В детстве мать называла его Стригунок из-за топорщащейся густой, как у жеребёнка, чёлки. Говорят, жёсткие волосы – жёсткий характер. Ничего подобного. У мамы волосы были мяконькие, невесомые, как пух. Не волосы – облачко. Но если рассердится – ого! «Облачко» набухало в грозовую тучу и метало громы и молнии.

Мама шла по жизни, и если ей попадалась железобетонная стена, мизинчиком касалась её – стена рушилась как подкошенная в клубах пыли. Добренькие соседки, жалея, гладили Игорька по его колючей чёлке. Вполголоса между собой говорили, что вот отец Игорька не выдержал маминого характера, получил ранний инфаркт.

– Не надо бы при нём. Всё ведь уже понимает, – показывала глазами на Игорька собеседница.
– Чего теперь. Понимает, не понимает, – настаивала на суровой правде-матке соседка. – Оставила сына без отца. А второй муж Лёша – чего лучше? Живи, бога благодари. Тоже ведь ушёл. С Ларисой ангел не уживётся.

А ведь с дядей Лёшей Игорёк неплохо скорешился. А он ушёл, не выдержал выноса мозга. На прощание присел перед Игорьком, взъерошил колючий кустик вихорка. И, как взрослому, задумчиво сказал, что это не жизнь, а перебежки по минному полю. Пробежал, скатился в дымящуюся воронку с бьющимся сердцем: вроде пронесло. Подхватился – и до следующей воронки.

Прежде чем сказать невинную фразу, допустим: «Лара, сегодня суп у тебя выше всяких похвал», – требовалось набраться духу, прокатить в уме данный вариант, отсечь предполагаемые крамольные моменты, предусмотреть подводные камни.

– Суп? Сегодня? – стремительно оборачиваясь от плиты, оживлённо и даже радостно, точно давно ждала, переспрашивала мать, и отчим с Игорьком сжимались в дурном предчувствии. – То есть ты хочешь сказать: сегодня у меня суп хорош, а в остальные дни – дрянь? Ну-ну, давай, я ведь вижу, что у тебя давно камень за пазухой. Так ищи себе не жену, а шеф-повара. Хрячу тут на вас у плиты, хотя могла бы сидеть с подружками в кафе. Боже, какая у тебя чёрная душа! – с грохотом и звоном летела крышка кастрюли в одну сторону, поварёшка – в другую.

Она точно всегда была на взводе, на спусковом крючке, в полной боевой готовности. Дядя Лёша сказал:
– Лара, с тобой невозможно разговаривать. Я в постоянном напряжении, каждая клеточка в спазме. Больше не могу. Чувствую себя разведчиком во вражеском стане, который на грани провала.
– Нашёл-таки себе определение – шпион. Скрытный, скользкий, склизкий, – она примолкла, видя, что он собирает чемодан. Некрасиво надула покрасневшее лицо и закричала: – Убирайся! Это не ты уходишь – это я тебя выставляю вон! Сию минуту во-он!

Если бы Игорька спросили, с кем он хочет остаться, закричал бы на весь земной шар: «С дядей Лёшей!» Но никто не спросил. А если бы спросили – его мнение бы не учли. Потому что у нас в стране все дети находятся в полной и безоговорочной материнской собственности. Что с ними хотят, то и творят. Маленькие мамины крепостные холопы.

Но человечьи дети чрезвычайно живучи и научились приспосабливаться там, где давно бы погибли звериные детёныши. Игорёк, как моллюск, нарастил вокруг себя из слоёв, воздвиг невидимый домик. Будь видимый – мама бы пришла в ярость и растоптала: так его, так, вдавливая острым каблучком в землю, в хрупкую перламутровую крошку. Если бы Игорёк не успел выбраться из домика – в азарте не заметила, втоптала бы и его в землю.

