Считается, что из многообразного животного мира люди по строению организма ближе всего, увы, к свиньям. А мне кажется – к мухам. Вот я, возможно, даже произошла от них, во всяком случае, на погоду реагирую так же.

Когда солнечно и тепло – полна радости жизни, самозабвенно жужжу и цокочу, летаю стрелой, пляшу и выписываю в воздухе головокружительные пируэты, ищу приключений на пятую точку и грациозно увёртываюсь от ударов судьбы – сложенной газетки.

Когда низкие тучи застилают небо, тысячекилограммовый атмосферный столб прижимает насекомых к земле. Они бессмысленно ползают или тихонько сидят, потирая лапки. Иногда подскакивают, пытаясь взлететь, но в итоге заползают в щели. Только я не в щель забиваюсь, а прячусь под одеяло.

Соседка ведёт дневник погоды: записывает температуру, влажность, наблюдает за направлением ветра. Сообщает: позавчера тучи ползли с запада на восток, вчера с востока на запад. Сегодня, будто наткнулись на невидимую границу, снова дружным небесным стадом развернулись и поползли с запада на восток! И так крутит и гоняет их над нами, пока досуха не выжмет.

Бельё не сохнет, на грядках плесневеет клубника. Мы даже в рифму заговорили: «В нашу область позвонили: нынче лето отменили». И поговорка родилась: «Врёт как Вильфанд».

При встречах сельчане сразу после «здравствуйте» предъявляют неизвестно кому претензии, полные детской горечи и обиды. Вернее, известно. Кто у нас крайний? Синоптики, кто же ещё.

– И ведь, главное, обещали аномально жаркое лето.
– Нашли кого слушать. У них каждая зима – неслыханные пятидесятиградусные морозы. Каждое лето – аномально жаркое, в варежках ходим. А зимой воду из подполья откачиваем.
– Аха. Потеплеет на полтора градуса – «экстремально резкое потепление». Опустится на два градуса – «экстремально резкое похолодание».
– Аха. Сквознячок подует – «оранжевый уровень опасности», – запоздало подключается сосед Варфоломеев. Когда жена сердится, называет его, по студенческой привычке, по фамилии, а если в хорошем расположении духа – «Варфоломеюшком».
– Молчи уж, – обрывает его жена. – Вон, деверь с Алтая пишет: у них которое лето жаркое, дыхнуть нечем. Это у нас край вечнозелёных помидоров. И всё ты, окаянный, завёз меня в это своё болото, в деревню Гадюкино. Окрутил молодую, глупую.
– Ещё разобраться, кто кого окрутил. Разошлась, кипяток.

Вот уж в чьей семье бессменно держится оранжевый уровень опасности, сокрушительные, почти марсианские смерчи и ураганы бушуют каждый день.

Повелительница бурь – это, конечно, маленькая Елена Леонтьевна. Варфоломеев так, больше ворчит, отбрёхивается для вида, отбивается. Прикрывает медвежью голову руками, отступает, возводит какие-никакие оборонительные заграждения, пытается укрыться в наспех вырытых окопцах и блиндажиках. Напрасно: Елена Леонтьевна сметает хлипкие сооружения могучим порывом, как песчинку выдёргивает мужа из его убежища, крутит, подбрасывает, швыряет оземь.

– Нет, ты полюбуйся, – приглашает она меня. – Под дурачка косит, а сам, ой хитёр бобёр. Посмотри на него и на меня. Ведь я вся высохла, кожа да кости, на лекарствах живу, один чай хлещу. А он знай добреет, не поспеваю брюки расставлять. Дверные косяки скоро будем менять, не влезаем. Он ведь после армии заявился – дистрофик, ветром шатало. А я – свою фотку покажу – цветок лазоревый, розан, пальцем ткни – сок брызнет. И вот во что превратилась. Скелет, в зеркало страшно смотреть. Под ним весы прогибаются, зашкаливают, – меня не чуют, стрелка не шелохнётся. А всё кровушки моей напился, у-у, клопина, вампир.

Варфоломеев пытается вставить слово, но машет рукой и уходит в огород с мотыгой – подбивать картошку.

– А ведь с виду такой сиротка, это чтобы бабы жалели. Ты знаешь, сколько я его ту картошку заставляла окучивать? Целое утро пилила, от компьютера отковыривала. Даже давление поднялось, а ему хоть бы что.

Елена Леонтьевна насильно уводит меня смотреть выпускные фотографии, где она розан. Одновременно молниеносно накрывает стол. Говорят, только неумная жена хает мужа при чужих людях. Наедине, уж если совсем невтерпёж, шпынять можно, но на чужих людях муж для тебя – первый человек в свете, в обиду не давай, зубами за него грызи.

Может, Елена и неумная жена, но хозяйка при этом отменная. В холодильнике у неё всегда вкусности, в доме уютно, пахнет стряпнёй и свежестью ежедневной влажной уборки. Каждый свободный клочок огорода утопает в цветах – не огород, а эдемский сад.

