СВЕЖИЙ НОМЕР ТОЛЬКО В МОЕЙ СЕМЬЕ Действующие лица Карен Шахназаров: Конечно, я горжусь тем, что являюсь советским режиссёром
Карен Шахназаров: Конечно, я горжусь тем, что являюсь советским режиссёром
06.07.2020 16:32
ШахназаровСамая сложная задача для художника – не жить славой прошлых достижений, а создавать новые произведения. Режиссёр Карен Шахназаров почти полвека остаётся современным. Будучи одним из творцов классики советского кино – фильмов «Мы из джаза», «Зимний вечер в Гаграх», «Курьер», – он снял несколько выдающихся картин уже нашего времени: «Яды, или Всемирная история отравлений», «Палата №6», «Белый тигр» и «Анна Каренина. История Вронского». Режиссёр, сценарист и глава концерна «Мосфильм» рассказал о том, как киностудия переживает нынешние времена, почему он лично не хочет быть бессмертным и что ждёт российское кино в будущем.

– Карен Георгиевич, в своих картинах вы очень точно передаёте дух времени. А как бы вы изобразили нынешнее положение дел? Коронавирус – хорошая тема для фильма?
– Да, пандемия могла бы послужить основой для картины. И, наверное, на эту тему будет снят не один фильм, ведь событие серьёзное, влекущее за собой большие последствия. Но мне кажется, интересные произведения появятся лишь спустя некоторое время. Сейчас тоже могут сляпать что-нибудь на скорую руку, и уже выходят какие-то пьесы, книги. Но всё это очень поверхностно. Как писал Есенин, «лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье».

– А как «Мосфильм» пережил карантин?
– С большими потерями. Только сейчас постепенно возвращаемся к работе. Ведь «Мосфильм» не получает от государства никаких средств, мы сами зарабатываем. Естественно, киностудии тоже были закрыты, однако зарплату людям мы платили. Теперь потихонечку восстанавливаемся.

– Недавно с вашего разрешения мы с телевизионной группой снимали репортаж на «Мосфильме». Меня просто потряс Дом костюма и реквизита! Это место, где можно отыскать всё – от старинной булавки до гроба любого размера и оттенка. Почти триста тысяч костюмов! Почему вы считаете важным сохранять даже, казалось бы, ненужные склянки?
– Реквизит необходим для создания фильмов. Когда делаешь картину, особенно историческую, то для воссоздания атмосферы очень важны самые мелкие детали. Поэтому мы всё собираем и сохраняем, коллекция постоянно обновляется. Нам что-то привозят, что-то дарят, некоторые вещи покупаем. Далеко не все студии могут похвастать таким богатством. Большинство западных кинофабрик не имеют вообще никаких хранилищ. Например, «Чинечитта» в Риме. Хорошая студия, но у них нет своих костюмов. Всё приходится брать в аренду. У нас же традиция сохранять и пополнять коллекцию была заложена изначально, когда строили «Мосфильм».

– Вы с такой же тщательностью сохраняете историю своего рода, знаете предков по линии отца вплоть до семнадцатого века. Что это вам даёт в жизни?
– Когда понимаешь, откуда ты появился, кто жил до тебя, – это преображает человека, даёт чувство собственного достоинства. Мой отец – карабахский армянин, причём из знатного княжеского рода Мелик-Шахназар. Я встречал упоминание о своих предках в истории России девятнадцатого века. Они в основном были военными. Мама у меня русская, из простой крестьянской семьи, родом из села Салган, это между Арзамасом и Нижним Новгородом. Мой дед был матросом, видимо, принимал участие в революции. Он на Балтике служил. В семнадцатом году, как все балтийцы, наверняка участвовал в Гражданской войне. Простая русская семья. В тридцатые годы они переехали в Москву, поселились в бараках. Кстати, когда более-менее знаешь свой род, то вдруг обнаруживаешь, что твои дети похожи не столько на тебя, сколько, например, на твоего прадеда. Это очень любопытно. Ради одного этого стоит интересоваться корнями.



