У Ирины Сергеевны сухие и изящные руки с тонкими пальцами. Глядя на них, можно легко ошибиться и представить, что эти пальцы принадлежат пианистке или актрисе. Аристократические черты лица моей собеседницы их отлично дополняют. Однако стихия Русского Севера любит шутить не только с атмосферными фронтами, но и с человеческими оболочками. При взгляде на хрупкую фигуру и богемную стать тёти Иры, трудно поверить, что она полжизни проработала в рыболовной артели. И каким-то чудом сохранила свои удивительные руки, не огрубевшие от рыбы и не скрюченные беспощадным полиартритом.

– Как же вы вообще там выжили? – удивляюсь.
– Я и сама не понимаю, – пожимает плечами Ирина Сергеевна и тихонько улыбается. – Когда в молодости рыбу принимала – руки по три-четыре часа хватали ледяные туши. Даже сквозь рукавицы холод сводил суставы. Выстояла как-то.

Впрочем, закалке и завидному здоровью этой женщины, возможно, есть ещё одно объяснение.

– Сколько себя в детстве помню, всегда рядом находилась мама, – рассказывает тётя Ира. – Даже в те времена, когда за посещение храма могли спокойно выгнать с работы, она открыто посещала церковные службы. И меня, маленькую, брала с собой. Почему-то ей это сходило с рук.
–  Неужели на работе не пропесочивали?
– Мама трудилась в тресте уборщицей, – говорит Ирина Сергеевна. – Разумеется, была беспартийной. Она ещё до войны ходила в храм. Рассказывала, что её одно время вызывали на всевозможные собрания, а потом махнули рукой на простую уборщицу: мол, что с неё взять – тёмный, отсталый элемент. Но странно то, что меня за веру в школе тоже не трогали. И я так благодарна тому, что нам не приходилось прятаться и верить украдкой. Бывать ребёнком на послевоенных службах – это словно в раю на короткий момент очутиться. Такого восторга сейчас уже не испытаешь.

Мария Николаевна, мать Ирины, была очень набожной женщиной. Даже в послевоенные времена её называли «старорежимной верующей» – настолько строго она придерживалась церковных установлений и порядков. Так её воспитал дед. Тот служил в сельском храме старостой. Ирина Сергеевна считает, что повлияло ещё близкое знакомство со ссыльными священниками в 20-е и 30-е годы, когда Ира была совсем молоденькой девчонкой, но мама об этом вспоминала только вскользь. А вот о самом главном случае в их жизни тётя Ира согласилась рассказать только совсем недавно.

– Тогда верили не так, как теперь, – вспоминает Ирина Сергеевна. – Нравы на приходах были другими. Но нельзя сказать, что более строгими, – просто многие вещи воспринимались как органичные. Это сейчас бабушки в храмах шикают, если, к примеру, кто-нибудь свечку поставит во время пения Херувимской. А тогда такого просто не случалось. Не бабушки были «добрее», а люди в храмах вели себя правильно – ещё живы были прежние традиции и старое воспитание. Вообще ставить свечи во время литургии считалось сродни кощунству, а уж разговаривать во время службы – и вовсе упаси Господь! Хотя, конечно, и тогда на службы приходили всякие люди, в том числе небрежные, но их насчитывалось ничтожное количество.

Мама всегда помнила изречение преподобного Амвросия Оптинского: «Разговаривающим в храме посылаются скорби». И особенно страдала душой, когда замечала старух, которые усядутся на скамеечке во время литургии и давай языками чесать. И огород обсудят, и погоду, и коровку с курами, и зятя. Кошмар! Ещё полгреха, если бы женщины судачили тихонечко, шёпотом. Но они разговаривали отнюдь не вполголоса. Своей болтовнёй постоянно мешали окружающим молиться.

Особенно сильно матушка негодовала, когда такое случалось у неё на глазах. Бывало, стоит мама, молится, а как услышит чужой разговор – сосредоточиться не может. На самых важных моментах службы бабульки, конечно же, затихали, крестились, но потом снова начинали точить лясы-балясы.

