Мефодий Беднов, учитель физкультуры, а по совместительству завхоз средней школы №26, понял: это звёздный час! Первым в округе открыл торговые палатки, нанял продавцов и назвался ругательным словом – хозяин.

Прибыли – вначале робко – потекли в карман Мефодия, но вскоре ручеёк превратился в речушку, шумливую и бурную, а, достигнув критической массы, через год образовалось и озерко бедновского состояньица. А с ним воспрянула в Мефодии дремавшая генетическая заносчивость. Проснулся, очухался вдруг несусветный хамовитый задор превосходства над всеми.

И Беднов, а теперь Мефодий Саввич, принялся за постройку нового – крутого! – дома.

А у калитки дедовского подворья, которое он унаследовал, рос старый тополь. Работяги воздвигали двухметровый железный забор вокруг усадьбы нувориша и хотели спилить дерево, но Мефодий истерически завопил:
– Эй, лохи, этого богатыря посадил мой дед! Не трогать!

Вот под этот спасённый тополь и стал приходить странный мужик, похожий на цыгана. Только «мужик» – громко сказано, по фактуре был он щупленький, маленький, худющий и казался худосочным пацаном. На маленькой головке его топорщился седой чубчик цвета линялой тряпки, а тёмно-коричневое лицо изрезали, исчиркали морщины. Это и утверждало: он старик.

Садился дедок под тополем, ни у кого не спросясь, в густую и обильную прохладную тень, и сидел до вечера. Только с закатом уходил.

Жил на самой окраине посёлка. Бабульки говорили, что родством в нашем посёлке ни с кем не связан. Пришлый старик, ничейный. Однако успел купить у бабки Аглаи хатку. Не у самой бабки, а у её дочери, загребущей Акулины. Бабка сразу и померла, как хатки лишилась, видно, не прижилась у хищной доченьки.

И вот в самую жару мужичок сидел в тени под тополем, курил, дремал, прислонясь спиной к стволу дерева, а бывало, слушал музыку и новости по крошечному приёмничку, приложив его к уху.

Как-то Мефодий Саввич подъехал к воротам на новенькой серебристой «вольве», приостановился и сказал:
– Мужик, ты бы свалил отсюда, пока я не траванул на тебя охранников. По жизни я мирный… Но ты достал! Помнишь, что в мультике кот Леопольд говорил? «Ребята, давайте жить дружно!» Предупреждение моё последнее.

Мужичок не шелохнулся, зевнул, тихо спросил:
– Ты чё, купил эту тень?
– Да-а, это моя собственность! – заорал Мефодий Савич. – Тень – комфорт, а его заработать надо, – ехидно подмигнул он толстому охраннику. – Или купить на крайняк!
– Сколько? – спросил мужичок.
– Ой, мужик… сваливай, а то поджопник получишь, – крикнул Мефодий Саввич.
– Пять косых зелёных устроит? – спросил мужичок.

– Чё-ё? – синхронно ахнули Мефодий Саввич и кривоногий квадратный охранник без шеи. Замерли – в упор смотрели на мужичка, а тот вынул из-за пазухи линялой бесцветной рубахи пачку долларовых купюр, и протянутая рука с ними застыла в воздухе.
Мефодий Саввич опередил порыв охранника – первым потянулся и хотел выхватить из худенькой ручонки старика баксы, но… только услышал:
– Баксы твои – тень моя!

Вот в этот злополучный момент меня угораздило проходить мимо. Вначале я ничего не понял, но, всё объяснив, старик вдруг попросил меня стать свидетелем сделки. Я, конечно, рассмеялся, но почему-то согласился перебить их руки. Охранник мигом во двор – и через несколько секунд предстал со стаканами и большой бутылкой заморского вина. Мы выпили, и только теперь баксы из-за пазухи серой рубахи деда перекочевали в карман штанов «от Версаче» Мефодия Саввича.

Я и не думал тогда, в какую лажу влип, всё показалось хохмой, а после плевался от бесконечных выдёргиваний на разборки. Я ведь был свидетель.

– Объективная истина! – загибал Мефодий Савич.

Так тень под тополем перешла в собственность ничейного старичка.