– Вы хорошо помните детство? Каким оно было?
– Помню себя лет с трёх. Мы жили в бараках на Черногрязской, сейчас это центр Москвы, а тогда был беднейший район. Мать из нищей семьи. Папа – фронтовик. Приехал из Баку, здесь учился, женился, поселился с семьёй на окраине. Эти бараки остались у меня в памяти навсегда. Конечно, наше детство было счастливым. Ведь мы родились после войны, а значит, наши отцы вернулись с фронта живыми. И мы росли, внутренне ощущая себя победителями. То есть это было кино с хорошим финалом. В силу того, что страна прошла через тяжелейший период, отношение к детям было просто потрясающим. Нас баловали. Царил своего рода культ детей. Игрушек, конечно, не было, и в первую отдельную квартиру мы переехали, лишь когда мне исполнилось тринадцать лет. Но было общее ощущение счастья от жизни. И детство можно назвать праздничным.

– Как вам кажется, человек получает характер от Создателя, или он формируется в процессе воспитания и под влиянием окружения?
– Мне кажется, характер человека заложен изначально. Во всяком случае, когда наблюдал за своими детьми, я для себя это открыл. Вот человек только появился на свет, а в нём уже есть стержень. С первого часа жизни видишь в нём личность. А с другой стороны, конечно, и воспитание, и семья имеют принципиальное значение. Ну и тот путь, который каждый из нас проходит, тоже оставляет отпечаток.

– Вы прошли путь от советского до российского кинорежиссёра. Какой свой фильм считаете лучшим?
– Ну, не знаю. Для меня каждый фильм – это часть жизни. Я делаю картину минимум два года, потому что сценарии часто тоже пишу сам. У зрителей может сложиться одно впечатление, у меня другое. Скажу так: есть некоторые сцены, которые, на мой взгляд, получились неплохо. В общем, себя я оцениваю скорее с профессиональной точки зрения, нежели с эмоциональной.

– Режиссёр, снимающий фильм, всегда создаёт свой автопортрет. Кто из ваших героев вам ближе по духу – персонаж Скляра из фильма «Мы из джаза», Иван из «Курьера», герой Панкратова-Чёрного из «Гагры»?
– Я считаю, что так рассуждать вообще опасно. Естественно, когда делаешь фильм, то хочешь не хочешь вкладываешь в героев часть своей биографии, своего темперамента, своих взглядов и мировоззрения. Это происходит подсознательно. Ведь, создавая картину, ты пользуешься своим опытом. Но я стараюсь никогда не снимать кино о себе, потому что можно потерять объективность. И всегда отделяю себя от героев. Конечно, в каждом персонаже, даже эпизодическом, есть часть меня. Но всё-таки это самостоятельные характеры. Нет ни одного образа, о котором я бы сказал: вот мой портрет. Нет.

Шахназаров– Даже спустя тридцать лет после конца СССР люди продолжают любить советское кино. Вы являетесь одним из его создателей. Как вы объясняете эту зрительскую любовь к старым фильмам? И почему сегодняшнее кино не вызывает такого восторга?
– Тут такой двойственный момент. Я, конечно, горжусь тем, что являюсь советским режиссёром. Таких людей осталось очень немного – тех, кто может честно сказать: «Я работал в советском кино». Поэтому мне приятно внимание к этому феномену. Но надо и правду сказать – сегодня, когда говорят о советском кино, на самом деле имеют в виду от силы сто – сто пятьдесят фильмов. И это действительно хорошие картины. А остальные просто неинтересны современному зрителю. В советском кино были идея и идеология. Внутри сюжета всегда «зашиты» советский стиль, советский взгляд, советское мировоззрение. Ну, строго говоря, Рязанов снимал комедии, но всё равно это были советские комедии с советским взглядом на жизнь. Это происходило, потому что в обществе существовала идеология. Нас, кинематографистов, воспитывали, что кино должно быть человечным. И даже если ты делал картину не политическую, а, допустим, музыкальную комедию или бытовую драму, то всё равно внутри оставался этот стержень – понимание, что правильно, а что неправильно. Зритель это чувствовал и до сих пор чувствует. В нынешнем кино такого нет, потому что в современной России отсутствуют идея и идеология. В советские годы ещё на первом курсе ВГИКа студентам внушали, что кино должно воспитывать зрителя и делать его жизнь лучше. В современном кино такие задачи не ставятся. Задача продюсеров проста – собрать как можно больше денег. Всё. В итоге зритель чувствует идейную пустоту.

