Лувсан заехал за мной очень рано. Только-только из-за ближней горы выскользнули первые лучи солнца и высветили рельеф областного аймака Говь-Алтай (аймак – монгольское поселение, административный центр. – Ред.). Трудно назвать его городом, тем более областным центром. Две-три тысячи белоснежных юрт на пологом склоне невысокой горы и шесть трёхэтажных блочных зданий чуть выше по склону. Три дома для областного начальства и дом общественных учреждений – почта, милиция и больничка. Два дома для советских специалистов.

На противоположной стороне долины, не более чем в полукилометре от города, высились два искусственных холма, в чреве которых годами хранились огромные баки с тысячами тонн бензина и дизельного топлива для заправки танков. Зачем и почему – никто не знал. То была великая тайна. Правда, жить по соседству с такой «тайной» весьма опасно. Да кто ж обращал внимание на такой пустяк!

Белые конусы юрт оживляли унылую чёрную окраску гор, располагаясь полукругом на почтительном расстоянии от жилья начальства. Между народом и начальством чернела каменистая площадь с огромным памятником монгольскому вождю товарищу Сухэ-Батору, в лице которого, если всмотреться, проглядывали родные черты товарища Ленина.

К приезду большого начальства верховые милиционеры гортанными воплями сгоняли из юрт краснощёких женщин. Выстроившись длинными рядами, под звуки больших барабанов женщины мётлами очищали площадь. В связи с хронической нехваткой воды очищали всухую. Поднимались тучи пыли, застилавшие солнце. Проходил час, другой, пыль пластами оседала на памятнике великого Сухэ-Батора, и тот становился похож уже на великого воина Чингисхана. Естественно, товарищ Сухэ-Батор восседал на мощном коне с развевающимся победным знаменем и огромным мечом.

Лувсан служил начальником областного управления водного хозяйства. Третий человек в областной иерархии. А до этого высокого поста был второй фигурой в области – руководителем местного КГБ в звании полковника. По слухам, за чрезмерное пьянство и беспримерное б…ство был тихо снят и брошен на водное хозяйство. Невысокий, крепкий, с тёмным от загара лицом, испещрённым многочисленными глубокими морщинами разной направленности.

Меня назначили руководителем группы советских специалистов в Монголии. Мы спешили на приёмку скважин, которые должны были обеспечить водой население и бесчисленные отары овец, табуны лошадей и верблюдов в долинах. Путь долгий, утомительный. Дорог, естественно, нет. Степь!

Новенький советский «ГАЗ-69», удачно прозванный «козлом» из-за непредсказуемой своенравности, пылил по каменистым тропам. Было зябко, и я поначалу кутался в куртку. Но в Монголии солнце прогревает атмосферу быстро, и вот уже жара заставила раздеться. Я снял куртку.

– Что это у тебя с рукой Эд… ард… Израил…

Лувсан вновь запутался и в имени моём, и тем более в отчестве. Никак они ему не давались.

– Фашистская пуля, – смеясь, сострил я.
– А почему у тебя такое странное отчество? Никогда не встречал. Ты что, не советский?

Я запнулся с ответом, подбирая уместные выражения.

– Да нет, советский. Коренной россиянин и москвич. Еврей я, еврей. Есть такая нация, которая расселена среди населения многих стран. Так исторически сложилось. Мой отец получил имя по названию еврейского государства, когда-то существовавшего на берегах Средиземного моря. Было такое – Израиль. Вот так я стал Эдуардом Израилевичем.

Лувсан задумался. В его постоянно полупьяной голове крутились какие-то мысли. Наконец он выбрал одну из них и осторожно произнёс:
– Конечно, слышал и читал, что есть евреи. Много слышал. Однако люди признают, что вы очень умные и хитрые. Никогда не видел… живого еврея.

Прямодушно изъяснился явно внебрачный потомок великого кагана. И протянул руку. Как равный – равному.

– Мы с тобой, Эд… ард, братья по несчастью, – полковник в улыбке ощерил рот, блеснув золотом маленьких зубов. – Ты еврей, а я уйгур. Люди без родины.

Я не стал вдаваться в подробности, уж слишком мало знакомы, да и прежняя его должность настораживала. Но признание полковника сдружило живого еврея и вечно полупьяного уйгура. Особенно после того, как случилась весёленькая история.

Помните, как из-за выстрела сербского студента в 1914 году началась Первая мировая война? Вторая была вызвана более весомыми причинами. А вот третья могла начаться в результате обычной пьянки советских офицеров, случившейся на границе Монголии и Китая. Я не шучу. Расскажу без утайки.