И всё бы ничего, но только с годами подобных болтушек на приходе прибавилось. У мамы на этой почве возникло настоящее искушение. Нет, замечаний она болтунам никогда не делала, но вот своё отношение к ним резко изменила – перестала их жалеть. В церкви стояла скромная, тихая, а дома уж как следует отводила душу – как только возмутительниц спокойствия не поминала. Даже мне, маленькой, этих людей было искренне жаль.
Однако самым главным раздражителем для мамы являлись шумные прихожане. Точнее, один прихожанин – Фёдор Иванович. Пожилой невзрачный мужичок, который до пенсии работал то ли кассиром, то ли бухгалтером. Фёдор очень любил пустословить с другими верующими на службах – и в этом отношении ни одна бабка не могла за ним угнаться. Вдобавок нарушитель церковной дисциплины имел настолько противный и скрипучий голос, что хоть святых выноси.
На Фёдора Ивановича неоднократно жаловались настоятелю. Но что мог поделать священник в те времена, когда мужиков в храме было – раз, два и обчёлся? К тому же в остальном Фёдор проявлял себя не самым плохим прихожанином – и по храму помогал, и алтарничал, и хоругви на праздники нёс. Приходилось терпеть его недостаток. А потом мама узнала самую страшную новость – у меня обнаружили лейкоз.

Отец мой погиб на фронте, мы с мамой выживали только на её зарплату уборщицы и пенсию от военкомата за потерю кормильца – такие выдавали вдовам офицеров. Теперь же эти скудные деньги почти полностью уходили на меня. Какое могло быть лечение в те годы? Тогда тяжёлая лейкемия фактически означала смертный приговор.

Куда только со мной мама не ездила, какие только пороги не обивала – результаты не обнадёживали. Медицинские светила осматривали меня и лишь качали головой. Я годами кочевала по больницам, меня отправляли в санатории. Но состояние продолжало ухудшаться.

Мама и без того каждый день ходила в церковь, а после моей болезни и вовсе почти поселилась в храме. Сколько она молебнов и акафистов прочла, сколько слёз пролила перед иконами, сколько всенощных выстояла на коленях, моля Бога о моём исцелении, – не перечесть. Батюшка её очень жалел. Прихожане собирали средства нам в помощь, да вот только никакие деньги мне уже не могли помочь.

Я тихо умирала дома, а мамину душу начали терзать самые чёрные мысли. «Была я тогда полностью раздавлена, – вспоминала матушка. – И вера моя повисла на волоске. Как же так – я жила одной лишь церковью, молилась, послушно исполняла всё, что нужно, не боялась даже пострадать за Христа, а Бог перечеркнул всю мою жизнь, позволил дочери умирать у меня на глазах. Разве это справедливо? Где же милосердие Божие? И если Бог есть Любовь, как такое вообще возможно? Хватит с меня такой «любви». Конечно, я отгоняла от себя подобные помыслы, молилась изо всех сил, но они приходили снова и снова. Лью слёзы и молю милосердного Боженьку простить меня за такое малодушие. И вот тогда произошло то, о чём я молчала потом много лет».

– Мама в тот вечер сидела у моей постели и плакала, – вспоминает Ирина Сергеевна. – Ей пришлось уйти с работы, чтобы полностью посвятить себя уходу за мной. А я лежала в беспамятстве и готовилась отправиться в мир иной. Нам помогали только редкие знакомые да прихожане. По благословению батюшки они посещали нас, приносили продукты, реже – деньги.

Обычно приходили женщины, которые хорошо знали маму, но в тот вечер с корзиной явился мужчина. Мама услышала стук в дверь, вытерла заплаканные глаза и пошла открывать. Отворила, а на пороге стоит Фёдор Иванович! Мама даже опешила – не ожидала увидеть в своём доме старого сплетника и празднослова.

– Ты зачем здесь? – грозно спросила прихожанина Мария Николаевна.

А Федор Иванович лишь улыбнулся и без спроса прошёл в квартиру. Да так всё быстро произошло, что мама даже не успела сообразить. Фёдор передал маме продукты и спросил:
– Мария, а ты вообще-то в Бога веруешь?

