В деревне Смирново Ваня Кошелев считался никчёмным человеком, и в этом нет ничего удивительного, потому что и его отец ещё говорил: «Быть тебе, Ванюша, человеком никчёмным». Местных жителей он раздражал своим беспечным и весёлым бездельем, но дачники, жившие в Смирнове от весны до зимы, называли его природным чудом и наперебой, с какой-то даже угодливостью, зазывали домой на угощение.

Дело в том, что Ваня обладал особым, непревзойдённым даром, даже талантом, – искать грибы. И один раз в году, в августе-октябре, становился самой важной в округе фигурой. Сам же Ваня утверждал, что никакого природного чуда здесь нет. Просто он слышал голоса грибов, вот и всё.

Надо было видеть, как он искал грибы. Ваня входил в лес, останавливался, закрывал глаза, и не ясно, думал ли он о чём-нибудь, слушал ли чего или, как старая измотанная лошадь, запряжённая в телегу, пользуясь случаем, решил подремать. В таком положении он медленно поворачивался по кругу и решительно направлялся в сторону. Он шёл, ловко пригибаясь под ветками, трещал кустами, спускался в заросшие сосняком блиндажи и окопы, временами снова замирал на месте, и шедшие следом гуськом дачники тяжело дышали в затылок друг другу. Затем останавливался у известного ему места и говорил запыхавшимся дачникам:
– Здесь. Смотрите здесь.

Дачники любили с ним фотографироваться на фоне корзин с грибами, которые только что вынесли из леса, чтобы потом показывать в Питере. Но когда фотографии печатались, выяснялось, что и грибы есть, и дачники есть, а вот природное чудо Ваня куда-то пропал. И только при внимательном рассмотрении можно было увидеть примостившегося сбоку невзрачного мужичонку. Мужичонка застенчиво улыбался, видимо, смущённый чрезмерным вниманием к себе, и прятал одну руку (она у него была покалечена) за борт большого, не по росту, пиджака, плечи которого спускались ему чуть ли не до локтей.

Чего не одобрял Ваня Кошелев, так это затяжных дождей, ливших по нескольку дней кряду. Тогда оставалось сидеть дома и баюкать искалеченную руку, которая в непогоду мозжила и дёргала.

В детстве Ваня нашёл в лесу противопехотную мину, положил в костёр и спрятался за деревом. Он стоял, обхватив ствол рукой, и когда мина взорвалась, осколком ему изуродовало кисть. Отныне он не мог шевелить пальцами. После возвращения сына из больницы отец, бывший на фронте ротным старшиной, отлупцевал его ремнём и с горечью произнёс известную всей деревне фразу, возможно, и определившую Ванину судьбу: «Как же ты теперь в армии служить будешь? Какой из тебя солдат? Так и останешься никчёмным человеком. Одно только и ладно, что рану получил от военного оружия, вроде как в бою».

После ранения Ваня странным образом перестал расти, словно все силы, необходимые для роста и возмужания, уходили из него наружу через искалеченную руку. В это же время, по его словам, он и научился слышать грибные голоса.

С конца августа в лесах начинало пахнуть предосенней прелью, по утрам устанавливались туманы – самое грибное время. Вставало солнце, и вместе с солнцем из дома выходил Ваня. Он приветливо смотрел на задымившую туманом реку, на начинавшийся сразу за выгоном лес, стоявший плотно, как спички в коробке, вдыхал холодный воздух, чувствуя такую бодрящую свежесть в душе, словно, умывшись только что у колодца, теперь умывался и изнутри.

Его уже ждали дачники и вели к кому-нибудь завтракать. Ваня и здесь смущался чрезмерным к себе вниманием.

– Да ну, чего там, я уже поел.
– Идём-идём, знаем мы твой завтрак – хлеб с картошкой.

Ему приносили жареного мяса, наливали рюмку водки и, пока он выпивал и закусывал, смотрели на него с таким почтительным вниманием, словно всё, что он делал, было необыкновенным, чудесным, и сейчас с нетерпением ждали от него продолжения чудес.