– А чему, на ваш взгляд, сегодня нужно учить студентов на первом курсе ВГИКа?
– Нужно закладывать идею. Я считаю, что советская идея – правильная. В принципе, между советской и христианской идеей большой разницы нет. Советское искусство, как ни странно, продолжило традицию русской культуры. А современное российское кино забыло эту традицию, отошло от неё. И мне кажется, именно потому сегодняшнее искусство не может найти себя. И вряд ли можно надеяться на крупные успехи. Именно идее нужно учить. Но этого не происходит. В том-то вся проблема.

– Интересно, как таким «аналоговым» людям, как вы, живётся в цифровом мире? Ведь сейчас кино вытесняется Ютубом и «ТикТоком».
– Я вообще не большой поклонник интернета. Считаю, что он даже опасен – нивелирует человеческую личность. Но, с другой стороны, если говорить о кино, то интернет весьма полезен. Раньше ты делал фильм, он вышел в прокат, ну, потом ещё покажут по телевизору, и всё. А сейчас картины на Ютубе висят вечно. Мы открыли мосфильмовский онлайн-кинотеатр, там миллионы просмотров. Причём фильмы с субтитрами смотрят во всём мире – и в Латинской Америке, и в Индии, и в Европе. Никогда такого не было. Всё это продлевает жизнь картинам. Плохо, что в Ютубе выкладывается всё подряд, какую бы ерунду ты ни сказал на камеру. Я с ужасом думаю, что, когда умру, после меня останутся десятки-сотни-тысячи нелепых реплик, вырванных из контекста. И всё это будет бесконечно крутиться в сети. Ничего хорошего в этом нет – пустое тщеславие.

– Карен Георгиевич, а вы смогли бы жить и работать в другой стране?
– А я работал, снимал за рубежом – в Америке, Англии, Италии. Но никогда не задумывался об эмиграции. Думаю, тогда я бы сильно изменился. Ведь чувство Родины – нечто более важное, чем большинство людей представляет. В определённой степени переезд в другую страну равен самоубийству. Ты убиваешь себя, и не факт, что сможешь возродиться, – скорее всего, нет. Отрезаешь всё своё прошлое, своих предков, собственные гены… Я не видел никого, кто по-настоящему преуспел в другой стране. И, кстати, российская эмиграция вообще самая жалкая. Она нигде не успешна. Например, в Америке есть довольно сильные диаспоры – итальянская, ирландская, греческая, армянская, еврейская. Они играют большую роль в жизни страны, где обосновались. А вот русская диаспора нигде никакого значения не имеет. Наши люди иногда собираются, вместе пьют чай, беседуют – любительский театр такой. Отдельные личности могут достичь определённого успеха и что-то заработать. Но в целом складывается ощущение, что они как бы выброшены, потому и держатся за всякие чаепития, вечеринки… Никакого влияния в новой стране не имеют, с ними никто не считается.

