Не досталась никому |
24.05.2019 18:11 |
Бабы, задраивайте уши! На дверях квартиры №9 – потемневшая латунная вывеска: «Седых Валентин Петрович», но с лёгкой руки его соседки Пери-ханум все зовут его Садых Петровичем. Это прилипло к нему лет тридцать назад, когда на вопрос работника коммунальной службы Пери-ханум ответила: «Садых? А-а, Петрович. Во-он там живёт». Прозвище его не обидело, похоже, даже понравилось, Садых Петрович – здорово! Он давно вписался в старобакинский колорит и стал его частью. Когда-то в молодости Валентин проходил в Баку воинскую службу. Здесь он познакомился с черноглазой девушкой Шовкет. Влюбился в неё без памяти, но родственники девушки, однажды увидевшие её весело болтавшей с русским парнем на бульваре, незамедлительно пресекли их знакомство, посадив Шовкет под замок. С тех пор она не выходила из дома, кроме как в сопровождении сестры или брата, тётки или матери. Записки молодого человека неизменно перехватывала бдительная родня. Окончательную точку в их отношениях поставил отец Шовкет. Явившись однажды в часть, где служил Валентин, он побеседовал с командиром, который обещал наказать солдата, если тот переступил границы. Вызвали и самого Валентина. Тот долго смущался и краснел, выслушивая незаслуженные упрёки отца, оскорблённого ухаживаниями русского парня за его дочерью. Затем, обратившись к командиру, сказал: – Товарищ командир! Я готов нести любое наказание, если виноват. Но я не обидел их дочь. Я люблю её и буду счастлив, если она примет моё предложение. Как только закончится срок службы, мои родители приедут её сватать. Я им уже писал. Как описать реакцию отца Шовкет обычными словами? От его эпитетов раскалился воздух. Это были цунами, тайфун, камнепад, извержение лавы – всё вместе. Позже командир имел долгий разговор с Валентином, объяснял ему некоторые особенности местных обычаев и нравов, дал несколько отеческих советов и на всякий случай лишил увольнительных на ближайшие три месяца. – Товарищ командир, мы ведь друг друга любим! – дрожавшим голосом сказал Валентин. – Что же тут плохого? Если нужно, я готов… Не знаю, как сказать… И их обряд совершить, её фамилию взять. Что ещё? Да что скажут – всё сделаю! Командир смотрел на него округлившимися глазами, а потом долго и громко хохотал. – Ну, парень, ты даёшь! Прямо-таки и обряд? Так ведь не поможет, не отдадут её тебе, сынок. Мой тебе совет: не мучайте друг друга, жизнь у вас впереди, столько всего переменится. Лучше смирись, а не можешь – умыкни и увези к себе в Куйбышев. Только хорошенько подумай. А насчёт обряда ты больше никому не говори, – вновь расхохотался командир. До конца службы Валентин с Шовкет не виделись. Через год он вернулся в Баку и узнал, что Шовкет отдали замуж и она уехала в другой город. Описывать, как горевал? Нет смысла. Однажды он, проведя весь день на скамейке бульвара, где они с Шовкет когда-то сидели, привлёк внимание милиционера – уткнувшийся в собственные кулаки и сидевший неподвижно явно не местный парень показался тому подозрительным. Подойдя и проверив документы, страж правопорядка на всякий случай предложил пройти в отделение. – Пошли, – сразу с готовностью ответил Валентин, чем удивил милиционера. В отделении он провёл всю ночь, разговорившись с дежурным капитаном. А утром по его совету пошёл устраиваться на работу на Нефтяные Камни. Шестидесятилетие Садых Петрович встречал в одиночестве. Дважды он был женат, обеих жён похоронил, детей не нажил. Мечта о дочери, которую назовёт Шовкет, не осуществилась. Шумный двор старобакинского квартала был и его семьёй, и роднёй. В яркой палитре этого двора – и горланящая детвора, и утренняя перекличка ссорящихся супругов из двенадцатой квартиры, орущих друг на друга уже полвека, но так и не разбежавшихся. Странная закономерность: одни всю жизнь бранятся, но встречают смерть супруга как собственную, другие никогда не ссорятся, а проживут пару лет вместе и разводятся, не умея толком объяснить причину. Ярчайшая краска в палитре двора – Пери-ханум по кличке Комендант. Это особый случай, всё про всех знает. От спецслужб отличается лишь тем, что не имеет картотеки и архива с досье на жителей квартала. Наблюдательность и строгость достались ей по наследству от матушки Наз-ханум, а той – от её матери Мяляк-ханум. Сведения о знакомых, родственниках, соседях передавались этими женщинами из поколения в поколение как эпос. Казалось, они уже были заложены