– Ты нам объясни, Ваня, как ты грибы находишь, – всякий раз спрашивали его.
– Слух у меня особый, а они все подают голоса, – отвечал осмелевший от водки Ваня.
– Как подают? Грибы ведь безгласые.
– Говорю, слух надо особый иметь.

Поддёрнув рукав пиджака, он уже самостоятельно наливал себе вторую рюмку и, прищурив глаз, выпивал.

– Кха! Вот, к примеру, белые грибы. Как они перекликаются между собой? А трубят в серебряные горны, и звук получается такой звенящий, чистый.
– Ну-ну, заливай.
– Да погоди ты, Григорий Михайлович, – обрывал одного дачника другой, Николай Фёдорович. – Факт-то налицо. Грибы-то он как-то находит, сразу идёт в правильном направлении. Скажите, Ваня, а как звучат подосиновики?
– Тоже в трубы дуют, только, думаю, медные. Потому как звучание идёт с хрипотцой. Подберёзовики – те в трубы оловянные.
– А маслята?
– Эти пищат, как мыши. Лисички, по-нашему, по-псковски петушки, – они кучно растут, в ладоши друг с другом перехлопываются. А белые грузди с рыжиками – они в тарелки и литавры бьют.

Дальше шёл рассказ о моховиках, которые, зарывшись в сырой мох, хрипло от простуды шепчутся, о притворно вздрагивающих и ахающих волнушках, о козлятах, ситовиках, сыроежках…

– Ты ещё про шампиньоны расскажи, – насмехался недоверчивый Григорий Михайлович.
– А тут и говорить нечего, не наш гриб, почти как искусственный. И звука от него никакого не исходит, только, извиняюсь, дерьмом воняет. Его по навозному запаху искать надо.

Наконец собирались выходить, надевали сапоги, разбирали корзины и заплечные пестери. За окном уже ярко синело небо, в которое сколько ни гляди, края всё равно не увидишь. Крыши домов, над которыми курился пар, листва и трава от росы искристо блестели, и дачники в этот момент чувствовали прилив сил и такую же, как у Вани, бодрящую свежесть в душе, словно умывались изнутри.

– Ещё, Ваняша, на посошок, на ход ноги, – предлагали ему.

Ваня вздыхал:
– Больше нельзя. Голосов могу не услышать.

По лесу всегда шагали гуськом. Первым Ваня со своей огромной корзиной, так что, если посмотреть на него сбоку, казалось, что он плывёт в челне. Следом Николай Фёдорович, Григорий Михайлович и пять-шесть других дачников, взволнованных своей причастностью к происходящим в Смирнове чудесам.

В лесу всё повторялось: Ваня замирал, закрывал глаза, но теперь все знали, что это он не дремлет, а слушает грибные голоса.

Конечно, услышь Ваня все голоса разом – горны белых и подосиновиков, литавры груздей и рыжиков, даже попискивание маслят, – он наверняка бы оглох. Но он слышал выборочно, мысленно представляя те грибы, какие ему (или дачникам) были нужны. Чаще заказывали белые, и Ваня внимательно вслушивался в чистые, радостью льющиеся голоса серебряных труб, то отдалённые, то, наоборот, близкие, и уверенно вёл свою команду на нужное место. Когда же от серебряного звона закладывало уши, он останавливался и говорил:
– Здесь. Смотрите здесь.

Дачники разбегались, мелькая среди деревьев. Начиналась любимая русская забава – поиск грибов. И не было большего восторга, когда находился боровик с крепкой, почти круглой ножкой или с чёрной огромной, похожей на пушечное ядро, шляпкой.

Доведя до места, Ваня не спешил за дачниками, уверенный, что «при спешке ноги собьёшь, а грибов мало найдёшь». Он ходил по лесу осторожно, каждый раз ставя ногу так, будто пробовал холодную воду в реке, а найдя гриб, не торопился уходить, твёрдо зная, что грибы поодиночке не растут, надо только уметь найти.

В память об отце, фронтовике и старшине роты, он присваивал грибам воинские звания. Боровики и грузди у него поголовно числились полковниками (червивые числились отставниками). Подосиновики и рыжики – подполковниками, подберёзовики с волнушками – капитанами, маслята с моховиками – лейтенантами, а дальше шли сержанты и рядовые. Бледные поганки и сатанинские грибы он шалыгал ногами и говорил: «У, дезертиры», – а ядовитые мухоморы за красоту не трогал, называя их «обозными маркитантками».

