит Нюрка.
– Намедни маманю покойную во сне видела, – тяжко вздыхает Матрёна. – Как думаешь, Нюрка, это к добру или к худу?

Нюрка задумчиво пожимает худыми плечиками.

– Да кто же это знает?

Бабка Матрёна надолго замолкает и потом, глядя на привычно пустынную дорогу, невпопад произносит:
– Никак мой Василёк идёт?
– Бабка, ты что, совсем умом тронулась? – крутит пальцем у виска Нюрка. – Там нет никого.
– Да как же это нет? – волнуется Матрёна. – Вон же он идёт, Василёк мой нена­глядный. И внучок рядом за руку держится. А это никак евойная жена. Красивая, наверное, что-то я издалече не разгляжу. Красивая, Нюрк?

Нюрке становится страшно, потому что такой она бабку Матрёну никогда не видела. Кусая губы, чтобы не разреветься, испуганно поддакивает, не желая её расстраивать:
– Красивая. Как артистка.
– Слава тебе господи, – осеняет себя мелким крестиком бабка Матрёна, будто даже помолодевшая лицом, – сподобил увидеть сыночка. Радость-то какая! Встретить надобно. А то как-то нехорошо получается, ехали они, ехали, а я сижу себе, как барыня…

Бабка Матрёна не без кокетства сноровисто поправила праздничный платок, необычно живо для своего возраста поднялась, но вдруг покачнулась и вновь опустилась на порог.

– Что-то ноженьки не идут, – с виноватой улыбкой пожаловалась Нюрке, – всё равно как отнялись.

Неожиданно бабка Матрёна глубоко вздохнула, издав звук, похожий на протяжное «и-и», и мягко повалилась на бок. Почувствовав своим меленьким сердечком, что с бабкой творится неладное, Нюрка со страхом взглянула в её лицо. Глаза, которые минуту назад лучились счастьем, теперь безжизненно глядели прямо на Нюрку.

– Ой, мамочка родная! – разорвал вечернюю тишину леденящий душу детский крик. – Бабка Матрёна умерла!

…Матрёна лежала в гробу трогательно маленькая, с застывшей умиротворённой улыбкой на бледном лице.

– Легко Матрёне было умирать, – сказала Нюркина мать. – Напоследок хоть Василёк привиделся, единственный сын. Да, видно, высоко взлетел, за столько лет не нашёл времени мать проведать. Добрая была бабка, душевная, Царствие ей Небесное!
Нюрка принесла охапку полевых цветов, положила в гроб и безутешно зарыдала:
– Бабку-у-у жалко-о-о!

Потом ухватила жёлтую холодную руку и принялась её теребить:
– Бабка, вставай! Кому говорю, вставай!