Оля, моя старинная подруга, приехала в морозный январский день и уже в прихожей протянула мне канцелярскую папку. Сквозь полупрозрачную обложку желтели уголки старых фотографий и исписанные листки с обветшалыми краями.

– Недавно перебирала вещи умершей тётки Жени и нашла в тумбочке письма моего дяди Владимира из Магадана. Всю ночь их перечитывала, утром подумала: пора им выйти из тумбочки и напомнить людям о важности материнской любви и родственной поддержки. К сожалению, в моей семье этого не было. Владимир в нашем роду – запретная тема. В тридцать восьмом дядю приговорили к четырнадцати годам лагерей. К тому времени ему исполнился двадцать один год, а родился он в семнадцатом… Я тороплюсь. Прочтёшь письма, рассмотришь фотографии. Заинтересуют – звони, а пока в двух словах, что мне известно.

В пятидесятом году на пути в Магадан дядя Володя случайно встретил земляка. После часового разговора земляк сообщил Володе адрес своей бывшей соседки: «Напиши Татьяне под вымышленной фамилией. В посёлке она всех знает и передаст письмо твоей родне». К тому времени наша семья многократно переезжала и меняла адреса. Рискуя многим, Татьяна разыскала нас, зная, как ожидает мать весточку от сына…

Оля ушла. Поздним вечером на кухне, когда семья улеглась, я открыл папку, и на стол выпала фотография молодого военного в фуражке со звездой и тремя уголками на петлицах под эмблемой танка. На другом фото этот же военный в длинных кожаных рукавицах и с планшетом на боку позировал в окружении трёх товарищей в будённовках. Дат и подписей не было.

«Старший сержант автобронетанковых войск… планшет выдавался командиру танка», – выудил я информацию из интернета.

Шесть писем. Год написания один и тот же – 1950-й. Я закрыл глаза и представил человека у железной печки. Вот он окунает стальное перо в чернильницу и тщательно выводит на листе бумаги аккуратные красивые буквы, надеясь, что они будут прочитаны родными людьми. Ни одной кляксы и исправления. А в окно сыплет снежной крупой метель, ветер свистит и зловеще шепчет в печную трубу: «Не пиш-ш-ши… напрас-с-сно…» Но мужчина сосредоточенно водит по листу скрипящим пером. 12 страниц о жизни в неволе.

Первое письмо привожу полностью. Оно кричит и умоляет, требует любви, сочувствия и внимания родных.

«Здравствуйте, Татьяна Владимировна! Вам, конечно, покажется странным это письмо, но я прошу вас меня извинить.
В городе Магадане я случайно встретил одного человека, разговорился с ним, и мы оказались земляками. Я ему начал рассказывать, что с 1940 года не имею никаких сведений о своих родных. Раньше они проживали на станции Люботин, Железнодорожная улица, 6. Отец – Иван Павлович Дмитриев, мать – Зинаида Михайловна. И вот этот человек дал мне ваш адрес.
Татьяна Владимировна! Я вас очень и очень прошу, вам оттуда легче найти, где они теперь. Я лично на родине смогу быть только через два года, не раньше. Клянусь могилами своих предков, что отблагодарю вас. Я уже, Татьяна Владимировна, вышел из того возраста, когда болтают попусту, этой осенью мне исполнилось 32 года. Поездил по всему Советскому Союзу, теперь довольно. Родные края тянут меня! Во сне часто вижу места, где провёл детство.
И знаете, Татьяна Владимировна, как мне временами больно становится, когда вспомню, что я один на белом свете! У других моих ровесников есть семьи, а я здесь, всё равно как корабль в море – без парусов и штурвала, качаюсь и жду, когда меня счастливая волна выбросит на берег.
Татьяна Владимировна, прошу вас как сестру, как богиню милосердия помочь мне. Если не затруднит, то, как получите моё письмо, напишите, пожалуйста, хоть маленькую записочку по адресу: Хабаровский край, Берелях, Верхний Дебин, Фиалко Владимиру Ивановичу.
Вы, конечно, будете удивлены, почему у меня такая фамилия, а разыскиваю каких-то Дмитриевых. Приеду – всё расскажу, а я непременно приеду.
Татьяна Владимировна, я вас ещё попрошу: напишите, как вы живёте, – я буду очень рад.
С приветом, Владимир».

Шаг за шагом, в каждом новом письме Володя заново переживал эпизоды своей жизни в лагере и до него. Он смертельно рисковал, отправляя письма, ведь делал это тайком: «За этот выход я мог расплатиться жизнью».

Ответ пришёл от его младшей сестры Жени, и хотя от письма веяло холодом и недоговорённостью, весточка из родных краёв заставила душу осуждённого ликовать – связь с родственниками установлена!

В моём представлении ГУЛАГ казался филиалом ада на земле. При словах «мороз пятьдесят градусов» память рисовала образы пленённых под Сталинградом немцев с изморозью на усах и головами, обмотанными женскими чулками поверх солдатских пилоток. Я читал округлые буквы, и картина становилась менее шаблонной.

«Первые дни я плакал, ясно представляя, что всё для меня потеряно, – сын рассказывал матери о своей жизни в лагере (при этом слова «мама» на всех страницах написано с заглавной буквы). – К счастью, товарищ процитировал мне какую-то книгу: «Сражение выигрывает тот, кто сумеет найти в себе достаточно воли пережить минуту, когда всё кажется потерянным». Я уцепился за эти слова».