в их генетическую память, на зависть любому архиву. А каков прохиндей Бахадур Саттарович, заботливо поддерживающий под локоточек свою обожаемую спутницу Беллу, когда она царицей Савской спускается по ступенькам! Верным псом заглядывая ей в глаза, он между тем не упустит возможности ущипнуть за бочок пышнотелую Анну Васильевну или подмигнуть её игривой сестре Зинаиде. Таковы люди, не одно десятилетие окружающие Садых Петровича, с которыми он делит все эти годы свои радости и беды, с которыми слился душой и без которых уже не мыслит себя. Когда-то, двадцатилетним юношей, попав с волжского берега на каспийский и встретив здесь свою любовь, Садых Петрович уже не смог покинуть эти места. Даже взметнувшиеся исторические вихри не заставили его оторваться от ставшего родным города. «Вот видишь, тебе и обряда совершать не понадобилось, чтобы стать здесь своим», – посмеялся бы, наверное, бывший командир части Валентина. Садых Петрович большой мастер исполнять частушки. Поёт он их уже с характерным акцентом, приводя в восторг своих соседей-нардистов – Сёму Самандара и Борю Мубариза. – Садых Петрович, тряхни стариной, будь другом. Осточертел этот телевизор со своими войнами и переворотами. Давай, изобрази что-нибудь самарское, – уговаривали они его, когда, вернувшись с пятнадцатидневной вахты, он скучал за кружкой пива на своей веранде. – Ну ладно, уговорили. Бабы, задраивайте уши, – как бы нехотя соглашался Садых Петрович. – В наших ушах сквозняк, ничего не задерживается, – понарошку ворчала Сара, жена Сёмы; ей тоже было интересно, что он на этот раз изобразит. – Сквозняк, говоришь? – вклинивается её муж. – То-то смотрю, никак не допрошусь рубашки перестирать. Законопачу я твой сквозняк! Их сыновья-подростки уже устроились на ступеньках веранды, предвкушая удовольствие от самарских «мейхана» в исполнении «фольклориста» Садых Петровича. – Как над Волгою летают утки с лебедями, а по Волге пароходы ходят со б…ми. – Уй, аман, детей постыдитесь, дураки старые, – деланно возмущается Пери-ханум. – Ой, стыдливая какая, – усмехается вертихвостка Зинаида, – я к ней вчера вечером захожу, а она одна кассету с первородным грехом в видик запрягла – глаза выпучила, рот разинула. Так увлеклась, что меня и не заметила. Пери-ханум что-то шипит, показывая ей кулак. – Ну всё, началось! Так петь дальше-то? И тут к всеобщей радости эстафету подхватывает Зинаида: – Капитан на пароходе что-то больно уж сердит. Видно, кроме труб да мачты, ничего уж не стоит. Садых Петрович, несколько оскорблённый вмешательством, пытается вернуть звание мастера-частушечника: – Ну, Зинка, а это тебе как? Из кустов торчат рога, что это за роги? Подхожу поближе – вижу: это Зинки ноги. Зинаида в долгу не остаётся. – Ну держись, Садых Петрович! – кричит Анна Васильевна. – Дай бог тебе здоровья, Садых! Смотри, как завёл всех, – смеются Сёма с Борей. – А что если мы тебя снова женим? Вот на Пери-ханум или на Анне Васильевне? – Пери-ханум мужей в гроб загоняет, не хочу. А на Анне Васильевне Бахадур живого места не оставил, защипал всю. – А сам-то сколько жён похоронил? – возмущается в ответ Пери-ханум. – Мои жёны со смеху помирали, когда я им частушки пел, а твои мужья – от тоски, когда ты их запиливала. Ну слушайте ещё, я сегодня добрый. И так продолжается до позднего вечера. Майским утром двор проснулся от причитаний жены Мубариза – отец её помер. Ещё неделю назад 92-летний Ага-даи на свадьбе правнучки так лихо отплясывал! И вдруг помер. Сглазили старика, одно слово. Хоронить Ага-даи, по его желанию, повезли в Гянджу, туда, где лежат его отец и дед. Из соседей поехали Садых Петрович и Боря с Сёмой. Похоронили деда, как полагается. Покидая кладбище, Садых Петрович разглядывал памятники и надгробия, удивляясь, зачем тут столько шика. Взгляд его задержался на старой плите, он и сам не сразу понял, чем она привлекла его. Подойдя ближе, оцепенел: с фотографии на него смотрела юная улыбающаяся Шовкет. – Это невестка нашего свояка Салима. Отравилась, бедняжка, угарным газом в бане. На шестом месяце беременности была, – пояснил родственник Ага-даи. – Вся Гянджа плакала. Валентин стоял у могилы Шовкет, как вбитый в землю. В голове гудела невесть откуда возникшая фраза из Пушкина: «Не досталась никому, только гробу одному». Только гробу одному. Гюльшан ТОФИК-гызы, Баку Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru Опубликовано в №20, май 2019 года |