В лето 1973 года я бурил скважины в дне пути от города Булгана, что на границе с Китаем. А две другие мои бригады бурили рядом, в трёх-пяти километрах. На четвёртый день примчался бурмастер с соседнего станка, Игорёк, и сообщил, что заклинило трубы. Как ни старались поднять колонну, ничего не получалось. Я приказал Игорьку и его помощнику Коляну, давнему другу и отчаянному охотнику, ехать на базу в город за специальным подъёмным оборудованием. Ребята обрадовались. Домой! К ласковым жёнам! К борщу с бараньей грудинкой!

Прошло двое суток. Ни Игорька, ни Коляна. Я забеспокоился. Обсадку могло заклинить навечно. Да и было от чего беспокоиться! Знал взрывной, необузданный характер своего бурмастера.

– Изральич! Смотри! Кто-то пылит к нам, – произнёс Коля-геофизик.

Машина быстро приближалась. Из тучи пыли выскочил шофёр моего начальника Лувсана и, громко крича, подбежал к нам. Он плохо говорил по-русски.

– Дарга, дарга (начальник. – монг.)! – орал шофёр, и от волнения у него дёргалась левая щека. – Русский стреляет, другой русский, однако, тоже стрелял, много стреляли, китайцы на границе поднялись. Война, однако! Лувсан сказал – быстро в город! Давай, бросай, поехали! Я показать короткая дорога.

Мы остолбенели. Какая война? Но мысль о сыне и жене, оставшихся в аймаке, возникла молниеносно, и уже через десять минут две машины закрутились по долинам.

Прибыли к вечеру субботнего дня. В городе тихо. Даже собаки куда-то попрятались. Шум доносился с юга, с китайской границы. Я было направил машину к дому, где жил, но шофёр Лувсана вновь грозно закричал:
– Нет дом, дарга! Нет! Лувсан ждёт. Давай быстро. Твой жена и чичик всё хорош, хорош.

Тут вдруг со стороны границы услышал короткую автоматную очередь. Ещё одну. Затем два выстрела из ружей. Ветер донёс какие-то крики, показалось – женские вопли.

Дорога привела на очередной холм. Мы остановились, и я в мощный бинокль стал разглядывать окрестности. Господи! За пограничной рекой открыто копошились сотни китайских солдат, было видно и военную технику.

– Это что, китайцы? Что случилось? Кто стреляет?
– Это твои русские стрелять, жёнок наказать, – непонятно ответил шофёр. – Ехать, ехать быстрее, тебя очень ждут.

Каких жёнок? Сердце в предчувствии беды заныло.

В ярко освещённой приёмной крошечной больницы толпилась областная власть во главе с полковником Лувсаном. На двух столиках дымился чай. Рядом с Лувсаном сидел незнакомый советский капитан, безвольно опустивший плечи и глаза. За ним у стены стоял наш солдат. Маленький такой, мухортенький, конопатенький, в мятой форме, значительно превышавшей его естественные размеры. Он стоял навытяжку и смотрел вперёд невидящим взглядом.

Полковник встретил меня словами:
– Твои мастера, однако, бесстрашный охотник. С дробовиками против автоматов не всякий полезет… Плохо, что китайцы всполошились. Видно, заметили ваших военных в форме. А тут ещё стрельба из автоматов. Звонили и требуют объяснений. А мы сами не знать, в чём дело.

Многоопытный Лувсан тревожно посмотрел на меня и произнёс начальственным тоном:
– Ты, Эд… ард, руководитель, однако, всех русских. Тебе и отвечать за эту стрельбу. Такого ещё не было у нас. Но ты нам очень полезен. Возьми-ка капитана и солдатика. Выйди с ними, и пусть расскажут тебе, своему соотечественнику, всё, что произошло. Нам боятся, однако, сказать правду. А мне нужна точность. Так что давай быстро разберись, пока я не принял крутых мер. Тогда обратную дорогу будет трудно сыскать. И я уже не смогу тебе помочь. Ты понял. Один звонок в Улан-Батор, и тебя нет… И здесь, и в Москве.

Я молча кивнул, и мы вышли с капитаном на воздух. За нами, как оловянный солдатик, последовал конопатенький.

