Как приятно в начале осени в выходной день выбраться за город. Насобирать корзину грибов и вволю надышаться чистым, ясным, уже холодным воздухом. Всего полчаса на электричке, и мы с бабушкой и дедушкой приезжаем на станцию Ладожское Озеро. Солнечные блики играют на воде, величавые сосны торжественно молчаливы. Лишь береговой ветер, раскачивая тяжёлые стволы, заставляет их говорить. Они встречают моего деда как старого друга, и он вспоминает…

Отец Василия умер тихо, во сне. Вечером лёг спать, а утром не проснулся. Соседи помогли вынести его скованное ленинградским морозом тело на улицу. Шатаясь от голода и усталости, Вася вёз отца на санках на Пискарёвское кладбище, к которому медленно брели такие же измождённые, но не сломленные люди, провожая в последний путь родных и близких. Там, простившись с отцом, Василий оставил записку, в которой значились данные покойного и домашний адрес: проспект Бенуа, дом 13, квартира 4.

К постоянным обстрелам ленинградцы уже привыкли. Только вой сирены противовоздушной обороны иногда ещё заставлял их вздрагивать. До дома в тот вечер Василий так и не дошёл, бомбёжка застала его на Невском проспекте по дороге с завода. Надо было прятаться.

– Ты кто? Что тут делаешь один? – стараясь перекричать звук сирены, Вася тряс за плечо пацанёнка лет четырёх, одиноко стоявшего посередине пустой улицы.
– Володька я, а мамка на заводе, – баском ответил мальчуган. – На улице Воскова я живу. Только дома крысы, страшно там одному.
– А ну-ка, пойдём отсюда, – Василий взял мальчишку за руку и быстро направился с ним к бомбоубежищу. Там, передав мальчугана дежурному, сообщил всё, что тот о себе рассказал:
– Пахтушкин Владимир, улица Воскова, дом шестнадцать, квартира семнадцать.

Пытаясь согреться в холодном бомбоубежище, располагавшемся в подвале Большого Гостиного двора, он пытался думать о чём-нибудь хорошем, но это хорошее осталось где-то далеко, в другой, ещё довоенной, жизни. Настоящее было выморожено ветром, обожжено войной и сопровождалось постоянным чувством голода.

Васю эвакуировали по Дороге жизни. Шедшая перед ними «полуторка», проломив лёд, быстро ушла под воду. Со всеми, кто в ней был. Подбежавшие к полынье люди пытались хоть чем-нибудь помочь тонущим, но ледяная ладожская вода сделала своё дело, на поверхности осталось только несколько детских игрушек. Огромный и холодный ком предательски застрял в горле. И в такой же обжигающий лёд превратились слёзы, катившиеся от бессилия и невозможности что-либо исправить.

На новом месте он сразу отправился в военкомат.

– Голубчиков Василий Иванович, тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения, – прочитал заявление начальник призывной комиссии и строго посмотрел на Василия, – на фронт просишься? Тебе же нет полных восемнадцати, хотя… Кто там потом разбираться будет.

Печать о направлении на командирские курсы была получена. Два месяца ускоренной учёбы, звание младшего лейтенанта, фронт.

– Принимайте взвод, товарищ младший лейтенант, – угрюмо бросил Василию капитан, почему-то из СМЕРШа.
– А-а где взвод-то? – Вася оторопело взглянул на двоих пацанов, стоявших рядом с капитаном, таких же молоденьких, как и он сам.

Смершевец кивнул в их сторону.

– Это и есть твой взвод, остальных по дороге сюда убило. Оформи на них похоронки, – капитан протянул Василию пачку документов. – Всё, что осталось от погибших.

«Господи, я и в глаза-то их не видел, до фронта не доехали», – подумал взводный.

– Есть принять взвод!

Юный командир отдал честь капитану и принял от него свой первый в жизни взвод, все тридцать человек, мёртвых и живых. Сколько раз потом этот взвод пополнялся? Сколько человек прошло через него? Триста, пятьсот, тысяча? Тысяча человек – это уже полк. Целый полк во главе с младшим лейтенантом. За сутки на Ленинградском и Волховском фронтах гибли батальоны, полки. Во время боя взвод мог за несколько минут прекратить своё существование.

А взвод Василия держался. И сам командир держался, будто чувствуя, что самый главный бой ещё впереди.

Приказ о наступлении пришёл накануне вечером. Начало крупномасштабной войсковой операции планировалось на раннее утро.

Василий постоянно смотрел на стрелки наручных часов. «Убьют, не убьют?» – он старался гнать от себя нехорошие мысли, снова и снова прокручивая в голове всё, что им, взводным, накануне говорил генерал, делая упор на важность и значимость именно их действий – младших командиров, которым предстояло вести людей в атаку. Именно этим 18–20-летним парням нужно было поднять солдат и подать им пример.

А ещё Василий вспомнил того мальчишку с улицы Воскова, детей, утонувших в ладожской полынье, своих умерших родителей. И всех, кто прошёл через его взвод, живых и мёртвых. За всех за них он был теперь лично ответствен. Что-то огромное не позволяло подвести, испугаться, отступить. Потрескавшиеся от мороза губы шепнули:
– Господи, спаси и сохрани.

Сигналом об окончании артподготовки и начале пехотного наступления были две яркие зелёные ракеты, выпущенные в чёрное морозное небо.

Всё. Поднявшись из окопа, набрав полные лёгкие воздуха, Василий, сам удивившись нахлынувшей лёгкости, громко отдал приказ:
– Взво-о-од, за мной! В ата-а-а-ку-у-у! – и побежал вперёд.

И бойцы бежали за ним, несмотря на бившие в упор немецкие пулемёты.

Это потом будет сообщение Левитана по радио. Это потом – вечерний праздничный ленинградский салют. Это потом – награды и похоронки.

…Осенний день быстро заканчивается, пора возвращаться в город. На прощание дед проводит рукой по сосновому стволу и что-то шепчет. И сосны понимают его, качаясь в ответ.