У него были три вещи, дававшие надежду, что не всё потеряно: финский нож, куртка аляска и магнитола «Пионер». И в тот день, когда его сосед, прямоугольный и бледный, как холодильник, позвонил в дверь, чтобы занять стольник, Коля Дымов сидел на кухне в аляске и точил нож.

– Ты похож на маньяка, – гоготал Серёга-Холодильник. – Кровищи ещё по хате расплескать, и всё, зови киностудию.
– Кина не будет, а стольник – на, отдашь к среде. Я в четверг ночью уеду на вахту. – Коля встал, вытер нож о висевшее на спинке стула полотенце, спрятал в ящик стола и оттуда же достал пачку денег. Улыбнулся: – Пропадут – зарежу.

Серёга тоже улыбнулся, но почувствовал ниже поясницы некоторое напряжение.

Когда Холодильник ушёл, Коля выкурил две сигареты, съел пол-лимона прямо с ножа, отрезая его тончайшими ломтиками, обулся и вышел.

Была суббота, до работы ещё три долгих дня, которые ему предстояло провести в одиночестве. Нет, можно сходить к Мотору или Лебедю, но зачем? Ну, посидят, выпьют, перетрут за жизнь. А дальше? Они вернутся к своим семьям, а Коля останется один. Даже поругаться не с кем.

Одиночество обрушилось на него в прошлую Пасху. За день до праздника мать где-то раздобыла палёный спирт и, пока Коля был на работе, притащила в дом собутыльника. Сосед, который пил с ней, выжил – жена прибежала, выволокла за загривок. А мать всё допила. Коля нашёл её в коридорчике между комнатой и кухней, на плетёных дорожках. Потом он их сжёг, хотя раньше очень любил, каждую субботу выбивал. Когда сжигал, отворачивался и плакал – потому что помнил, как мама их плела, молодая-молодая.

После похорон матери Коля вдруг понял, что ему нечего делать. То есть работа-то была, с пятнадцати лет он на стройке. Но не о ком стало заботиться, некого спасать, некому вечером рассказать, как прошёл день, даже поругать некого.

Коля помянул мать, а через неделю принёс в дом худого блохастого котёнка. Отмыл, вычистил, напоил молоком, назвал Космосом – слово это, напечатанное на сигаретной пачке, само попалось ему на глаза. Космос прожил два месяца и сдох, Коля так и не понял, от чего. Закопал ночью за сараем, между старым мопедом и стопкой дров. А когда опустилась ночь и его уже никто не видел, лёг на землю и долго-долго беззвучно плакал. И разговаривал: вначале с мамой, потом с Космосом и бабкой, которую помнил смутно.

Коля решил пойти в Дом культуры. Не то чтобы ему очень хотелось посмотреть на деревенское веселье, но на улице опять шёл дождь, и больше идти было некуда. Туфли у него оказались хлипкие, поэтому ступал аккуратно, обходил кратеры, образовавшиеся на дороге после недавнего ремонта, а где уже было совсем вязко, перепрыгивал, цепляясь за чужие заборы.

У ДК достал из кармана носовой платок, вытер им туфли, спрятал грязный платок в полиэтиленовый пакет, сунул в карман. Руки почистил о мокрую листву и, пока вытирал, недалеко от себя услышал очень знакомый звук: будто струя воды перешёптывается с травой и уходит в землю. Несколько раз эта струя пыталась остановиться, но не смогла и даже стала ещё шумнее и нетерпеливее, чтобы поскорее иссякнуть. Коля смутился, вытянул шею и замер.

– Слышь, чё? Есть кто?
– Конь в пальто! – хохотнули в кустах. Голос был колокольчиковый, и Коле показалось, что когда-то он его уже слышал, очень давно.

В ДК Дымов любил пристроиться на подоконнике, там, где обычно сгружали одежду. Среди толстых зимних курток и искусственных шуб он сидел тихо-тихо в своей аляске и равнодушно рассматривал мелькавшие руки, ноги и задницы. Возмущался в душе, когда девушки казались слишком юными: ему вот-вот тридцать, а тут малолетки четырнадцатилетние. Наскачутся, потом выйдут из ДК, побегут по тёмной улице, а к ним какой-нибудь пьяный в дупель или под веществами, и начнётся привычное: «Жопой крутила? Крутила! Дашь? А чё не дашь? Рылом не вышел? А может, проверим? Может, тебе понравится?»

Двух таких малолетних дурочек Коля уже спас в прошлый приезд. Сам чуть не выхватил, но когда вышли под фонарь и жеребцы из соседнего села увидели его – дали задний ход. Потому что Коля – шизик, больной на всю голову, моральный урод. Все знают о его любви к ножам, о матери, и что он после её похорон какое-то время спал у её могилы.