– Ну что тут рассказывать… – начал капитан. – Мой шофёр всё знает лучше. Вы представляете, в сорокаградусную жару почти целый день происходила стрельба прямо над хранилищем бензина и дизельного топлива, дымившимся от жары! В любой момент могла произойти катастрофа. Взрыв смёл бы весь городок. Да и на китайцев пламя перекинулось бы. Мы же на пороховой бочке.
– Вы давайте конкретно. Почему вы здесь? Какое хранилище?
– Этого я вам, гражданскому, не могу сказать. Просто знайте, что время от времени мы приезжаем, чтобы проверить качество хранящегося здесь топлива. Вчера подъехали к городу на двух спецмашинах. На одной – шофёр, я и два старлея, Егоров и Беридзе. На второй – химлаборатория. В километре от города встретили двух русских женщин. Милые такие, простенькие. Вышли размять ноги, разговорились. Оказалось, жёны ваших специалистов, которые где-то бурят скважины на воду. У одной такие нахальные, голодные глаза. Я сразу заметил. Ну, парни мои и завелись. Беридзе особенно. Он по этой части большой специалист в полку и не раз был бит, но всё не унимался. У меня болела голова. Шестьсот вёрст по жутким ухабам кого угодно в могилу сведут. Отошёл и прилёг. Вскоре слышу заразительный женский смех. Ну, думаю, мой грузинский химик начал опробование и теперь уже не отстанет, пока досконально не изучит физический состав натуры.
– Хорошо объясняетесь, капитан.
– Да я здесь случайно. Окончил московский МИТХТ и сразу загремел в армию… Ну, поговорили мои старлеи с женщинами минут десять, и мы помчались на техпункт. Он на холме. Там маленькая казарма с кухней. Продукты с нами. Приехали. Стало темнеть. Сразу сняли пломбы с горловины подземного хранилища. Проверили вентиляцию. Почти в пределах нормы. Лишь правый танк немного дымил. Одного шофёра отправили кашеварить, а сами стали раскладывать спецодежду, маски, портативную химлабораторию, чтобы завтра поутру отобрать пробы и прочие дела. Утром и начали работу. Думал к вечеру управиться – и следующим днём, в воскресенье, домой. Смотреть-то тут нечего. Пустыня. Зато знатная охота.

Тут и начались странности. Вскоре Беридзе заявил, что концентрация основного лабораторного реактива резко повысилась и потребуется много времени для его очистки до нормального состояния.

– Так что, капитан, – говорит он с непонятной усмешкой, – зарядим хлористым углеродом, подождём, а вам пока можно поохотиться.

Он знал, как меня выпроводить. Я, честно говоря, обрадовался. Моя единственная страсть – охота, а Монголия богата зверьём. Походил, походил, взял ружьецо, на всякий случай объяснил своему шофёру примерный маршрут и пошёл. Вот и всё. Остальное расскажет рядовой Поддубный.

Я нервно расхохотался, услышав фамилию тщедушного солдатика. А тот встрепенулся и скороговоркой начал:
– А чё рассказать-то. Стыдно прямо, товарищ капитан. Про такое говорить.
– Ты не виляй, Поддубный. Это приказ. Повтори с подробностями всё, что видел.

– Ну, вы ушли, а мы с Митькой сели в кухоньке, чтобы не мешать товарищам офицерам. Вскоре Егоров зовёт Митьку, то есть солдата Митрофанова. Ты, говорит, быстренько рули-ка в магазин. Вот тебе деньги, купи архи (монгольская водка. – Ред.) и тушёнки. Давай, брат. И капитану молчок. Понял? Исполняй!

Я остался на кухне. Вдруг смотрю – по тропинке к нам поднимаются те две бабёнки, извините, женщины, которых мы повстречали вчера в степи. Такие все расфуфыренные, напомаженные. И прямиком к нам. Ну, думаю, счас начнётся кувыркаж. Но такого, товарищ…

Солдат посмотрел на меня, не зная, как назвать, но, чувствуя важность моей персоны, откашлялся и продолжал:
– Никак не ожидал. А Беридзе специально выпроводил вас, товарищ капитан. Это точно! Ну, дело солдатское, служи да помалкивай. Значит, дверку я им открыл, а сам было на кухню. Но одна тут же сказала: «Ты, милёнок, пойди лучше куда-нибудь, а то лишние глаза да уши не нужны нам».

Я прямиком было в степь, но солнце жаркое. Тогда устроился в трансформаторной будке, то есть в сарайчике, что рядом. Он на бугорке, и из него как на ладони всё видно, что делалось в комнате. Ну в той, где они с бабами засели.

Ну, прилёг, значит. Тут Митька подъехал. Я ему свистнул и тихонько сказал, чтобы водку на кухне оставил, а сам давай ко мне. Митька бывалый, всё сразу скумекал. Ну, вот так и лежим в сарайчике. Я задремал. Тут услышал бабьи визги. Повернулись мы с Митькой, конечно. Смотрим в оба глаза. Мать родная… А они вчетвером, голые, в чём мать родила, сидят на лавках и закусывают. Женщины пьют наравне, что товарищи офицеры. Трогают друг друга за эти, ну за органы, поглаживают и выпивают. Чокнутся стаканчиками, выпьют, потом погладят, подёргают, поцелуют в эти органы и опять наливают. Я аж вспотел от волнения, товарищ…

Он опять вопросительно посмотрел на меня.

