Я отпросилась с работы, чтобы купить на завтра билет до Риги. Значит так: из Риги я отправляюсь в небольшой латвийский городок с непроизносимым названием, там живёт мой жених. А в пятницу у меня свадьба.

Нас познакомила заочно моя родственница-рижанка. Она работает в службе знакомств. Не знаю, чем мои данные столь заинтересовали маму и сына Круминьшей, что они выехали в наш среднерусский текстильный городок посмотреть на меня. Я уже была подготовлена письмом родственницы: «Не можешь забыть своего драгоценного Серёженьку, но ведь первая любовь – пшик… Лучше посмотри внимательнее на латышского жениха. Он тебя старше, лысый, но ведь лучше несовершенный муж, чем никакой».

Круминьши приехали весёлым апрельским днём. Я мыла солёной водой окна – в закатанных по колено, обвисших пузырями штанах, в майке с тёмными от пота пятнами под мышками, с красными, изъеденными солью руками.

В этом рабочем виде я понравилась маме Крумине настолько, что она навсегда и окончательно определила выбор сына. Потом вахтёрша подслушала разговор мамы с сыном: «Она не симпатичная и далеко не молодая. Никто на неё не позарится, не бойся, она никуда от нас не денется. Типичная русская простушка. Это тебе не покойная Даце, Бог с ней. Ты будешь хозяином в доме, и я умру спокойно, видя, что вы живёте, как два голубка».
А потом я в течение года аккуратно получала из Латвии по скучному и обстоятельному письму каждый месяц.

К тому моменту я уже шесть лет жила в женском общежитии. За день до моего отъезда в Ригу к жениху мы сидели с девчонками в нашей комнате. Но мой угол!.. Опустевший, с голыми книжными полками и жёлтым пятном от коврика на стене – и огромный наглый чемодан, выставленный на середину комнаты.

– Что тебе стоило выйти замуж за Серёгу! – возмущается Тося. – По пятам ходил парень. Жила бы рядом от нас, по крайней мере, а не в Риге.

Девчонки негромко поют. Как всегда, затягивает певунья Тося. Мы поём каждый вечер. Альке (Аленькому) на ухо наступил не то что медведь, а целый слон, да ещё и хорошенько потоптался, но петь ей ужасно хочется.

…Ночью я делаю вид, что сплю, повернувшись лицом к стене. И вспоминаю, вспоминаю.

«Самый близкий человек на свете – это твоя мама. Если мужчина в перспективе не может стать твоим мужем – он для тебя ничто, ноль. Существо среднего рода». Так говорила мама о моём Серёжке. Мама не знала, что ровно сутки назад мы с Серёжкой прощались и никак не могли проститься в дверях его студенческой комнаты. Счастливый и возбуждённый Серёжка шептал мне, усталой и тоже счастливой, ещё не пришедшей в себя, в промежутках между поцелуями: «Любимая, милая, люблю…»

А потом… Повод для ссоры – ничтожен, стыдно говорить.

Я назло дуюсь и не мирюсь. Назло, чтобы было больнее, ору ему в лицо нечто дикое и бессмысленное. Серёжкины глаза: «Если человек способен предать в малом…» Хлопает дверь. Всё.

А вскоре возник латвийский жених…

Я плачу, благо никто не видит моего лица, отвёрнутого к стене.

Ночью я заскулила. Толстокожая Тоська спала как бревно. Зато Аленький, точно и не засыпала, легко поднялась, стала гладить меня по плечу короткой твёрдой ладошкой.

– Алька, – скулила я, – но если это так, то зачем тогда всё на свете? Зачем жить, если самое главное на свете – это – и так?

Она долго не отвечала.

– Знаешь. Я недавно ездила в санаторий. Там слух прошёл, что в парке какой-то маньяк насилует женщин. Не бьёт, не угрожает. Маргаритки с клумбы дарит, пиджачок стелет. Галантный такой маньяк. Главврач собирал, предупреждал. Все женщины выходить боялись. А я купила спортивный костюм и… Начала бегать. Нарочно, понимаешь? Где поукромнее, потемнее, побезлюднее.

