Поезд ушёл, светя рубиновыми огнями последнего вагона, и в темноте они всё затухали и затухали, как подёрнутые пеплом угли, пока совсем не погасли.

Опоздавший Петраков смотрел вслед поезду с таким чувством, словно вместе с ним из его жизни уходили молодость, сила, здоровье, любовь. Не зная, что делать, он вернулся на вокзал – к утру ему край надо было оказаться в Москве, чтобы лететь дальше, на Дальний Восток, к месту службы, а раз он опоздал здесь, то опоздает и на самолёт из Москвы, и вся дорога теперь разладится.

Петраков, капитан второго ранга, приезжал навестить отца, одиноко живущего в деревне Загорье. Хотел уговорить перебраться к нему на Тихий океан.

– Нет, сынок, – отказался отец, – я и моря настоящего не видел, а тут океан. Здесь всё привычно, и если оторвусь от дома, пропаду.

В старости люди одиноки. Капитану было ещё далеко до старости, но когда он увидел опустевший вокзал, пришло тоскливое ощущение, что заглянул в собственную старость, где отныне уже не будет ни знакомых, ни сослуживцев, ни друзей и любимых женщин.

В зале ожидания осталась одна мывшая полы уборщица. Тряпка на её швабре моталась из стороны в сторону, руки и полы длинного синего халата тоже мотались, и казалось, что вся её фигура состояла из движения, как ветряная мельница.

– Опоздал? – спросила она Петракова, не переставая работать.
– Опоздал, – виновато улыбнулся он.
– Теперь следующий поезд только через сутки. Есть где остановиться?
– Наверное, в гостинице. У вас гостиница хорошая?
– Она у нас одна. Для одних хорошая, для других плохая, поди разбери. Для тебя, думаю, будет плохая.

Петраков присел на деревянную эмпеэсовскую скамью, которые ещё кое-где сохранились на районных вокзалах и сельских станциях. Своей монументальностью и крепостью скамьи напоминали постаменты памятников, и невольно думалось, сколько людей за долгие годы в виде временных памятников прикоснулись к истории кочующей России.

Он не решился сразу идти в гостиницу, надеясь на какое-нибудь неожиданное событие, случай или чудо. Он ещё не мог поверить, что именно с ним случилась подобная нелепица, и покинуть вокзал означало бы признать поражение и обречь себя на суточное ожидание.

И неожиданность свершилась.

Перед вокзалом затормозила легковая машина, и в дверях появилось трое молодых мужчин. Двое из них, в тельняшках, похожие друг на друга и бывшие, наверное, братьями-близнецами, придерживали с боков третьего, пьяненького и обмякшего, с поникшей головой, как у завядшего цветка. Устроив приятеля на скамью, братья уселись сами.

– Всё, Коляша, опоздали. Накрылись медным тазом твои курорты, твои Багамы с Канарами.
– Я в Турцию лечу, – подал голос обмякший Коляша.
– Летишь, летишь. Сейчас тебе перья вставим, и полетишь.

Уборщица уже мыла полы возле мужчин. Один из близнецов с интересом наблюдал за мельканием тряпки, обуреваемый, видно, желанием тоже что-нибудь сделать, и вдруг лицо его прояснилось, освещённое изнутри какой-то догадкой.

– Мать, – спросил он уборщицу, – московский поезд давно ушёл?
– Минут пятнадцать-двадцать.
– Ясно… Так, пацаны, делаем сейчас вот что. Садимся в машину и едем догонять поезд. До Старой Руссы догоним, там Коляшу и посадим.

Петраков заволновался. Он резко встал и в своём парадном мундире капитана второго ранга произвёл впечатление. Близнецы, судя по тельняшкам, ещё недавно служившие действительную в морфлоте или десанте, заметно посерьёзнели, сдерживаясь, чтобы самим привычно не вскочить по стойке «смирно».

– Ребята, а меня возьмёте? Я тоже опоздавший.
– Конечно, товарищ кавторанг, едем. Места на всех хватит. Вон даже мать можем с собой забрать, что ей тут в нашем райцентре шваброй махать.

Как только выехали, темнота, малозаметная в городе, плотно обступила машину. Дорога быстро неслась под колёса, а темнота казалась неподвижной, и это несоответствие одновременного движения и неподвижности вызывало у Петракова тревожное и лихое чувство чего-то неизведанного, что его самого и случайных попутчиков может ждать впереди.

Дорогой братья говорили о том, успеют они обогнать поезд или нет. На прямых участках пути, когда машина разгонялась, верилось, что успеют, но вот дорога сужалась, появлялись рытвины, и всех охватывало отчаяние.

Будущий курортник расположился на переднем сиденье и лишь безвольно покачивал в такт движения головой, словно мысленно участвовал в разговоре, временами соглашаясь с братьями, а временами возражая.