Дальше он рассказывает, как метался от одного занятия к другому: «Неожиданно у меня появилась страсть к культмассовой работе. Записался в драмкружок. Встречался с людьми из высших кругов. Заражался драматическим пылом и кружился в творческом вихре. Но со временем этот бурный поток стал надоедать. Забросил всё. Потом заинтересовался горным делом, – продолжает Володя. – Работаю с азартом, приобретаю авторитет. Ко мне уважительно относится начальство».

Работа спорилась, пришёл успех – его утвердили на должность горного мастера. И снова удар судьбы: по невнимательности рабочего вагонетка с рудой сошла с рельсов, колёса переехали стопы мастера. В сознание Володя пришёл уже на операционном столе и тут же после инъекции морфия снова провалился в небытие. Пальцы на ногах пришлось ампутировать. Вечером в палате пациенты рассказали товарищу, как в бреду он просил врача отрезать ему голову и отвезти матери: только она могла узнать её по родинкам на шее.

Ему кололи морфий ещё три месяца, сформировалась зависимость. Но врачи отнеслись к пациенту с сочувствием и предложили работу фельдшера после окончания специальных курсов.

«За три с половиной года работы в больнице, – признаётся родным Володя, – я крайне очерствел. Ни на какие стоны и крики больных не реагирую».

Из-за боязни полного омертвения души Владимир ушёл из хирургического отделения и вновь возвратился к горному делу. Чтобы отвыкнуть от морфия, по совету бывалых людей глушил спирт, а через год полностью завязал и с алкоголем.

«Про эти письма, – пишет Володя, – я никому ничего не говорю. Все считают, что я без роду, без племени».

Без роду, без племени… Следующим вечером я ещё раз перечитал эти слова и набрал номер Ольги. Наверное, самое ужасное для зэка – не годы заточения, а строка приговора: «Без права переписки». Когда человека, существо социальное, оставляют наедине с самим собой и формируют новую психическую реальность – без близких, без корней. Я слышал, что через три года заключения поток свиданий, писем и передач от родственников иссякает. Жёны находят себе новую любовь, и только мать своего ребёнка никогда не забудет.

– Алло, Оля! Ну и материал ты мне подбросила. Но нужны пояснения. За что сел твой дядя? Ответила ли мать сыну? Как сложилась его дальнейшая судьба?
– За что сел Владимир, у нас никто не знает, – ответила Оля. – В то время наша семья существовала лишь номинально. Любви и дружбы она не знала и держалась только на авторитете и должности моего отца – большого начальника по линии образования, к тому же парторга. Карьера была смыслом его жизни. Если бы на работе узнали об осуждённом родственнике, пусть и по линии жены, продвижение по службе могло бы застопориться.

От моей бабушки Зинаиды, матери Владимира, муж ушёл к другой женщине, оставив четверых детей. Владимир отказался от отца, узнав о его поступке, так и написал, если помнишь: «Про отца не пишите больше. Его у меня нет!» Бабушка жила с зятем – моим отцом, и материально полностью от него зависела. Хорошо её помню – худую, высохшую женщину, покорную и терпеливую, не имевшую голоса в семье, по сути служанку. Отец называл её бабкой. Моя мать во всём потакала мужу, а с сестрой Женей дружила как кошка с собакой. На дни рождения друг к другу не ходили, на Новый год вместе не собирались.

Неожиданное письмо поставило бабушку перед выбором: ответить сыну и поддержать его на два года, оставшихся до освобождения, или улиткой глубже влезть в раковину, сделав вид, что и не было никакого письма. В первом случае её ожидал гнев зятя-кормильца, а во втором – пусть и никчёмная, но тихая сытая жизнь. Желудок пересилил материнскую любовь.

Лишь младшая сестра Женя, моя недавно умершая тётка, ответила брату, да и то тайком – она ведь тоже находилась на попечении свояка. В конце концов на пятое письмо она уже не отозвалась. Видимо, Владимир обо всём догадывался и не раз упрекал сестру: «Женя, как ты скупа на слова… Каким холодным показалось мне твоё письмо». Владимир понял, что его отвергли и в жизни он может рассчитывать только на себя, ты и сам это в письме видел. Представляю, как ему было тяжело.

Как бы там ни было, о судьбе дяди Володи после 1950 года мы ничего не знаем, может, он и не дожил до конца своего срока.

– Да, по-моему, он легко относился к смерти, может, и нашёл её там, – прервал я монолог подруги. – А может, поняв, что связь с семьёй не восстановить, решил не возвращаться на родину. Помнишь, как он писал: «Человеку Севера нет преград. Я решил твёрдо: остаток жизни проведу в Сибири».

В одном православном журнале я недавно прочитал, что Христос принимает помощь всем заключённым, как оказанную Ему Самому. Человеческое правосудие – вещь несовершенная, часто оно оказывается вопиюще несправедливым. Судьи такие же грешные люди, как и мы.

А письма эти действительно нужно показать людям. Вдруг найдётся человек, который помнит заключённого ГУЛАГа Владимира Ивановича Дмитриева, 1917 года рождения, уроженца посёлка Люботин Харьковской области?