Судорожно вздохнув, Аленький одними губами отвечает на мой немой вопрос:
– Не изнасиловал.

Вот гад, действительно. Я вижу всё: душную южную ночь, белую под луной дорожку. Вижу криво, по-заячьи бегущую Альку – короткую, с плоской, блинчиком, грудью, с ножками иксом. Алька прислушивается к хрусту гравия, боязливо приседает, поблёскивает стёклышками очков. Нету. Маньяк, называется.

Цветочек ты мой аленький, городской, увядший… Она трогательно, как на сцене, тянет шею, говорит нараспев, слабенький голос дрожит.

– Знаешь, даже если я выйду замуж – ведь и в сорок лет выходят, правда? – у меня в голове будет держаться только одно: сколько во мне умерло сотен ночей, холодных, никчёмных, пустых…

Назавтра меня будит грубый окрик:
– Смотрите на неё, дрыхнет, старая трелёвочная лошадь.

Это Тоська. Она у нас вообще не выбирает выражений. Обитательниц женского общежития окрестила «старыми вешалками» и «девушками не первой свежести».

– Марш за хлебом, разоспалась. Суп есть не с чем.
– Ты чего, с левой ноги встала? Ей же ехать сегодня, – это вступился за меня Аленький.
– За неё теперь муж по булочным побегает.

Тося отворачивается. Она плачет.

Знаете, что такое – с Тосиной красотой столько лет жить в женском общежитии? Рядом с кафе «Счастливая встреча». Здесь каждую пятницу толпятся машины с куклами и лентами на капотах и несутся крики «горько»… Тот поймёт, кто услышит Тосино выстраданное: «Да когда же кончатся эти проклятые белые ночи?»

Нас вон, некрасавиц, замуж потихоньку поразбирали. А ослепительная Тося – как злой силой заворожённая.

Утешать Тосю – только злить её. Поэтому Алька, сделав вид, что ничего не произошло, уходит за хлебом. Я встаю доваривать Алькин суп. Одеваюсь тихо, как мышь. Мы слишком хорошо знаем Тосю в эти минуты. Но, по-видимому, я издаю шорох – и Тося тут же взрывается. Тащит меня к зеркалу.

– Смотри, не отворачивайся! И на меня посмотри. Ну просто на полмизинца никакого сравнения! – я отбрыкиваюсь, барахтаюсь, верчусь вьюном. Кому доставит удовольствие лицезреть в зеркале писаную красавицу, прекрасную даже в гневе, и рядом – серую мышку?

Тося отталкивает меня.

– И у меня – никого! А эта не успела Серёгу отшить – прибалт на горизонте замаячил. А у меня – никого! Где на свете справедливость?

Она кричит ужасные слова:
– Ненавижу! Эх ты, клуха! Таких клух и берут замуж. Мужик – трус. Его любишь яростно, в муке всю себя отдаёшь до донышка, досуха. А он трусит. Потом ещё прихвастнёт, какая у него любовница умница, красавица, бесподобная! Ну где это видно – на бесподобных жениться? Женятся на удобных. Чтобы как скважина для ключа подходила. Вот как ты! Холодная скважина для ключа! – кричит она мне в лицо.

Через минуту Тося плачет и просит у меня прощения. Ещё через минуту мы сидим обнявшись, и Тося говорит, говорит, не может остановиться.

– Мы тогда вместе всем отделом в лес за грибами поехали, за двести километров. Встали затемно, в четыре часа. Приезжаем, а там автобусов ведомственных – под каждым деревом. И все наши – точно грибниками родились – вдруг так подозрительно друг на дружку запоглядывали. Каждый бочком-бочком в сторону норовит, чтобы одному, значит, на грибное место наскочить. Ну я к одному, к другому – а они все от меня отделываются. Вот тебе и товарищи по работе.

Рассердилась. Очень, думаю, нужно – и одна справлюсь. Через болото перебралась – и сразу шесть белых отыскала, хватит и на жарево, и на суп. Хочу вернуться – и вот убей не помню, то ли слева из-за болота вышла, то ли справа, то ли вообще прямиком шла. Вот так, наверно, заблуждаются в лесах и теряются. Здешние леса огромные, на тысячи гектаров.

