Поздняя осень, еду в автобусе в свой «колхоз». За окном монохромная картина – белый снег, чёрные деревья, серое небо. Но вид приятный, спокойный, как на гравюрах Никиреева. Даже не верится, что ещё недавно пейзажи за окном напоминали работы совсем другого художника, поразившего мир разнообразием, экспрессией, причудливыми переливами цвета. И игра солнечных бликов на воде, и лилии точь-в-точь повторяли сюжеты знаменитых полотен Клода Моне.

А сейчас – легко глазам смотреть на строгий, невозмутимый вид спящей природы. Падает пушистый снег. Он прикрыл разломанные заборы, развалины брошенных изб, скотные дворы с зияющими провалами дверей и окон. Замаскировал убожество деревень, из которых уехали, убежали жители, оставив на произвол судьбы свои родовые гнёзда.

Минорное настроение, печальное. Сегодня наша деревенька прощается с ещё одним жителем – хоронят бабу Аню.

Странно. На прошлой неделе встретила её на улице, бабуля бодро маршировала в гору, вооружившись двумя сучковатыми палками, – модная скандинавская ходьба в почёте и в нашем медвежьем углу. Специальных палок не нашлось, но зять выстругал простенькие, из вербы.

– Баба Аня, вы далеко не убегайте, поберегитесь.

А она озорно подмигнула, откликнулась:
– Да я ничаво, я потихоньку!

Ей было 87 лет, возраст почтенный. В такие годы надо сидеть в уютном кресле-качалке, созерцать окружающий мир, капризничать. Но подобная жизнь не для бабы Ани. Весь сезон она проваландалась в огороде. Осенью копала картошку, от дочери не отставала.

В перерывах между садово-огородными хлопотами таскалась с коляской, в которой важно, как на троне, восседала румяная правнучка.

Вечерами баба Аня надевала на нос страшнючие очки «для зрению» и смотрела сквозь них на небо, а мы удивлялись, как она умудрялась увидеть нас, соседей, да ещё и ручкой помахать.

Всю жизнь она прожила в этой деревне, никуда из неё не уезжала, никогда. Я представила себя на её месте и ужаснулась: как так вообще можно, прожить на одном месте, словно дерево, не в силах сдвинуться хотя бы на метр? Проходят лето, осень, зима, люди с радостью встречают весну. Дерево растёт, цветёт, теряет листву, спит под снегом, а потом пробуждается и выпускает почки. И всё, и никуда, никогда.

Я спрашивала у неё: неужели ей не жалко своих лет, может быть, сейчас тряхнуть старыми косточками да махнуть куда-нибудь подальше – аж километров за 35, городишко районный посмотреть.

– Не, чаво я там не видела. Я ж не дура кака, я ж телявизер смотрю. И новости, и Москву, и Малахова. Чаво мне туды-сюды ездить, я и так всё знаю.

Не понимаю её. Прожив в деревне больше недели, начинаю томиться, мне становится душно, скучно. И лечу в город, в свою уютную квартирку, к интернету, к магазинам, ко всем прелестям обустроенного быта. К работе, общению, новостям. Убалтываю мужа выкроить немного свободного времени, чтобы смотаться в Питер, погулять по Невскому, посидеть за чашечкой кофе в каком-нибудь уютном месте. Походить по музеям, торговым центрам и паркам.

Правда, задора нам хватает ровно на день, потом начинаем дико уставать от бестолковой суеты Северной столицы, от бесконечных пробок, огромного количества народа, от шума, гвалта, навязчивой рекламы и грязного воздуха. Мы бежим из этого огромного города, отсчитываем километр за километром, час за часом. Спешим в маленькую деревеньку – так хотим в неё попасть, что даже не заезжаем в свой городишко. Радостно, с облегчением вздыхаем, оказавшись на знакомой дороге, ведущей прямо в наш маленький лесной, озёрный край.

Мы бодримся, хорохоримся и мечтаем по приезде нажарить шашлыков. Оглядываемся из окон машины на брошенные дома и недоумеваем: как же так можно – предать свои родные гнёзда и улететь в чужие края? Неужели совсем душа не болит?

Много говорила об этом с бывшими деревенскими. Одним обрыдла сельская жизнь с детства, и они каждый раз, включая горячую воду в ванной, благодарят бога за то, что успели получить квартиры в молодости, когда устраивались на большой завод по распределению после техникума. Другие скучают по малой родине, тоскуют по скрипу козодоев в вечерней тишине, по шершавым, нагретым солнцем половицам, по воздуху – сладкому и пропитанному ароматами созревшей земляники, по незабываемому восхитительному ощущению, когда пальцы рук погружаются в жирную плодородную маслянистую почву.

Скучают, но… не хотят возвращаться. Тогда ведь рядом был родной человек – муж или жена, – с которым прожито столько лет вместе. И как назло, именно после смерти своей половины ты с ужасом осознаёшь, что умерший был частью единого целого, и страшно находиться в доме, где каждый гвоздик, каждая щепочка напоминают об ушедшем и безвозвратном.

Тяжко. И ветшает покинутый дом, и глаза-окошки мутнеют, постепенно превращаясь в чёрные провалы. И быстро умирает такая крепкая ещё вчера изба. Дома – как люди, у них такие же души, и они погибают от одиночества и неприкаянности.

У избушки бабы Ани судьба иная: дети, внуки, правнуки – все тут осели. Целая улица родственников, эти не уедут в город, вросли в свою землю крепкими корнями.

Вчера слушала, как даёт концерт самая маленькая из клана – три месяца от роду, а голосище о-го-го!

И теплится в душе надежда: может быть, возродится всё то, что было разрушено и исковеркано из-за глупости и преступной небрежности по отношению к нашему трудяге, мученику, многотерпеливому крестьянскому народу?