Только она умела тонко, между делом, напомнить, какой он самый никчёмный, неумный, некрасивый ребёнок. Маленький Игорь и сам про себя знал, что дурачок: учится на тройки по точным предметам. И некрасивый, девочки смеются – передние зубы набекрень.

Так мама же и виновата. В подъезде поднималась с сумками, Игорь ждал в дверях. Вдруг она вгляделась, бросила сумки и изо всех сил ударила по лицу, по торчавшей изо рта палочке чупа-чупса, который он с наслаждением возил-перекатывал во рту. В полутьме ей показалось, что сигарета. Острая боль, брызнувшие кровь, слёзы… Дома проверила.

– Вроде не шатаются. Если что – вырвем.

Зубы поболели и стали расти дальше, налезая друг на друга козырьком. Игорь тоже рос-рос и, по маминому определению, вытянулся в коломенскую версту, в дылду стоеросовую, ужас. Однажды мамина подруга, тоже музейная работница, при встрече сказала, отступая назад и любуясь:
– Какой он у тебя… Мраморный юноша-эллин. Высокий, стройный, нежный. Только волосы… Жестковаты, как у простолюдина.
– Отцовские гены подгадили, – вставила мать.

Для мамы он был коньком-стригунком. Для жены тоже коньком, только морским. На канале «Планета животных» рассказывали, что самый заботливый родитель на свете – морской конёк. Самочка мечет в него икру – на этом её роль в производстве потомства заканчивается. Вильнув хвостом, она грациозно тает в морских глубинах со стайкой таких же легкомысленных мамаш, в поисках радостей жизни. А отец кропотливо оплодотворяет, вынашивает и рожает малюток.

– Прямо про тебя! – уставила на него стеклянно-голубые кукольные глаза жена. – Папочка-то у нас морской конёк, слышишь, сынок?

В её голосе слышалась ирония. Потому что настоящий мужчина, в её представлении, должен быть волосатым добытчиком, приволакивать в дом тушу, пахнуть кровью и потом, грубо овладевать женой. А этот… Скинет после работы у порога ботиночки, разогреет суп, если есть, а если нет – за уголком стола чего-то пошуршит, погрызёт. И – на цыпочках в носках к кроватке сына. Гулит, купает, массирует животик, баюкает. Греет бутылочки. Лучше бы деньги зарабатывал, а то одно название.

Жена поразительно была похожа на мать, как будто та в неё реинкарнировалась. И звали Лариса. Тот же тип маленькой блондиночки, та же вздыбленная копёнка волос, подхваченная и приподнятая солнцезащитными очками или ободком. На улице таких одинаковых тысячи.

Но сами блондинки так не считали, каждая мнила себя принцессой Дианой. У мужей было только два выхода: либо нырять в инфаркт, либо сдаваться в плен другой принцессе Диане, ещё более волевой и дианистой.

– Ну, разумеется! Кто бы сомневался. Ты соображаешь, на что мы будем теперь жить?

Где-то в других семьях, на других планетах, в других Вселенных и измерениях жёны поддерживали мужей в трудной жизненной ситуации. Если мужей сокращали на работе и они приходили домой убитые, уничтоженные этим событием, – жёны-инопланетянки не топтали их окончательно, а обнимали и поили чаем. Говорили: «Вот увидишь, милый, всё поправимо. И работу найдёшь, и мы с голоду не помрём. Это временные трудности».

– Ну что, папуля хренов! Ребёнка заделал, а кормить чужой дядя будет? Знаешь, сколько стоят памперсы? А молочные смеси? Куд-да за колбасой? – больно била его по руке. – Жуй сухой хлеб. Да и на него не заработал.

Подбрасывая сына на коленке (все внутренности у ребёнка стрясёт), предлагала издевательские варианты Игорева трудоустройства:
– А давай, сынка, пошлём папочку по дворам. «Кастрюли лудить-паять, ножи точить!» Хоть какая польза. Или знаешь что? Пускай достанет с лоджии своего монстра, велосипед «Урал», и присобачит сзади коляску с сиденьем. Будет бегать велорикшей, туристов в старой части города возить.