Наконец она переводит дух, присаживается бочком, как птичка, набирает ложкой просвечивающее на солнце рубиновое варенье, вишнёвое, ягодка к ягодке – из каждой шпилькой вынута косточка и вложен кусочек грецкого ореха. Ай мастерица, ай затейница!

Снова жалуется, как изощрённо в последнее время её «изводит» муж. Он – жаворонок, она – сова. Набегавшись в огороде, полив последний куст, выполов последнюю сорнячную травинку, закрыв теплицы, окинет взглядом свой эдем – душа мёдом разольётся. Дома на диване вытянет усталые ноги, смажет их «ревматической» мазью и смотрит переживательные сериалы до утра. Это тот случай, когда тому, кто не рано встаёт, всё равно бог даёт. Варфоломеев ложится вместе с курами, а встаёт, соответственно, с петухами.

– И давай, чёрт, на нервы действовать. Шебуршит, брякает своими железяками, что-то тащит, волочёт с грохотом, шастает туда-сюда. Днём тюха тюхой: пока повернётся, пока что, а утром живчик в нём просыпается. Сколько добром предупреждала, чтоб ни звука, у меня нервы. А он: «Да Ленчик, да вот перед богом, я ведь стараюсь, не шумлю. На цыпочках».

А назавтра опять Варфоломеевское утро устраивает. Дзынь-дзынь, шмяк-шмяк, бух-бух. Паразитина! Что-нибудь обязательно уронит, что-то у него со звоном покатится, обо что-то, бегемот, споткнётся, – Елена хлопает себя по худым бёдрам. – Это он от вредности, душа не терпит, что кто-то на заре спит, восход солнышка вместе с ним не встречает. Смеётся ещё, гад такой: «Это, Ленчик, тебе совесть не даёт спать. Я-то ведь под твой телевизор сплю аки младенец».

Вот так извертелась-измучилась, думаю: ладно, устрою тебе Варфоломеевскую ночь, ты у меня поспишь аки младенец. Вчера дождалась, когда захрапел, и давай шалить: то по батарее постучу, то подкрадусь и над ухом в ладоши хлопну, то будильник заведу, то музыку в мобильнике, то пятки пощекочу. Каждый час вскакивала, досаждала – пускай и ему ночь мёдом не кажется. Под конец детство вспомнила: зубной пастой рожу ему измазала. Убежала, в подушку фыркаю, как девчонка.

– И что Семён Петрович?
– Ой, анекдот. Утром к столу пришёл помятый, заду-у-умчивый, сахар мимо кофе просыпал. Кулаком толстую щёку подпёр. Что-то, говорит, Ленчик, мне всю ночь кошмары снились: кто-то в дверь кулаком дубасил, ломился – не слышала? Кто-то в пионерский горн дудел. А на лицо, говорит, птичка накакала, только душистым, сладким чем-то.

Мы посмеялись. Вдруг Елена Леонтьевна насторожилась, выглянула в окошко, прислушалась.
– Что-то старик мой вроде звал, нет? – она услышит голос своего Варфоломеева из тысяч других.

Выбралась из-за стола, убежала, долго её не было. Появилась, едва переставляя шажки, приобняв, вела мужа. Кое-как с моей помощью уложила в койку, взбила выше подушки.

– Чего ждёшь, «скорую» вызывай! – крикнула плачущим голосом. – Сердце опять у нас.
– Не надо «скорую», Лена, – уговаривал он, морщась и растирая грудь. – Не в первый ведь раз. А вот ты мне водочки с валокордином капни грамм четыреста – как рукой…
– Я тебе такую водочку капну. Помирать ведь будешь, а всё в рюмку тянешься.

Но сквозь слёзы у Елены уже солнышком заблестела улыбка: раз шутит, значит, дела не так плохи. Она захлопотала: расстегнула мужнину рубашку, прилепила горчичник под ключицу, дала запить какие-то таблетки, села рядом, на коленях чашка с холодной водой. Обмакивала палец и ласково, осторожно массировала по часовой стрелке там, где у мужа крупно вздрагивала от ударов мощная мохнатая грудь.

Снимать приступ таким способом научила фельдшер – пока-то у нас «скорую» дождёшься. Вот и приходится оказывать первую медицинскую помощь и лечиться бабушкиным способом.

Вечером из окна вижу, как соседи под ручку гуляют вдоль пруда. Елена прильнула, прилепилась под бок своему Варфоломеюшке, как сухой сучок, подпёрший грузный оплывший дуб, – вот-вот обломится, хрустнет. То и дело поднимает к нему лицо, улыбается, тянется заботливо поправить на нём панамку. А когда возвращаются, она уже воздевает костлявые кулачки, потрясает ими, наскакивает, сердито выговаривает мужу – отсюда не слышно.

И вот так полвека воюют. Мне грустно. Может оттого, что некому заглядывать в лицо, некого с боем посылать окучивать картошку, и никто-никтошеньки на свете не устроит мне Варфоломеевские утра.