Только после всего свершившегося Мефодий Саввич узнал: звали старика Нил, и об этом чудике он наслышался столько, что уши стали припухать. Так он язвил, слушая новые россказни. А говорили несуразное… Будто он конокрад и в Орловской области увёл с конного завода целый табун элитных скакунов, перепродал турецкому бизнесмену – и поимел миллион… Рублей или долларов, не уточнялось. Говорили, на окраине посёлка, где он купил хатку, жили табором цыгане и там зарыли клад, про который Нил знал. Но в хрущёвские гонения на цыган весь табор законопатили по тюрягам, а он смылся. Вернулся и вырыл клад. В Москве получил за него фантастические бабки, но жить как люди не захотел, шлёндрал по-прежнему: дурочку порол и над всеми насмехался. Злой он, говорили… Злой внутри, а внешне лыбился, как блаженный… И понять, что он кумекает про себя, – никакой возможности.

Говорили ещё, что он незаконнорождённый сын партийного босса и, поскольку воспитался в цыганском таборе, сумел по-бандитски прищучить своего папочку, и тот дал ему нешуточные откупные.

Этот ком слухов и сплетен наваливался на Мефодия Саввича, выводил из себя. Хватало и того, что каждое утро, просыпаясь, он как сумасшедший бросался к окну и смотрел – есть ли солнце. Пасмурное небо теперь сулило радостный день без этого ублюдка Нила. Тени в пасмурный день не было, и он не приходил. А солнечные лучи и голубое небо сулили скрытые терзания, муки и, главное, – лицезрение «высохшего стручка».

Но тень принадлежала Нилу, и он приходил под тополь с компанией дружков. Всегда сидел один, а теперь вокруг него роилась разноликая рвань, среднее между цыганами и бомжами. Пищали грудные детишки, балаболили полупьяные бабы. Горланили так, что соседские собаки часами до хрипоты рвали глотки без передыху. Ад кромешный стоял на улице, а у подворья Мефодия Саввича было самое его горнило.

Когда тень перекидывалась через забор и пласталась в центре двора, вся компания переходила туда. Стучали охраннику – тот открывал ворота и вынужден был всех впустить.

– Собственность при власти капитала – священна! – лукаво, с ехидцей глядя на охранника, тихо говорил Нил и чему-то улыбался. Но как только солнце падало за крыши соседних домов, Нил и дружки поднимались, собирали бумажки с окурками и удалялись.

Теперь Мефодий Саввич бывал счастлив, когда над садом висели серые облака. Это была психологическая передышка. В такое утро он крестился (хотя и неправильно, зато искренне), благодарил Бога. Настроение в пасмурные дни у кооператора зашкаливало от радости. В солнечные – был невменяем. Злой, невыносимый. В бешенстве решал вернуть замухрышке, по которому «плакала мухобойка», его «вонючие баксы», но жадность вставала пред ним непреодолимой глухой стеной. Пять тысяч… на халяву, скажи кому…

Но потери доставили Мефодию Саввичу сердечные мучения. Невеста, его возлюбленная Жанночка, перестала ездить к нему, не отвечала на звонки, избегала встреч. Показалось, что и свадьбы никакой не будет. А поссорились тоже из-за этой тени и этого цыгана с шантрапой. Друзья тоже неожиданно обсмеяли и разъехались.

Вспомнил, как вышло… С утра пасмурно было, даже дождик накрапывал, и он пригласил друзей и партнёров своих с жёнами. Но в полдень выкатилось солнце – и больше ни облачка. Воцарилась обычная жарища. А гости-то были приглашены… Он заметался по огромной веранде и, как шарики по полю, перебирал, гонял, немыслимые комбинации отборного мата. В окно не смотрел, знал: дистрофик сейчас прибежит… отдыхать… Паскуда!

И «старый хмырь» через полчаса был тут… Орава – тоже. Суки!

Тень переместилась во двор, и вся рвань эта уличная оказалась в самом его центре. Гости ошалели, а Мефодий Саввич потерялся, слова не мог вымолвить. Закончилось гомерическим хохотом. Его обсмеяли и разъехались. Жанна убежала.

– Во какая дорогущая эта тень! – цедил Мефодий Саввич и опять плевался.

Шутки шутками, а спасительные меры нужно было изобрести, и они с верным вассалом Гедеоном напряглись. Гедеон – мужик-кремень! Имя в масть дали. На древнееврейском означает – рубака! В очко.

Он и предложил «подстричь» тополь. И ближайшей же ночью самолично топориком обработал его: одни палки остались, а тень стала худющей, как сам Нил. Теперь они реготали, упиваясь изворотливостью своих умов и крутизной.

– Ишь, хмырёныш, захотел деловых обыграть… Не кругло, дядя, в одном месте для такой задачки, цыганское отродье! – хихикал подвыпивший Мефодий Саввич.
– Адью, компашка! – гундосил Гедеон. – Под такую полосочку жирных цыганок не засунешь, моли бога, чтобы свою задницу тенюшки той хватило прикрыть. Ну а во двор той глисте-тенюшке не дотянуться – факт!