Девки с ним не встречались – боялись и брезговали. Парни осторожничали и говорили, что ему горло перерезать как два пальца об асфальт. Когда Коля слышал такое о себе, прятался в капюшон и тихо улыбался.

Когда начался медляк, танцевавшие тела заколыхались тише и пристойнее. Но Дымову вдруг стало неудобно на них смотреть. Потому что перед ним встала девушка, которую он раньше в деревне не видел. Невысокая, крепкая, с грушевидной фигурой и округлыми, несколько более полными, чем ей хотелось бы, бёдрами, которые она прятала под длинным чёрным платьем. Спина ровная-ровная, как у балерины.

Ему в незнакомке сразу всё понравилось. Вот, допустим, волосы. Наверное, длинные, но собранные назад, как у танцовщиц танго. И взгляд. И губы хорошие, и нос, как он любит, – прямой и с некоторым вызовом.

Коля не удержался, слез с подоконника, подошёл сзади, близко-близко, так что можно было уловить шедший от девушки немного резковатый аромат сирени, к которому примешивались нотки лёгкого пота и дешёвой медной бижутерии. Дымов приблизился вплотную и вдохнул.

– Вы маньяк? – она сказала это не оборачиваясь.
– Нет, – шепнул ей на ухо. – У меня просто голова очень болит от этих трущихся тел, хочется на воздух. Но на улице дождь, и кони в пальто журчат в кустах очень громко.
– Журчать – нормальная физиологическая потребность. И если в ДК нет туалета, то вполне законно решать этот вопрос старым дедовским способом. А вы из чувства такта могли бы не спрашивать, кто там.
– Не мог. Это звучало как колокольчик. И голос у вас такой же. Ещё бы увидеть лицо, и, наверное, я влюблюсь.

Незнакомка обернулась – и Коля умер. То есть умер какой-то прошлый Коля и родился новый. Потому что она была та самая – которая ему снилась, лицо которой он видел в текстолитовых потолках поездов дальнего следования и даже в глазах своего котёнка Космоса.

Потом они шли по улице. Он хотел нести её на руках, но она сказала – не надо, потому что она толстенькая и вообще не привыкла. Коля не послушал, подхватил и нёс, вступал в лужи, набирал в туфли грязную осеннюю воду, но теперь этого уже совсем не чувствовал.

Её звали Олеся, ей было двадцать, она училась в Москве и приехала в деревню к бабушке.

– А раньше ты где жила? – спросил он и поморщился: голова не переставала болеть.
– На Дальнем Востоке, а потом переехала. Сюда вот выбралась на выходные, у бабули день рождения. В понедельник опять уеду в столицу. Ты, Коля, ничего себе не придумывай, мы люди разные, я ветреная, и у меня другая судьба. Ничего такого быть у нас не может. И потом, тебе уже тридцать лет, до пенсии совсем ничего. Букет хронических заболеваний, плохой характер и мигрени, сам говоришь. Кстати, болит?
– Болит.
– Сейчас вылечу. Я умею снимать боль руками, честно-честно, уже прослыла в институте экстрасенсом. Лечу всех, и тебя сейчас поправим, надо только найти сухое место.

И они нашли. Под разлапистой, несуразной, как клякса, елью притаился почти сухой пенёк. Олеся толкнула Дымова в грудь, он покорно осел и подставил под её руки своё бледное небритое лицо. Она впервые рассмотрела его: большие глаза, густые ресницы и брови… Губы тонковаты, но как будто не от природы, а специально, словно Коля их подкусывал, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, важного только для него одного.

– А ты красивый, – смутилась она. – А поначалу кажешься каким-то угрюмым, будто у тебя в кармане топорик или пистолет. Слушай, ты правда не маньяк? А то я только жить начала, обидно будет умереть, ничего не увидев.

Потом она приказала ему закрыть глаза и ни о чём не думать. Сама же положила руки на его голову и вначале гладила, потом надавливала, потом шептала что-то непонятное, нерусское, колдовала над отросшим колючим ёжиком на макушке. Иногда задевала рукавами пальто его нос, и он чувствовал запах метро, дешёвых духов и сигарет.

Когда нос уж очень глубоко ушёл в рукав, Коля не выдержал, перехватил её руку и поцеловал в запястье. Выдернув руку, Олеся сделала шаг назад.

– Слушай, ты, наверное, думаешь всякое, но правда ничего не будет. Ты не герой моего романа.
– Я ничего не думаю. За поцелуй извини, не сдержался.
– А голова прошла? – она снова наложила руки, горячие, как компресс.

И он вдруг почувствовал, что голова и правда прошла. И это было удивительно, потому что она болела с самого утра. Теперь ничего нет, только лёгкость. И мысли о счастье и любви. Господи, хорошо-то как!