Вскоре он зашевелился, приходя в себя. Видно было, что давалось ему это с трудом, потому что в одну минуту надо было пройти путь от человека, ещё не сознающего себя, вроде как только народившегося на свет, до личности разумной. Сначала, как новорождённый, он реагировал только на звуки и свет. Рядом что-то назойливо гудело, и лучи фар встречных машин скользили по его закрытым векам. Ещё ему было неуютно, тесно и тряско. Вместо того чтобы уютно лежать в колыбельке, он почему-то сидит, и страшно хотелось пить.

Любой младенец в этот момент горько и обиженно заплакал бы, требуя к себе внимания, но у Коляши уже включилась в работу память. Он вспомнил, что должен лететь на самолёте в Турцию, а вместо этого неизвестно куда едет в машине. И тут, как вспыхнувшая молния, его прожгла мысль, что он где-то потерял свой чемодан со всеми деньгами и заначкой в виде бутылки коньяка.

– Где мы? – слабо спросил он, разлепляя спёкшиеся губы.
– В Турцию едем, Коляша.
– Нет, я серьёзно.
– Твой поезд догоняем. Опоздали, теперь вот догоняем.
– А где мой чемодан? Куда он делся?
– В багажнике машины, где же ещё. Мы как положили его, так и не доставали.

Поняв, что положение терпимое, он надолго замолчал, и когда все решили, что Коляша снова дремлет, он вдруг сообщил:
– Меня того… худит. Надо остановиться.
– Ну, ты даёшь! – возмутились близнецы. – Минута, Коля, даём тебе минуту.

Остановились, Коляша выбрался из салона, и как только вступил в густые заросли молодого березняка или осинника, так сразу пропал из виду. Ещё некоторое время был слышен шелест ветвей и хруст валежника, а потом всё затихло.

Впереди показалась машина. Издалека свет её фар был прыгающим, словно она, затерявшаяся в ночи, подслеповато искала путь, тыкая перед собой палочкой. Но когда приблизилась, свет уже настойчиво озарял сидевшего за рулём первого брата, сверкнул лучом по затаившемуся в глубине салона Петракову, по его наградным значкам и медалям, и угас. В напряжённом молчании прошло пять минут. Коляша не появлялся, и, как ни напрягали слух, ничего, кроме далёкого гула нагонявшего их тяжёлого грузовика, не услышали. Воображение уже рисовало одну картину страшнее другой – про дикого зверя или крутой обрыв за кустами, куда полусонный Коляша, не успев вскрикнуть, опрокинулся.

Ругаясь, второй братец, сидевший рядом с Петраковым, отправился на поиски, и всё повторилось: сначала он пропал из вида, потом затих хруст валежника.

Люди исчезали, как булькающие в воду камешки, но перед тем, как исчезнуть, успевали что-то пробормотать, казавшееся теперь, после их исчезновения, и значительным, и ещё более непонятным. Коля, например, проговорил «Иду на вы», a братец – «Дорога ложка к обеду». Следовавшая позади тяжёлая фура вырвалась из-за поворота, гул сменился рёвом, и она пронеслась мимо, качнув их потоком воздуха.
– Нет, я больше так не могу. Мы едем или нет? – разозлился водитель и принялся усиленно сигналить.

Петраков уже было решил сам идти за пропавшими, когда они, копошась, появились позади машины – видимо, в темноте сбились с курса.

– Он там спал, гад. Наверное, споткнулся, упал и заснул, – сообщил второй близнец, опять запихивая Коляшу на сидение.

Время было потеряно, но всё ещё могло получиться, если дорога окажется хорошей и Коляша не отмочит новую шутку.

Уезжая из деревни капитан был настроен на грустный лад: отец совсем стар и скоро не сможет даже обслуживать себя. Всю неделю, что он жил в родном доме, то впадал в отчаяние, то вновь обретал надежду, если отец бодрился, шутил. А однажды тот принёс от соседского колодца два ведра воды. И этот ежедневный, ежечасный переход от отчаяния к надежде измучил капитана.

Но когда начались гонки за поездом, о грустном забылось. Капитан напряжённо вглядывался вперёд, мысленно торопя водителя. Оказывается, пока они ехали, на небе высыпали мелкие и блескучие, как рыбья чешуя, звёзды. Причём сияли они только на правой стороне неба, а левая совсем не проглядывалась. Сначала Петраков удивлялся, пока не понял, что на левую сторону небосклона наплыла широкая туча.

В деревне он невольно подстраивался под жизненный лад отца – неторопливый, угасающий, – а сейчас всё в нём ожило, точно в голове зазвенели голоса и одновременно по всему телу проснулись и в разных местах забили, зажурчали родники. И, казалось, заглохни сейчас мотор, он, подталкиваемый звоном и журчанием внутри себя, в одиночку побежит по дороге.