Каждое утро Игорь начинал с вынимания из почтового ящика бесплатных газет с объявлениями. Просматривал всевозможные сайты о приёме на работу. Белые воротнички требовались, но с такой зарплатой, что Лариса в дом не пустит. В разнорабочие не брали: подозрительно интеллигентный вид и, как бельмо на глазу, два никчёмных высших образования, филологическое и историческое. Прикинувшись алкашом в завязке, устроился на рынок таскать баулы. Проработал неделю, кинули, не заплатили. Там правила своя азиатская мафия.

В супермаркет, где гоношился молодняк, – стыдно. Увидят соседки, прочёсывающие торговые точки в поисках жёлтых ценников, – разнесут по всему свету…

Когда сын пойдёт в садик, дети будут дразнить: «Твой папа – кассир в «Пятёрочке»!» Так же, как раньше в деревне: «Твой папа – пастух!» А в школе: «Плохо будешь учиться – кассиром в «Пятёрочку» (коровам хвосты крутить) пойдёшь, как твой отец».

Нет, нет и нет! Это за границей любой труд в почёте, и обанкротившийся финансовый воротила с Уолл-стрит моет тарелки в Макдональдсе. А у нас престижнее лежать на диване, постигать мироздание и смысл жизни.

«Я девчонка совсем молодая, а душе моей тысяча лет» – могла бы сказать о себе Лариса. Она зашивала старый халатик и смотрела телевизор. На экране фифа-кривляка хвасталась своим дворцом. Гостиная величиной с футбольное поле.

Вот комната для сумочек на все случаи жизни: красных, синих, чёрных, белых, лакированных и матовых, мягких и твёрдых, летних и зимних, на выход и будничных, гладких и пушистых, кожаных и меховых, больших, как баулы, и маленьких, как косметичка, с застёжками и без…

Вот комната для туфель, стеклянные стеллажи от пола до потолка. Поддерживаются определённая температура и влажность, воздух вентилируется – чтобы обувь чувствовала себя комфортно. Видите «лодочки», они из кожи молодого нильского крокодила… Больше половины туфель осталась ненадёванной, подоспела новая коллекция, вот горе, придётся выбрасывать.

А в этой комнате собраны мягкие игрушки со всего света – слабость хозяйки…

Лариса объективно взглянула на фифу. Два килограмма штукатурки, нос отпиленный, пластические швы за ушами плоско стянули нарумяненные скулы. Фантомас в юбке. Если Ларису одеть – она этой образине даст фору сто процентов. Где, где тот благословенный край непуганых олигофренов-олигархов, с какой такой голодухи они бросаются вот на это? Где справедливость? Хотелось вскочить и «изменившимся лицом бежать к пруду», если бы таковой в микрорайоне имелся.

Лариса обвела взглядом квартирку. В манеже малыш смеялся утонувшими в дутых щёчках глазками, в восторге приплясывал-топал пупсовыми ножками. Обхватив бутылочку, сосал молоко.

Слава богу, перестали брать эту ужасную дешёвую пальмовую смесь, вернулись к качественной, девятьсот рублей за коробку. Месяц назад муж пришёл ночью совершенно разбитый, принёс десять тысяч. Сказал, что зарплата будет стабильная, но «чёрная», в конверте.

Господи, да ради бога! От этого государства следует дистанцироваться как можно дальше, как от бандюгана с большой дороги. Когда тебе хорошо – отбирает, и когда плохо – тоже отбирает.

В дверях повернулся ключ: пришёл муж. Дважды в неделю приносит по пять тысяч. Итого в месяц сорок. Конечно, на комнату для туфель не разживёшься, но чудный французский гель-крем можно себе позволить. Ах, кожа после него такая прохладная, шёлковая, призывная! Лариса себя перед зеркалом гладит не нагладится. Жаль, ребёнка ещё рано в ясли, некому оценить Ларисину красоту.