У мамы от такой дерзости даже дыхание перехватило.

– Да как ты… – начала она было отчитывать наглеца и вдруг увидела, что у него необыкновенные яркие глаза – прозрачные, ясно-лазоревые. И в них слёзы дрожат. Не выдержала матушка и, вместо того чтобы наброситься на дядьку, разрыдалась.
– Верую, Фёдор, – всхлипнула она, когда проплакалась. – Да вот только сил моих больше нет.
– А веришь ли ты, что Господь придёт тебе на помощь прямо сейчас?

Мама и ответить ничего не может – только рот открывает, лицо слезами залито. Но страшно почему-то не было. Даже наоборот, хотелось доверять Фёдору. Шло от него какое-то тепло.

– Ни одна твоя слезинка не забыта, – утешил мужчина. – Но у тебя остался один нерешённый вопрос. Какой именно – ты поймёшь через день. Сейчас я уйду, а Бог с тобой останется. До свиданья, Мария!

На пороге гость обернулся.

– О нашем разговоре никому не говори до самой смерти. Только ей, когда вырастет, – прихожанин показал в сторону моей комнаты.

Мама закрыла за Фёдором дверь и сползла без сил на пол. Она не понимала, к чему приходил Фёдор, зачем бередил душу странными разговорами. Потом перевела взгляд на корзинку с продуктами, переданную прихожанами, – она стояла на тумбочке у зеркала. Значит, Фёдор Иванович ей не привиделся. Но зачем приходил именно он?

Когда мама вернулась ко мне, я уже сидела на постели. От мертвенно-бледного цвета на лице не осталось и следа. Я снова могла свободно говорить, есть, двигаться. До сих пор в моей детской памяти пылает эта сцена: мама то плачет перед иконами, то целует меня и благодарит Бога весь вечер. Последующие обследования показали, что я совершенно выздоровела.

На следующее утро мама первым делом побежала в храм и рассказала, что мне стало лучше. Все молились и плакали, благодарили Бога. Затем матушка стала расспрашивать о Фёдоре Ивановиче – знают ли на приходе, что он к ней вчера приходил.

– Женщины вчера были заняты, и я действительно к тебе вчера посылал Фёдора с продуктами, – подтвердил батюшка.

Хотела Мария Николаевна поведать настоятелю о странной беседе с Фёдором, но вовремя вспомнила его предостережение и прикусила язык.

– А где сейчас Фёдор? – спросила матушка.
– Дома, наверное, – предположил батюшка.  – Но он должен прийти на вечернюю службу – если, конечно, ничего не случится.

Мама пришла на вечерню и увидела Фёдора Ивановича. Выстояла всю службу, потом подошла и спросила:
– Ты помнишь, что вчера говорил у меня в гостях? Про веру в Бога?

У мужчины даже брови приподнялись от удивления.

– Ты о чём? – изумился Фёдор. – В каких гостях? Ты на радостях не помнишь ничего? Я тебе просто передал продукты и сразу ушёл. Даже в дом не заходил.

И только тогда мама всё осознала. Упала на колени перед Фёдором и попросила прощения у прихожанина за то, что тихо ненавидела его все эти годы за пустые разговоры в храме. И Фёдор Иванович понял прозрачный намёк, что именно ему следует поменять в своём поведении.

Ещё мама догадалась: Бог открыл, что ей в духовном плане мешало больше всего, – недоброжелательность по отношению к другим людям в церкви. Именно это и охладило её горячую веру. И ради этого Бог исцелил меня, её дочь.

Кто же приходил тогда вечером к нам в квартиру, остаётся только догадываться. Одно время мама верила, что это был сам Фёдор Иванович, просто она услышала в его словах то, что хотел сказать ей Бог. Но я думаю, что к нам являлся ангел Божий в облике Фёдора. Как бы то ни было, мама с той поры стала молиться в храме так, чтобы не отвлекаться на остальных молящихся, и думала только о своих грехах.

И вот ещё что матушка поведала мне: у настоящего Фёдора Ивановича глаза всю жизнь были обычными, карими. На такие даже не обратишь сразу внимания.