…Нил прислал за мной чумазого цыганёнка, который передал просьбу его придти на разборку.

Мефодий Саввич на стрелку принёс кучу официальных бумаг: и из поселкового совета, и из ГАИ, где чёрным по белому было написано, что кроны дерева мешают движению транспорта по нашей улице. Пришлось Нилу ретироваться  – «залепиться», подсказал торжествующий Гедеон.

Ответом Гедеону и Мефодию Саввичу были алые паруса на тополе вместо кроны листьев. Дружки Нила смотались в Таганрог, где-то стырили красные паруса и натянули их на торчащие палки тополя.

Утром у ворот Беднова толпился весь посёлок.
– Настоящий шухер! – орали пацаны.

Паруса трепетали огненным заревом на мощном костяке варварски обрубленного тополя, а абрисом и ещё чем-то необъяснимым напоминали фантастическую каравеллу…

Меня опять позвали на разборку. Теперь в записке умолял сам Мефодий Саввич – как «объективную истину».

Терпение моё лопнуло, и я, придя, сказал Беднову:
– Мефодий Саввич, выход из этой паранойи один: верните баксы – всё прекратится!

Беднов только взглянул на меня, так вымученно, будто кто-то наступил ему на ногу, и ничего не ответил.

Он с Гедеоном давил на Нила – против алых парусов. Старик упёрся на своём:
– Я за тень забашлял, вы её срезали, я восстановил. Имею право!

И теперь опять была тень от алых парусов, ещё обширнее, чем та, настоящая, и опять в солнечные дни там невозмутимо сидел Нил с бомжевой компашкой.

Теперь Беднов приезжал домой только в пасмурные дни – в солнечные ездил ночевать к отцу или оставался в офисе. Ехать к отцу приходилось за пятьдесят вёрст. Но всё же, несмотря на эти передряги, он не смог собрать силу воли и вернуть «вонючие баксы». Не мог – это было выше него! Поэтому решил переехать в район и бизнес туда перевести.

Над ним смеялись все – и стар и млад. Детвора носилась за его «вольвой» и орала:
– Жадина-говядина! Обормот, а ты и свою тень продай!

Одной из ночей алые паруса сожгли. Нанял Гедеон. Ниловы дружки в ответ устроили побоище во дворе Беднова. С битьём окон и прочим… Милиция всех замела, и утром под чёрным обугленным скелетом тополя сидел один Нил. Спокойно курил, безмятежно озирался и слушал микроскопический приёмничек. Вихрилась под мёртвым остовом тополя искрящаяся сороковая симфония Моцарта: та-да-да-да-да-да, тада-да-да-да!

Мефодий Саввич присел рядом с Нилом под палящими лучами, худой тени от обгоревшего дерева не хватило. Был он в крепком подпитии.
– Ну чё, пророк, продаю я поместье. Скажи – этого добивался?

Старик, прищурив один глаз, глядя прямо на Мефодия Саввича, тихо спросил:
– И почём?
– Тебе – подарком считай…
– За что вдруг… такая благотворительность? – тихо, но испытующе глядя на Мефодия Саввича, спросил старик.
– Урок мне преподал – и цены ему нет. Я всё понял! – выдохнув, пробормотал Мефодий Савич.

Нил выкупил у Мефодия Саввича недостроенный дом. Что творилось в посёлке и вокруг – пером не описать! Но больше почему-то всех поселковых изумило то, что старый Нил здорово разбирался во всех юридических документах и сделку провернул в несколько дней.

– Мы тольки роты раззявили, – рассказывала мне соседка баба Дуня через год, когда я вновь приехал в тот донбасский посёлок. – Когды Нил тот привёз в бывший дом Мефодея аж две семьи, та й заселил их тамочки… Говорили, что они русскии бежинцы, а жили в землянках под Таганрогом. Их он и заселил в недостроенную хату бидновскаю. Они достроили та й живуть себе… А этот чудило Нил в свою хатку, что у Аглаи Бузько прикупил, заселил учительшу. Она по посёлку, бедолага, маялась, углы сымала, а у неё ж горе – сынок на коляске. Больной. Церельбираль кака-то страшная… Так Нил им свою хатку и отдал, чтоб они по углам чужим не толклися. А сам старый пропал. Ну прям сгинул. Враз: был – и нету! О, события какие у нас произошли, сынок. Думаем с бабами, думаем – ничо не можем додумать…