Она перекатилась на спину, выгнула грудь, как одна артистка в сериале. Прямо над ней с глянцевого плаката склонился квадратный Дуэйн Джонсон. Лариса глубоко задышала, не отрывая взгляд от харизматического лица…

Мысленно она давно изменяла мужу. Наставляла рога с голливудскими красавцами, с лысым крепышом Фёдором Бондарчуком, с доктором Мясниковым в сексапильной медицинской пижаме, с интересным парнем из сквера, где гуляла сегодня с ребёнком. Всё равно с кем, исступленно мстила мужу за комнату с туфлями. А Игорь не догадывался, дундук.

Дундук Игорь возвращался с очередного безрезультатного собеседования в трамвае. Микрофон настырно дребезжал: «Производится набор в трамвайные водители, срок обучения полгода, стипендия, соцпакет». Вяло подумал: пойти в кондукторы, что ли? Там и учиться не надо. Хотя кондуктор в трамвае ещё хуже кассира в «Пятёрочке».

С соседнего сиденья слышался приглушённый мужской голос:
– Любимая, я жду тебя. Заказал в ресторане ужин, бутылку шампанского. Купил цветы, которые ты любишь.

Уткнувшаяся в мобильник женщина интимно мурлыкнула что-то в ответ.

– Милая, я тоже люблю тебя. Ты такая красивая!

Пассажирка заалела и зашептала влюблённую чушь.

– О, как мы проведём сегодня ночь! – обещал мужчина. – На тебе будет бельё, которое я тебе подарил в прошлый раз…

Тётка впереди, с дерматиновой сумкой на коленях, свернула шею, вся извертелась. Пригласила праведно возмутиться вагон:
– Совсем стыд потеряли. У всех на виду милуются. Давай ещё бельё сыми, которое он подарил в прошлый раз.

Голос в телефоне был жестяной, как у ожившей куклы Кена. Купилась одна тётка, а вагон от стыда за пассажирку отвёл глаза. Сидит красная от счастья дура и знать не знает, что всем давно известно про «о’кей, Гугл». И Игорь тоже отвёл глаза. Бедные женщины, которые вынуждены назначать свидания с Гуглом.

Он вышел вместе с пассажиркой, бережно нёсшей своё жалкое телефонное враньё. Решил срезать дорогу через парк. Сегодня у малыша купание, целый ритуал. Во взбитой тёплой пене малышок, не отрывая глаз от отца, в восторге быстро-быстро, как лягушонок, дрыгал толстыми ножками… У Игоря лицо в это время принимало сыновнее выражение, такое же счастливое и бессмысленное. «У вас мозги примерно на одном уровне развития», – заметила жена.

Нужно купить шампунь без слёз, наш закончился. Вышел из торгового павильона и увидел на скамье пассажирку.

– Молодой человек! Вы разбираетесь в телефонах? У меня что-то… Зависло что-то.

Кен твой завис, не успели наворковаться. Пассажирка была девчонка в возрасте: изо всех сил тянула шею, чтобы скрыть морщины. Под глазами полукружия паутинок, которые ткёт паук, враг всех женщин в мире. Выползает по ночам и ткёт медленно, но упорно.

А почему девчонка – потому что одета по нынешней расхристанной моде. Кофточка, как будто после неделикатной стирки, села и деформировалась. Под мышками жмёт, на животе и груди кое-как на одну пуговичку застёгнута, зато рукава вытянулись и болтаются, как у Арлекина.

И на голове… Лариса трудолюбиво, часами, с помощью фена, лаков и пенок формировала, выстраивала на голове кудри, воланы, чтобы один к одному. А эта – будто проснулась и, не взглянув в зеркало, выскочила на улицу. В Игоревом детстве девчачьи торчащие волосы называли «петухами». Если таковые обнаруживались, опозорившаяся девчонка-распустёха мчалась в туалет приводить себя в порядок.