Вдали показалось выпуклое зарево огней – они подъезжали к Старой Руссе. Но снова опоздали и, выскочив на перрон, увидели только раскачивавшийся хвост поезда с уже знакомыми рубиновыми огоньками. Подбежал с чемоданом замешкавшийся Коляша.

– Где мы, а? – спрашивал он, вертя головой. – Где поезд?

Ему не ответили, переживая неудачу.

– Что теперь? – Петраков посмотрел на братьев, опасаясь, что те отступят под напором судьбы и вернутся обратно. Всё в нём по-прежнему требовало движения, сердце стучало, как барабанная дробь перед атакой, – вперёд, только вперёд!

Опасался он напрасно: близнецы, охваченные азартом, не собирались отступать, и на лицах их проступила ямщицкая лихость и бесшабашность людей, для которых не существует преград.

– Всё нормально, товарищ кавторанг, нагоним. Рванём на Бологое, там тепловоз будут менять на электровоз, поэтому стоянка минут тридцать-сорок.

Дальнейшее запомнилось капитану урывками, где одни детали высвечивались ярко, а другие забывались.

Вместе с дорогой навстречу летели освещённые фарами стволы деревьев. В силу своей службы он редко ездил на машинах, в его представлении всякое движение было связано с кораблями. И когда деревья подступали близко, моряку Петракову казалось, что они плывут по узкому руслу реки, а когда за лесами распахивались глухие, без края, поля, они ему виделись морем, и он невольно ждал привычной качки на волнах.

Ночь уже готовилась перевалить за половину, и в пустынной дороге чувствовалось нечто загадочное, точно это была не обычная дорога, а особенная, точно они в одиночестве приближались по ней к краю земли. Подобное ощущение возникало и раньше, когда капитан у себя дома стоял на берегу Тихого океана и смотрел на бесконечное водное пространство. Это и есть край земли, думалось ему. Какие там Япония и Америка! Впереди нет ничего, кроме воды, и нет ещё рыб в воде и тварей на земле, и ты сейчас стоишь на самом краешке суши в тот момент, когда она только всплыла из морских пучин, не успев обсохнуть, и ты единственный присутствуешь при рождении нового мира.

От напряжения все молчали, погружённые в свои мысли. Коляша, который теперь держал чемодан внизу, у своих ног, пошарив там, глотнул из своих неприкосновенных запасов и спал, снова впав в младенческое состояние.

Одиночество нарушилось лишь раз появлением сзади невесть откуда взявшейся полицейской машины с сиреной и мигалкой на крыше. Братья заволновались, заоборачивались, собираясь сбросить скорость, но капитан быстро пресёк все сомнения:
– Не останавливаться, гони дальше. В случае чего вали всё на меня. Я разберусь.
Помотавшись в поле зрения несколько минут, полицейские отстали.

В Бологом из машины выскочили одновременно. Даже заранее разбуженный Коляша на этот раз не замешкался. И вокзал, и железнодорожные пути были освещены, поезд на Москву стоял на первой платформе как бы обезглавленный – тепловоз успели отцепить, а электровоз только подходил, подавая трубные гудки. Из репродукторов по громкой связи слышались резкие команды, словно ругались, но слов, как ни вслушивайся, было не разобрать, и виноватому во всём Коляше казалось, что это его ругают за опоздание неприличными словами.

Всей компанией пробежали вдоль состава, отыскивая нужный вагон, – выяснилось, что Петраков с обруганным Коляшей едут вместе. Достали из карманов паспорта и билеты, полезли по ступенькам наверх, из прохлады ночи в пахучее вагонное тепло. Купе у опоздавших тоже было совместным.

Коля сразу решил отметить счастливое водворение на свои места, зашарил вокруг в поисках неприкосновенного запаса, и тут лицо его онемело от ужаса.

– Чемодан, – плакуче прошептал он. – Чемодан забыли.

Уставшие от бессонной ночи братья, к счастью, стояли под окнами и нетерпеливо дожидались отправления. В своих тельняшках они мёрзли, и даже улыбки у них казались замёрзшими. Петраков, как мог, на руках объяснил, что произошло. Они понимающе закивали – мол, ничего другого от Коляши и не жди – и помчались к машине за чемоданом, а Петраков отправился в тамбур их встречать.

Братья выскочили из вокзальных дверей, когда объявляли об отправке поезда. Они бежали, передавая тяжёлый чемодан на ходу из рук в руки, и тот, кто принимал его, дальше следовал уже в скрюченном положении. Они успели добежать и закинуть в тамбур Коляшин багаж в тот самый момент, когда рассерженная проводница начала закрывать дверь.