– Тёть Галь, а что у вас с голосом?
– Плачу. Не могу, как вспомню, так слёзы сами катятся.
– Да бог с ней, с этой сумкой, главное, сами живы остались. У вас же там всего триста рублей было.
– Анечка, детка, да какая там сумка, я уже и забыла про неё.
– А что тогда?
– Я Володю вспомнила.
– Какого Володю?
– Да маминого брата.
– А его разве Володя звали? Я думала, Костя. Вы мне всё время про дядю Костю рассказывали.
– Костя – это старший. А ещё младший был – Володя.
– Первый раз слышу.
– В войну его расстреляли. О господи, мне же всего семь лет было, а всё помню.
– Тёть Галь, а кто его расстрелял?
– Да кто, свои же и расстреляли, полицаи из наших. Его как раз перед войной в армию забрали, восемнадцать лет было, в Киеве служил. А война началась – сразу в плен попал, но сбежал. Потом его женщина какая-то у себя прятала, одежду дала гражданскую. Вот он и добрался до дома. А у нас уже немцы стояли. Мать его, бабушка моя, говорит ему – иди в партизаны. Я тебе рассказывала про партизан.
– Это помню. Как они станцию взорвали.
– Ну да, мама моя партизанам помогала. Вот они её и предупредили, что взорвут. А дом наш у самой станции стоял, ты знаешь. Мама даже день точный знала. Вот мы и сидели дома, ждали, вместо того чтобы бежать куда подальше. Да хоть бы на речку пошли. Так нет, интересно взрыв посмотреть. Дождались. Как рвануло! Я – под кровать. Мама в кухне была, кастрюлю с борщом схватила зачем-то, это она потом всю жизнь вспоминала, – и к нам в комнату бежать. Споткнулась о порог, упала с этим борщом. А бабушка у окна стояла, и все стёкла от взрыва в неё полетели. Ну, ты знаешь, она слепая осталась. Тогда многих ранило – и немцев, и наших местных.
– И местные знали о партизанах?
– А что ты удивляешься? У нас даже полицаи партизанам помогали. Вот и сосед Юрка Володе нашему помог.
– Тёть Галь, ну что ты опять ревёшь?
– Всё, всё, не буду больше.
– Так что ж с Володей случилось?
– Вот я и говорю, не пошёл он к партизанам. Девушка у него до войны была, он и не захотел уходить в лес. В город они перебрались, к её родственникам. В городе легче было затеряться молодому парню. До армии Володя столярничал. У деда нашего научился – пригодилось. Столяры всегда нужны. Он и мебель делал. Даже немцы ценили. А они знаешь какие привередливые, им всё самое лучшее подавай. Привыкли в замках на красном дереве сидеть, в кружевах обедать. Да бог с ними.

Володя, конечно, много им добра понаделал, и этажерки по моде, и стулья венские. Но это так, всё видимость была. Он таким образом информацию собирал и партизанам передавал, где какой высокий чин проживает, сколько охраны, оружия, сама понимаешь, кино видела про войну.

– А за что же его расстреляли тогда?
– Это уже в конце оккупации было. Бои рядом шли. И партизаны тогда несколько диверсий совершили. И мост взорвали, и штаб немецкий, и генерала в лес к себе утащили. Вот немцы и озверели. И приказали они тогда полицаям всех молодых парней в городе арестовать. Устроили облаву. И всех, кого нашли, сцапали. И Володю нашего сцапали. А дальше им приказ дали на расстрел всех вести. И повели они их за город, как раз к нашему посёлку. Кто-то прибежал, сказал бабушке, что Володю нашего ведут. В коровнике их закрыли. А охраняли-то полицаи, и знакомые там были, вот мама и пошла просить, чтобы Володю отпустили. Всё же была такая возможность. А полицай говорит ей: золото неси, тогда отпустим. У бабушки было золотое обручальное кольцо, широкое такое, и серёжки цыганские золотые. Мама понесла утром, а говорят – уже всё, расстреляли.

А через два дня наши пришли. И тогда всех полицаев, кто не успел убежать, арестовали. И Юрку поймали, Володиного одноклассника. Это страшные дни были. Ребят расстрелянных трое суток раскапывали родственники. Они там все в одной яме лежали, человек тридцать, может больше, точно не скажу. Так их же ещё опознать надо было, стреляли-то им специально в головы, чтобы лица не осталось. Бабушка наша слепая уже была тогда, после взрыва, так мама бегала туда, три дня Володю искала. Он в самом низу лежал. Один-единственный с лицом. Домой его на телеге привезли. Всё это я помню, как его от грязи отмывали.

– Значит, Юрка этот, Володин одноклассник, полицаем был?
– Ну да. Ему на суде даже приговор смягчили. Большинству, конечно, расстрел дали. А Юрке – пятнадцать лет. За то, что он Володе не в голову, а в сердце выстрелил, специально, чтобы его потом опознать. И больше ни в кого он не стрелял за всю войну, одного нашего Володю убил.
– А что потом с ним было?
– А что потом с ним было, и с его матерью, и с его сестрой, я могу тебе хоть по часам рассказать, во всех подробностях. Следить мы за ними стали.
– Как это?
– А так. Бабушка наша слепая по Володе убивалась, чуть умом не тронулась. Она же не могла Юркиной матери в глаза посмотреть, так всё маму мою посылала. Каждый вечер просила: иди, посмотри, что они там делают. Ну, мама и бегала, в окна заглядывала. И меня с собой брала. А когда я подросла, мы с мамой по очереди следили. Юрка отсидел, вернулся через пятнадцать лет. Я тогда уже замуж вышла, в городе жила. А мама всё так и ходила на свой наблюдательный пункт. И после смерти бабушки ходила, вошло у неё это в привычку.
– И что, вас ни разу не заметили?

– Да знали они прекрасно, что мы за ними наблюдаем. Поэтому и вели себя соответственно. Грустно они жили, ни с кем не общались. Видно было, тяжело и матери его, и сестре. Да и Юрка тихо прожил, всю жизнь один. Не приведи господи такую жизнь, когда за тобой глазами убитого наблюдают.