– Вот так почитай с полчаса. Потом разом вскочили, обнялись вчетвером, прижались – и давай танцевать под свою музыку. Ну ту, что джаз. А дальше! Дальше не могу рассказывать. Такой срам начался, товарищ капитан. Не могу говорить…
Поддубный покраснел, обильно вспотел, поперхнулся.
– Ну, в общем, попадали на одеяла и начали вчетвером этим самым заниматься. Незнамо кто с кем, кто на ком. Беридзе, сильно пьяный, всё командует: «Егорушка, наяривай!» А товарищ Егоров, видимо, настолько выпимши, что с колен с трудом поднимался. Заливался смехом и всё что-то кричал.

И тут, обернувшись, я обомлел. По той же тропиночке, осторожненько так, поднимаются два мужика. Вижу – наши, русские, но незнакомые. С ружьями. Я толкнул Митьку. Мы сразу всё сообразили. Мужья, значит, проведали. Бежать в степь за вами не могу. Они увидят и могут пальнуть. Мужики, видать, серьёзные, обозлённые. Да и то сказать, власти-то советской здесь нету. Делай что хошь. Притаились и ждём. Это точно серьёзные мужики, товарищ… Потому как ворвались в комнату и сразу, с ходу, двумя-тремя ударами наотмашь, по-таёжному, положили товарищей старших лейтенантов и давай дубасить баб. Визг поднялся несусветный, кровь брызжет во все стороны!

Тут я сказал Митьке, что дело пахнет керосином и потому подамся вас искать, товарищ капитан. Примерно-то знал, куда ехать. Ну и по-пластунски эдак добрался до машины – и в степь. Ну вот и всё, товарищ…

Конопатенький Поддубный опять запнулся, глядя на меня.

– Больше ничего не знаю. Как там Митяй, а?.. А вот ещё что. Вспомнил. Отъехав чуток, услышал выстрелы, короткие автоматные очереди и одиночные выстрелы из ружей.

Помолчали. Тут капитан обратился ко мне:
– Он меня встретил, коротко объяснил ситуацию, и мы поехали в город. Сразу. А перед городом нас и взяли милиционеры. Ужасная история. Господи! Все мои надежды рухнули.
– Да вы не о себе думайте, капитан, – ответил я. – Там стрельба идёт. И китайцы подтягиваются. Того гляди в городок войдут. Я так думаю, что стреляли и мои буровики, а они отличные охотники.

В это время к больнице подъехала закрытая милицейская машина. Первым, согнувшись, вышел длинный, тощий солдат Митрофанов. Его никто не охранял. Он был спокоен и серьёзен, словно давно собирался явиться с повинной. Увидев нас, тут же подошёл к капитану и отрапортовал о прибытии. Затем выволокли женщин.

Смотреть было и жалко, и смешно. Первая шла, гордо подняв окровавленное лицо, не прикрывая голое тело. Шла, как Космодемьянская на виселицу. Вторая, тихая и суетливая, мельтешила руками, стараясь прикрыть то лицо в одном огромном сине-фиолетовом подтёке, то обнажённые груди и низ живота, закрытый живописно порванными трусиками. Затем малорослые монголы выволокли двоих российских голых чудо-богатырей в наручниках. Светловолосого огромного Егорушку, смотревшего дурашливым пьяным взглядом. Его с трудом тащили четверо милицейских. За ними гордо, со злой усмешкой на тонких окровавленных губах, самостоятельно передвигался, припадая на раненую ногу, чёрный демон из Закавказья, гражданин Беридзе. Его когда-то белые ноги были обильно замазаны кровью с глиной. Вся живописная группа молча прошла в больницу.

Я сказал Митрофанову остаться и подробно изложить мне конец леденящей душу истории.

