У семейства Акимовых было две даты, когда вся родня собиралась в полном составе. Явка считалась обязательной, это обсуждению не подлежало, как говорится, хоть больной, хоть кривой, но в строю семейного застолья. Традиция эта стала делом добровольно-подневольным, с глубокими корнями.

Глава семейства Пантелей Романович жену Стефанию схоронил ещё в молодости. Отвела в садик младшего сынишку, Фёдора, присела на лавочку, а подняться не смогла – сердце. Пантелей потом так и не женился, сам тянул сыновей. Может, потому и был на весь мир обижен, доброго слова от него ждать долго приходилось. Детей держал в ежовых рукавицах, с малых лет к работе приучал, отцовской лаской не баловал. Сыновья выросли толковые, рукастые, но покинуть посёлок не решались долго – пока младший, Фёдор, не женился первым и не подался к супруге в город. А за ним и другие братья потянулись.

Отца не забывали, всегда помогали и деньгами, и продуктами, и работой. Крышу дома перекрыли, поставили новые окна и двери, повесили на стену огромный телевизор, каждое лето отца на море отправляли. А ещё братья приезжали в посёлок, чтобы отведать пирогов. Каких только там не было – с мясом, капустой, грибами, сливой, черешней, малиной. Пальцев не хватит загибать. Пекла эти пироги бабушка Паша, мать Пантелея. Посреди стола пыхтел самовар, на хрустящих салфетках кокетничали вазочки с вареньем, румянилась ароматная выпечка.

Семья рассаживалась, и начинались разговоры. В основном говорил дед, наставлял всех, как надо жить, чихвостил напропалую и сыновей, и жён их с детьми нерадивыми. Всё ставил в пример свою биографию, как мальчонкой подался на завод и от простого штамповщика доработался до мастера цеха.

Сыновья с жёнами нахваливали разносолы и, посидев немного, поспешно разъезжались. Слушать дедовы колкости становилось трудновато, упрёки были незаслуженными – семьи жили дружно, кто учился, кто работал, всё с любовью и от души.
Потом померла баба Паша, и семейные посиделки стали совсем редкими.

Как-то раз дед собрал всю разбежавшуюся родню и объявил, что получил он от своей прабабки большой кувшин с золотыми червонцами и тот, кто пропустит явку на его именины первого мая и не встретит в семейном кругу Новый год, будет лишён наследства в виде щедрой горсти золота.

Праздники отметили, но дед снова повелел собраться. И вот теперь все были в замешательстве: вроде салату оливье совместно отсалютовали, майские мемуары о Пантелеевых заслугах на заводе металлических изделий прослушали – что за внеплановый сбор? Съехавшиеся родственники, расставляя посуду на длинном фуршетном столе, в недоумении поднимали брови. Шутка ли, на календаре 15 июля, лето в разгаре, в собранных чемоданах нервничают путёвки на морские побережья. А тут это непонятное собрание.

Из кухни прибежала раскрасневшаяся Галочка, жена среднего сына Пантелея.

– Ховайся в жито, я такое узнала, мало не покажется. Дед рвёт и мечет – Васьки с Фёдором до сих пор нет, и трубки не берут!
– Успокойся ты, щёки вон, как буряк. Помечет и перестанет, в первый раз, что ли? – сказала Вера, жена старшего сына.
– Такое – в первый! – не унималась Галка. – Маринка беременная, говорят, рожать со дня на день.
– Кто?
– Маринка, жена Васьки?
– Вася женился?
– Всё, тихо, – зашикали со всех сторон, – дед идёт.

За стол усаживались в гробовом молчании.

– Так, значит, Зоя, – нарушил тишину Пантелей, обратившись к жене младшего сына. – Федьку моего всю жизнь на свой ум наворачивала, от семьи отбивала, и внучок, значит, в твою породу. Ты ж поди, выпердыш! Оно без спросу старших женилось и потомством обзавестись пожелало. На то воли моей не было! – дед хлопнул по столу. – Теперь и знать его не хочу. В завещание его не впишу, как и тебя с Федькой. Такое моё слово!
Притихшая родня застыла над пустыми тарелками. Даже не моргали, чтобы не нарушить тишину шорохом ресниц.
– Ты, Пантелей Романович, слово своё можешь засунуть знаешь куда? – сказала Зоя, встала из-за стола и царицей направилась к выходу. – И червонцы свои призрачные туда же запихни, больно они кому нужны. Тебе бы роднёй своей гордиться, а ты всех чихвостишь почём зря.
– Ах ты ж злыдня, перечить вздумала! – опешивший Пантелей наконец обрёл голос. – Чтоб ноги твоей здесь больше не было! А на дитё Васькино так я вообще плевать хотел, поняла?
– Я давно поняла, Романович, что родню свою ты скоро профукаешь. Всё говоришь, что никто из нас жизни не знает, всё стращаешь, что ещё не видели мы смолёного волка. А на что он нам нужен, этот волк, когда ты есть? К тебе же не за строчку в завещании едут, а как к родному человеку. А ты всегда злой и всем недовольный. Один останешься. И плеваться брось, особенно на дитё не родившееся, потому как если я плюну, – Зоя вскинула левую бровь, – водолазы не найдут.

И ушла. В тишине сидели то ли минуту, то ли час. Разошлись как-то потихоньку, незаметно. Смущённо толкались в просторном коридоре и выходили, не прощаясь. Дед из-за стола не вставал, так, видно, и просидел всю ночь.

А через неделю всей толпой опять приехали. Пантелей в недоумении стоял на крыльце и потирал глаза.

– А мы до вас в ранковый час, – пропела Зоя и чмокнула деда в щёку. – Заходим, ромалы!
– С гостинцами, – обнял отца Фёдор.
– Прости, деда, – Васька захватил в ладонь стариковскую руку и повёл в дом. – Тут такое дело вышло…
– Ты посмотри, Пантелей Романович, какая тут красота, – затарахтела Вера.

Из рюшей розового конверта показались нос-пуговка, огромная соска и небесной синевы глаза.

– Это кто? – дрожащим голосом спросил Пантелей.
– Стефочка, – нежно прошептала молодая женщина, бережно баюкая на руках розовый конверт. – А я Марина.
– Стефочка, – повторил дед и отвернулся.
– Романович, возьми на руки, – напутствовала Зоя.
– Что-то нос щиплет, простыл, наверное. Боюсь заразить.
– А ты не бойся, – обняла старика Вера. – Такой заразы не страшно, это радость называется. Таким бы болеть вечно. Так говорю?

И понеслось, закружилось, завертелось акимовское счастье. А всего-то и нужно было: капля радости, капля нежности, капля любви. И никакими червонцами его теперь не измерить.