– Ты – ведьма.
– Ага. И если будешь ещё ко мне подкатывать, наведу на тебя порчу, и ты умрёшь.
– Я уже умер. Вот если бы в этот момент можно было умереть и с этим ощущением, я был бы тебе благодарен. Сможешь?
– Проводи меня домой, я подумаю, как это организовать.

Она натянула ему капюшон на голову и отступила. Но он снова крепко взял её за руку.

Пока они шли через речку, пока пробирались по раскисшим улочкам, Дымов рассказал о себе. Но так, как рассказывают кадровичкам: родился, учился, не женился. Хотя девочки нравились, и одна даже очень, но она предпочла другого, более надёжного и с репутацией получше.

Олеся обернулась.

– А что у тебя с репутацией?
– Не знаю. Я не очень люблю людей. Когда мать умерла, несколько дней пил. Пьяный пошёл в церковь, не дошёл, упал, лежал под столбом с ножом в руке. Нож был в крови – я нечаянно порезался. Деревня маленькая, все видели меня с ножом. Потом в лесу нашли убитую собаку. Это не я, точно. Я даже свинью зарезать не могу, но все решили, что я, потому что мать у меня пила, с бомжами жила, собак ела – было всякое. Её репутация досталась мне по наследству. Но я её по-своему люблю. Такая история.
– А почему ты ходил с ножом?

Олеся слушала внимательно, будто взвешивала за и против.

– Не знаю, просто нравится как произведение искусства. Хорошим ножом можно делать удивительные вещи. Я же сижу на кухне и строгаю безделушки из дерева, когда работы нет. Могу даже твою голову вырезать. Хочешь?
– «Вырезать голову» звучит не очень. Поэтому не хочу, – она рассмеялась и ускорила шаг.
– Ну, извини, по-другому не скажешь. Ты тоже особенно не парься. Я понимаю, что не пара тебе, но вдруг, если в деревне будут какие-нибудь проблемы, скажи, что знаешь Колю-шизика и он к ним придёт. И я правда приду. А ещё, тут ты можешь мне отказать, но хочу попросить твой московский адрес. Я буду тебе писать. Можешь даже не отвечать на письма, мне просто нужно кому-нибудь писать. Раньше писал матери, в голове, без бумаги, а теперь хочется – тебе. Всё-таки ты с образованием, а я, хотя и строитель, но тоже много читаю, и часто хочется поговорить о чём-нибудь таком с кем-нибудь понимающим, да тут не с кем. Дашь адрес?

Олеся растерялась, смотрела на его лицо и не знала, что ответить. Одно дело мимолётная встреча, разговор, эта ничего не значащая прогулка, а другое – адрес, пропуск в её столичную жизнь, вторжение в благополучные вечера, заполнение Колиными проблемами головы и сердца…

– Не дам, – она отвернулась. – Вдруг ты приедешь ко мне, в капюшоне, со своим ножом.

Когда она уже ушла за свой частокол, он всё ещё стоял, переминался с ноги на ногу, впервые за последние два часа почувствовав, что туфли мокрые и сам он мокрый, продрогший.

– Я заболею! – крикнул, когда она уже закрывала ставни.
– Все болеют, и все выздоравливают. Беги домой, выпей чаю с мёдом и съешь чеснока. Пока! И никого, пожалуйста, не убивай по дороге.
– Хорошо, сегодня обещаю никого не убивать.

А потом он снова шёл по улице, но уже не берёг обувь, а увязал в грязи, цеплялся за заборы, шатался как пьяный. В конце концов устал, сел на мокрую лавочку, огляделся и понял, что не миновал и пяти домов, хотя, казалось, прошла вечность.

Дымов лёг и уставился в небо. Потом представлял, как обладает ею, как она запрокидывает голову и смеётся, затем увидел, как они живут. И уже она, а не мать, режет его острым ножом хлеб, лимон и мясо. Дымов рассмеялся, заговорил сам с собой быстро и невнятно, но вдруг очнулся, помрачнел и зашептал:
– Нет, не будет ничего. У неё – Москва, у меня – билет в Сочи. Уеду, и всё пройдёт.

Он встал, грязными руками протёр повлажневшие глаза. Снова почувствовал, как в туфлях хлюпает вода, и пошёл дальше.

На пересечении улиц ему послышалось:
– Маньяк, погоди!

Но он шёл дальше и снова услышал:
– Я тебе кричу, маньяк, стой же!

Дымов обернулся и увидел, как по раскисшей дороге, в галошах и том самом чёрном приталенном платье, бежала Олеся. Её волосы, уже распущенные, развевались на ветру.

– Ты чё? – крикнул он.
– Ничё! Свой московский адрес забыла тебе дать, чтобы письма писал. И никого не убивал, и себя не убивал. А то мало ли.

Она сунула ему в руку бумажку, тут же развернулась и понеслась обратно.