И как я это подумала, очень мне не по себе сделалось! Ветер поднялся, огромные ели верхушками закачали. И серенько стало, дождик накрапывает… У меня от великой жалости к себе слёзы на глаза навернулись. Так в город захотелось, где людей много, автобусы бегают…

И тут технолог наш Борис Иваныч издалека кричит: «Тося, где ты?» Я кричу радостно: «Здесь я, здесь», – продираюсь сквозь кусты. И у него голос обрадованный: «Тося» да «Тося».

Вылетаю на полянку, а там «Тосю» кричит никакой не Борис Иваныч, а незнакомый мужчина. Высоченный, сутулый, в штормовке, капюшон по самые глаза надвинут от дождя. Наверно, с чужого автобуса. А голос до чего похож на Борис-иванычев! Он сразу осёкся, как меня увидел. Сказал: «Я Тосю звал, жену». – «А я Бориса Иваныча. У вас голоса очень похожи».

Потом он меня долго вёл туда, где, по его расчётам, должны были стоять автобусы. Идёт, нет-нет и оглянется, и взгляд у него всё заинтересованнее становится. Ну реагирует, как все мужики… А я уж совсем от усталости падала, он меня как мешок поднимал и тащил на себе… Потом на часики посмотрела – мы два часа добирались до автобусов.

Потом узнала, что он с женой десять лет дружил, прежде чем сделать предложение, – такой был осторожный. А со мной вот… ровнёхонько два часа.

И вот, значит, он оставил жену и двоих детей. Его друг уехал и дал нам ключ от своей комнаты.

Тётя Лина с первого этажа не поленилась подняться и, отдуваясь, сообщила, чтобы я со дня на день ждала «её». То есть Тосю, его жену. Вздыхая, долго кормила меня поговорками типа «На чужом несчастье счастья не построишь», «Бог видит, кто семью обидит».

Я долго слушала её, но потом меня прорвало, я стала кричать:
– За что весь свет против меня? Я жить без него не могу ни минуты, я люблю, понимаете, я умру без него. Он мой единственный, мы созданы для друга. Что за жестокость – заставлять жить с постылой, нелюбимой?

Тётя Лина, отмахиваясь от меня обеими руками, с сомнением сказала:
– Ну кто ж знает. Может, тут кровь к крови. – И, уходя, посоветовала: – Ты обувь спрячь и перчатки. А то жена наворожит, без рук-ног оставит. Глаза береги – может кислотой плеснуть. Попомни мои слова: если жена решила за мужа драться – лютей бабы не найти.

И вот она позвонила. Со мной жена Тося ни в какое сравнение не шла, я её только в полтора раза крупнее была, ну и лицо… И, главное, она была меня намного старше, я была бесстыдно, вызывающе, победно юна!

Она мне ничего такого не сказала, к чему я готовилась. Невпопад говорила, что у них мальчики-близнецы с цветочными именами – Василёк и Ромашка. Уезжала в командировку – она инженер и часто ездит в командировки. И вот, когда приехала, в квартире запустение. Папы долго не было с работы, и мальчики рисовали на пыльной мебели домики и человечков. Мебель была белая от пыли, и вся в домиках и человечках, понимаете, в домиках и человечках!

Я могла упереть руки в бока и сказать издевательски что-нибудь, что в таких случаях говорят счастливые соперницы оставленным жёнам и чему меня житейски учила тётя Лина. Но, ох, как же мне было тошно! Я впервые подумала, что отрывать отца от детей, мужа от жены – такое же преступление, как отрывать детей от матери, брата от сестры. Половинку от целого с мясом, с кровью, с болью отдирать.

Зарёванная, лежала после её ухода на диване. В это время по радио певица запела: «Я знаю, что любовь всегда права». Любовь всегда права! Одна милая, добрая певица была на моей стороне.