– Вы как-то сказали, что не хотели бы стать бессмертным. А между тем таблетки вечной жизни уже существуют и скоро поступят в продажу. Вы купили бы себе такую пилюлю, позволяющую жить до ста пятидесяти, а то и до двухсот лет?
– Я не верю в возможность таких таблеток. Бога не обманешь. С другой стороны, ведь ужасно скучно – жить сто пятьдесят – двести лет. Чем старше становишься, тем больше понимаешь, насколько правильно устроена жизнь. И то, что рано или поздно ты уступаешь своё место, – это логично. Друзья уходят, другие поколения приходят. Они говорят уже на новом языке. Человек ощущает себя всё менее и менее нужным в этом мире, и это готовит его к уходу в мир иной. На мой взгляд, ужасно – жить двести лет. Ты всё равно не сможешь всегда быть современным, такое невозможно.

– Однажды в интервью православному каналу вы сказали, что по-настоящему великий художник разговаривает с Богом. А вы часто беседуете с Творцом?
– Не могу сказать, насколько я там великий художник. Для меня это слишком высокая планка, поэтому даже не претендую. Но считаю, что великий художник так или иначе всегда общается с Создателем. Просто уровень его понимания жизни настолько высок, что в своих произведениях он обращается к Богу. А мы можем лишь оценивать эту беседу и что-нибудь из неё извлечь с пользой для себя. Вряд ли даже Пушкин и Достоевский до конца понимали природу своего контакта с Богом. Мне кажется, такие вещи стоят за пределами человеческого разума.

– Один мой друг, собирающийся стать монахом и живущий в монастыре, попросил задать вам вопрос: какую роль играет православная церковь в жизни нашей страны?
– Честно говоря, я не воцерковленный человек, но с уважением отношусь к православной церкви. И, если есть возможность, защищаю от нападок. Считаю, что православие – стержень, который нужно сохранять. Даже несмотря на то, что в РПЦ всякое порой происходит. Важно помнить, что церковь создаётся людьми, а люди бывают разными. Так вот, о влиянии. Мне кажется, сегодня православная религия не играет важной роли в жизни страны. Католическая церковь – имеет политическое влияние на Западе. А наша церковь оказывала влияние лишь до тех пор, пока Пётр Первый не превратил её в своего рода государственный департамент, когда он фактически соединил церковь и государство. Сегодня православие очень осторожно вмешивается в жизнь страны и лишь аккуратно даёт оценку происходящему. Мне кажется, что это неправильно. Церковь могла бы активнее высказывать своё мнение. Нужно принимать более серьёзное участие в жизни общества.



– У некоторых представителей творческой интеллигенции есть убеждение, что поведение художника, артиста нельзя оценивать обычными мерками. Якобы у творческих людей тонкая нервная система, поэтому им надо прощать эпатажное поведение, дурной характер и даже нарушение устоявшихся в обществе правил. Как вы к этому относитесь?
– Тут самое сложное – определить, кто действительно художник. У нас этим словом обозначают всех, кто работает в моей сфере. Но истинный творец – большая редкость. В моём понимании таким громким именем можно назвать Пушкина, Толстого, Достоевского. У меня слишком высокая планка для этого понятия. Сегодня, может, таковых и нет вовсе. Ну разве что один-два. А большая часть деятелей культуры – совершенно не художники. Соответственно, нет никаких оснований применять к ним особые условия и что-то прощать.

– Карен Георгиевич, а чего или кого вам сегодня не хватает?
– Очень не хватает отца. Папа умер почти двадцать лет назад, но всё равно его сильно недостаёт. Ну и ещё есть вещи, которые я желал бы иметь. Не материальные. Я не владею никаким сверхъестественным имуществом вроде недвижимости за рубежом. Да мне и не нужно. Думаю, те, кто имеет дома в Средиземноморье, в период коронавируса оценили тленность всего этого. Недвижимость за границей есть, а поехать нельзя. Не могу сказать, что испытываю злорадство, но хорошо, что у меня ничего нет – нигде никаких квартир и домов.

Расспрашивала
Нина МИЛОВИДОВА
Фото из личного архива

Опубликовано в №26, июль 2020 года