Если честно, Игорь не дружил с электроникой. Вообще с техникой не дружил – потому его не брали продавцом в мужские магазины. Просто перезагрузил её смартфон и вернул пассажирке – пускай балуется дальше со своим Кеном.

– Жарко. Давайте поедим мороженого, – предложила странная пассажирка. У Игоря денег не было, на последние купил шампунь. Пассажирка посмотрела на карман, из которого торчал флакон с нарисованным весёлым карапузом «0+».
– Я вас угощаю, да? За телефон.

Кафе «Снежинка» было обито голубым бархатом, как шкатулка, как все «Снежинки». Шарики мороженого такие игольчатые, ледяные, что губы примерзали к металлической креманке. От двойной ромовой подливки на голодный желудок слегка поехала голова.

– А давайте выпьем вина, у меня законный выходной. Гуляй, рванина! – задорно засмеялась (сорокалетняя?) девушка. – Меня зовут Алеся.

На огромном мониторе на стене резвились дельфины со смеющимися резиновыми мордочками.

– Обожаю дельфинов, – чтобы удобнее было смотреть дельфинов, Алеся пересела к Игорю на бархатный диван. Джинсовое бедро коснулось Игоревой ноги. Оба замерли: он в ожидании, что бедро стыдливо отдёрнется, она – что нога добропорядочного отца карапуза «0+» целомудренно отодвинется.

Но произошло третье: оба нахально, вызывающе, одновременно с такой силой вжались под столом друг к другу, что сдвинулся столик. Будто всю жизнь ждали этих горячих ног под столом.

На столе длинная скатерть, никто не видит – милая скатерть! Как изворачиваются и хитрят нетерпеливые руки – складываются лодочкой, ныряют уточкой. Он прижал к губам влажные, слегка клейкие, как от почек, пальцы. И пахнут почками. «Я живу рядом», – сквозь зубы сказал она.

Квартира точно ждала их: окна зашторены зелёным – всё стало вокруг голубым и зелёным… Душистая полутьма. Как в гареме, повсюду раскиданы подушки.

Волосы избавились от ершистых «петухов», мягко рассыпались. Потом он узнал: чтобы создать кажущуюся небрежность причёски, нужно полдня провести в дорогой парикмахерской. Хотя там, где работала Алеся, приветствовались гладкие масляные головки и узкие жакеты. Знакомьтесь: ведущий менеджер банка, маленького, но крепкого, как гриб. Вот тебе и гуляй, рванина. И уж точно сечёт в крутых телефонах. Значит, Кен был приманкой? Алеся – охотницей, а Игорь – жертвой?

А грудь её была кругла.
Казалось, ранняя зима
Своим дыханьем намела
Два этих маленьких холма…

Игорь оглаживал, обметал их пальцами, губами, дыханием. Алеся засмеялась:
– Увы, давно не холмы. Но ещё вполне ничего. Знаешь, сколько мне лет?
– Не знаю и знать не хочу.
– Пятьдесят три.

Кто дёргает её за язык? Пятьдесят три. Маме было бы сорок девять.

– Женщин старит не возраст, а его озвучка, – закуривая что-то душистое, сказала Алеся. – Резвились бы девчонками и дальше по жизни, а тут – бац. Как удар, оплеуха. Неумолимый приговор: сорок, потом пятьдесят. Не говоря уже про шестьдесят. И сразу притихают, съёживаются, сникают и сморщиваются, чтобы соответствовать. Я бы на законодательном уровне после тридцати восьми запретила определять годы женщины в письменном и устном виде. Под страхом смертной казни.