Я прожила с ним коротенькое время, но поняла, какое счастье – быть женой. Вечером возвращаешься домой усталая. И платье, которое утром выглядело ярким и воздушным, точно выцвело, и туфельки нещадно жмут, и лёгонькие деревянные бусы к вечеру гнут бедную шею, как тяжеленный хомут.

И вот приходишь в комнату, пропитанную его присутствием, пропахшую его запахом, моешься в ванной, чтобы быть чистой и нежной к его приходу, и ходишь босиком по прохладным половицам, и готовишь ему вкусный ужин, и задёргиваешь шторы в спальне, потому что ещё возмутительно далеко до ночи… Слышен поворот ключа в замке – пришёл муж. Он ужинает, плещется в ванной, раздевается, приходит в спальню. И я делаю всё, чтобы хотя бы в эти минуты не помнил о них. Об оставленной семье. В остальное время он помнил о них всегда.

Нам вдвоём стало невозможно находиться в одной комнате. Нельзя было слушать радио, смотреть телевизор. Если во дворе чужая мать звала заигравшегося малыша: «Василёк, ужинать!» – мы оба вздрагивали. Если в передаче «Здоровье» говорили о лечебных свойствах ромашки, он мрачнел и курил, а я уходила на кухню.

Накануне Нового года он ушёл. Всю ночь я, запорошённая снегом, задрав голову, глядела на окно на пятом этаже. Его окно. Оно светилось уютным зелёным светом, а в полночь погасло. В глубине квартиры зажглась ёлка, и заплясали два маленьких человечка. Они бы не плясали, если бы его не было там.

Стыдно вспомнить, что я вытворяла. Я звонила к нему домой и просила Тосю, жену, позвать его к телефону. Я – это я-то! – кричала ей «разлучница»! Я булавкой выцарапывала её глаза на украденной фотографии, рвала и топила её бумажную фигурку в блюдце с водой. Я бегала к нему на работу и караулила у служебного входа. Я лгала, что беременна от него, и обещала отравиться, устраивала дикие сцены… Словом, вела себя безобразно.

И вот прошёл год моей бесплодной борьбы за него. Стояла поздняя осень, я ехала в пустом автобусе. На остановке вошли и сели впереди мужчина и женщина. Это был он со своей Тосей! Я почти вплотную подошла к ним и во все глаза смотрела. Они не видели меня. Они вообще никого вокруг себя не видели. Она была беременна, донашивала последние месяцы.

И он только крепко-крепко стискивал ей руку в варежке, глядя в её глаза. Её огромный живот касался его. Он без надобности тщательно укутывал её, поднимал и застёгивал ворот. Она сняла варежку и взяла его руку. Я видела, как он опьянел, как закрылись его глаза. Она тихо поднесла его руку к губам под видом, что хочет согреть её, а сама быстро-быстро, едва касаясь губами, целовала её…

Алька вернулась ни с чем – ближняя булочная закрыта на санитарный день. Они с Тосей торопятся на работу. Идти за хлебом придётся мне. Быстренько привожу себя в порядок, второпях по ошибке мажу губы Алькиной ядовито-алой помадой. Погоди, я тебе припомню этот хлеб, цветочек ты наш Аленький!

Автобус битком. Когда он тормозит у очередного светофора, я, не найдя точки опоры, растопыриваюсь, как лягушка, и падаю лицом на спину впереди стоящего высокого мужчины. Со стороны смотреть – точно в страстном поцелуе прильнула к его лопаткам. На мужчине белая, как снег, рубашка. На рубашке отпечатались два игривых ядовито-аленьких лепестка. Я бормочу извинения. Пассажиры хихикают и упражняются в остроумии насчёт ревнивой жены. Мужчина оборачивается… Серёжа. Серёженька. Вокруг шумно, но я глохну, трясу головой. В ушах звон.

Так странно близко его внимательные милые, милые глаза. Звон стихает, и я слышу:
– Можешь в половине седьмого со мной встретиться?

В половине седьмого с вокзала отправляется мой рижский поезд.

– Конечно, могу.

P.S. Спасибо тебе, Аленький!