– Когда Поддубный уполз, – начал длинный Митька, – я засел в сарайчике и начал наблюдать. Всё как на ладони. Те двое гражданских вошли осторожненько, прямо как охотники. Зашли и на момент остолбенели. Но ненадолго. И началось мордобитие, а позже стрельба. Голых-то легко бить. Голый ведь не думает о защите, а лишь бы что-нибудь найти и срам прикрыть. А гражданские оказались крепкие парни. Сразу прикладами привычно положили военных, а бабы попрятались по углам. Они их стали выволакивать и бить. Зверски били. А тут наши офицеры немного очухались и, прихватив один автомат, выбежали, и напрямки в мою сторону. За сараем там бугорок. Вот там они, совершенно голые и пьяные, заняли оборону. Прямо в двадцати метрах от моего сарайчика. Ну и гражданские стали по ним палить. Но с умом. Поверху бьют. Не дают подняться. Егоров – так тот совершенно невменяемый, лежал носом в песок, не шелохнувшись. А Беридзе крутился как волчок и отстреливался короткими очередями. Тут вскоре и милиция подоспела. Я по-пластунски отполз подальше и сдался милицейским. Стал рассказывать, а они ничего не понимают. Только кричат нашим и машут руками. Ну, чтоб, значит, прекратили стрельбу. И те сдались. Первыми сдались гражданские. Вышли из домика с поднятыми руками. А потом и офицеры…

Когда буря улеглась, прояснилась трагикомическая картина происшедшего. В тот день два моих мастера, радостные и возбуждённые, примчались домой. Мускулистого Игорька встретила девятилетняя дочка.

– А мамка где? – с порога закричал радостный папка, хотевший борща и мамку.

– А мамочка пришла с каким-то незнакомым дядей военным, русским, оставила мне кушать и сказала, что придёт вечером, только поможет дяде с переводом на русский и вернётся.

Папка, хорошо изучивший нрав жены, заскулил от душевной боли, схватил ружьё и выскочил на площадку. В тот же миг из соседней квартиры выбежал и Колян, второй мастер, с искажённым от злобы лицом. И тоже с ружьём. Посмотрев друг другу в глаза, два оскорблённых до глубины души буровых мастера, закалённых таёжными законами, забыли, что они на территории иностранного государства, и помчались мстить. Быстро нашли место преступления. В магазине им сообщили о солдате, купившем много водки и тушёнки.

– Туда пошёл. Вон туда. На машин, – рассказала продавщица.

Жажда мести и жара распалили чувства. Помутили разум. А представшая во всей красе картина групповой оргии голых людей довела мужей до исступления. Они вообще перестали соображать…

Первые выстрелы прервали вековое молчание степи. Но не встревожили горожан. Мало ли бродит охотников по степи. Но когда послышались автоматные очереди – вот тут всполошилась вся немногочисленная милицейская рать.

А главное, китайские пограничники. Они увидели военные машины и вызвали подмогу. Приготовились, наверное, к обороне.

Под руководством доблестного Лувсана милиционеры быстро окружили место яростного сражения. И вдоволь посмеялись, увидев, как двое белых старших братьев, офицеров Советской армии, голые, с автоматом, яростно оборонялись, заняв на вершине холма круговую оборону. На них наступали под женский вой и визг двое русских с ружьями. Гражданские непрерывно стреляли крупной дробью. Как на медведя. Правда, поверх голов. А им отвечал один голый офицер короткими очередями и что-то при этом орал. На непонятном языке. Он был по пояс залит кровью и сильно хромал.

Доблестный Лувсан был вынужден послать трёх дрожавших от страха милиционеров с белым флагом, дабы развести противоборствующие стороны.

Бой прекратился. Лувсан привёз пленных и приказал военным как можно быстрее убираться из города, а по приезде написать рапорт своему начальству, что рана, мол, случилась на охоте. Случайно. Буровых мастеров под мои гарантии отпустил по домам.

– Забудь об этом инциденте, Эд… ард. Забудь. Не было ничего. По пьянке твой мастер стрелять.

Он зло засмеялся.

Город погрузился в тишину. А я два дня с тоской ожидал своей участи. Лувсан молчал, но на третий день при встрече вдруг издевательски заметил:
– Да, Эд… ард, ты не воин. Однако сильно мирный человек, а твои мастера хорош бойцы. А вот боевые офицеры – отчаянный народ. Как монгольский бандит. За день двух жёнок увёл и сделал им двух чичика (детей. – монг.). Герои, однако!.. С китайцами я договорился. Сказал, что офицеры, мол, заблудились. Поехали на охоту и заблудились… Всяко бывает.

У меня отлегло от сердца. Мудрым оказался Лувсан. Замял дело. Да и то понятно, мог и сам погореть окончательно.

Лувсан вернул нас к буровым станкам. Мы молча продолжали работу, чтобы обеспечить водой единственное богатство малочисленного народа – стада животных.

Но молва ещё долго гуляла по степи, и встреченные нами в командировках айраты (местные жители. – монг.), угощая кумысом, издевательски улыбались, спрашивали о здоровье жён и давились от смеха.

Вот так был погашен зарождавшийся пожар Третьей мировой войны.