Потом пили кофе с коньяком в постели. Игорь, захмелев, рассказывал о себе всё или почти всё. По слоям снимал, отколупывал моллюсковые закостеневшие наросты и накипь. Алеся реагировала правильно – молчала, часто стряхивая пепел в раковинку в изголовье. Иногда склонялась и целовала в губы.

Когда надевал ботинки, в кармане хрустнули бумажки. Только женщины могут так всё испоганить. Он вынул, показал Алесе и положил деньги на пуфик. Хотя хотелось её, Алесю, немножко придушить. Скомкать деньги и швырнуть в лицо.

«– Господи, я всё испортила. Я хотела как лучше, а всё испортила.

Она повернулась как во сне и, повторяя «я всё испортила», ведя, как слепая, худенькой рукой по стене, пошла в сторону ванной. Щёлкнула задвижка. Знакомые штучки: Лариса однажды тоже заперлась, грозя, что покончит с собой».

Поступи Алеся так – он бы никогда здесь не появился. Нечего менять шило на мыло, все бабы-истерички одинаковы.

Но Алеся подняла брови. Пыхнула в лицо Игоря пряным облачком.

– Не буду говорить банальности типа «ты беден, а мне некуда деньги девать». Всегда найдётся куда девать, лишних денег не бывает. Просто тебе сейчас нужнее. Считай, банк России даёт взаймы, как молодой семье, оказавшейся в трудной жизненной ситуации. Заработаешь и отдашь.

– Заработаешь в постели?
– А разве это не тяжёлый, вредный и даже смертельно опасный труд, учитывая характер твоей жены? Между прочим, ты знаешь, что в любви мужчины отдают, а женщины берут? Вампирят, подпитываются жизненным экстрактом, выжимкой, сокровенным соком, квинтэссенцией? По уму, это женщины должны платить мужчинам.

Ах, какие у неё были стыдливые и бесстыдные руки: движения стыдливые, намерения бесстыдные.

Они, будто в пьяном танго, возвращались на исходную позицию в полумрак спальни. В паузе между поцелуями пригрозила:
– Попробуй не взять деньги. На порог не пущу.

– О, наш папочка, наш морской конёк заявился!

«Конёк. Морской. Но нигде ведь не сказано, что верный муж».

Выкупав сына, с наслаждением вымывшись сам, Игорь пристроил молочное сладкое, разморённое тельце рядом, на своей руке. Едва прикасаясь губами, обцеловывал-обнюхивал розовую пуховую головку.

Ныло до последней клеточки всё опустошённое тело. Алеся заставляла отрабатывать деньги будь здоров. Вагон бы разгрузил – меньше устал. Завтра-послезавтра, по графику, отсыпной-выходной. Целых два дня. Целых два дня он не увидит своего беспощадного очкастого работодателя. Зверь, а не начальница.

Он бы попросился к ней на сверхурочные, но нет времени… Тысячи человеческих лиц слились в одну сплошную бело-розово-жёлтую полосу. Гул голосов, писк сканера. Губы одеревенели от улыбки.

– Добрый день. Свободная касса! Скидочная карта имеется? Добрый день. Наличными? Всего доброго, рады видеть снова. Если можно, без сдачи. Извините, спиртное с десяти ноль-ноль. Добрый день. Пакет нужен? Перейдите на соседнюю кассу, пожалуйста.

Супермаркет огромный, когда-то здесь был машиностроительный завод. Выбрал самый дальний, в новостройках, – соседкам не добраться. Сначала хотел заработать и вернуть Алесе деньги. Из рук в руки или в конверте – пошловато. Заглянул в ювелирный в поисках замшевого мешочка или чего-то вроде…

И увидел его. Бриллиант изумительной чистоты, в форме слезинки, на золотой нитке, тончайшей, как паутинка под её глазами. Стоит сумасшедшие деньги. Через год – Игорь подсчитал – он поднесёт Алесе заветную подвеску. Футляр он тоже присмотрел – обитый изнутри голубым бархатом, точь-в-точь как кафе «Снежинка».