Дачникам такая классификация, такая табель о рангах нравилась, как и всё, что исходило от Вани. Они снова чувствовали свою причастность к происходящим в Смирнове чудесным событиям и, возвращаясь из леса, вели разговоры, постороннему и непосвящённому человеку непонятные.

– Я на одном пригорке сразу шесть полковников нашёл. Ядрёные, с настоящей выправкой. Правда, потом оказалось, что двое уже в отставке.
– А у меня лейтенантов набралось, наверное, не меньше роты.
– Нет, братцы, верная эта народная примета – где обозные маркитантки обитают, обязательно поблизости полковника встретишь.

Бывали у Вани и промашки. Это случалось, когда в лесу поднимался ветер, мешавший слушать грибные голоса. Дувший толчками с разных сторон, он путал горны с литаврами, шёпот с охами и писком и не давал сосредоточиться в нужном направлении. Такой ветер наносил тучи, и они тоже, не зная направления, начинали крутиться над головой, как в водовороте. Временами накрапывал дождик, потом светило солнце, и вдруг обрушивался ливень, сверкала молния, на свету не такая яркая, и протяжно ухал гром. Растерявшийся Ваня прятался с дачниками под ёлку и мрачно смотрел на небо, понимая, что праздник на сегодня закончен и надо возвращаться домой.

Исчез Ваня как раз посреди грибного сезона, которого всегда ждал с нетерпеливым волнением. В лесу он затеряться не мог, и в Смирнове поняли, что его уговорили уехать эстонцы, мотавшиеся в сезон по окрестным дорогам и скупавшие исключительно грибы лисички. Грибы затем перепродавались дальше, за границу, и от Вани, наверное, требовалось указывать места, где они растут. «Нет, прав был батька, получился из Ваньки никчёмный человек», – говорили местные жители.

А дачники, чувствуя себя обманутыми, гадали, чем могли поманить его перекупщики. Деньгами? Но к деньгам он равнодушен. Свою часть отцовского дома отдал замужней сестре, жил на мизерную пенсию по инвалидности и никогда не жаловался.
Теперь дачники ходили по грибы одни. Но без Вани лес казался пустой, они тыкались в разные стороны, почти не встречая ни полковников, ни подполковников, ни даже лейтенантов, а находили сплошняком рядовых, дезертиров и обозных маркитанток.

Через две недели Ваня явился, как он сам сказал, «на заслуженную побывку». Был одет вместо пиджака в яркую ветровку, короткие щегольские резиновые ботинки, ходил по дачникам, выпивал, показывая доллары и сам с изумлением смотрел на них, словно не верил, что могут существовать и такие деньги. Рассказывал Ваня о том, как ездит с эстонцами в легковой машине, а следом за ними идёт грузовик с нанятыми работниками.

– Останавливаемся, я выхожу, – хвастался Ваня. – Тихо, говорю, бабы, не гомоните, тихо, господа эстонцы, я слушать буду. Слушаю раз, слушаю два. Ага, хлопают в ладоши. Туда, говорю, и указываю рукой направление. Потом проведу грибников на лисичкино место и опять в машину к эстонцам, пью коньяк, закусываю фруктами.

Потом Ваня заплакал:
– Я ведь из-за денег ничего теперь не слышу, кроме этого хлопанья, будь оно проклято. Ни литавр, ни горнов.
– Брось, Ваня, – забеспокоились дачники, – пойдём сейчас с нами в лес, пойдём. Всё снова услышишь.
– Не успею, мне обратно собираться надо…

Когда на следующую весну дачники приехали в Смирново, первым делом они спросили о Ване Кошелеве. Местные махнули рукой:
– Мы уже и халупу его заколотили. Унесла нелёгкая. А может, где сгинул. Они, бесшабашные, в первую очередь гикаются.

Дачники гуськом отправились к реке, где стоял Ванин дом с дверью, заколоченной крест-накрест досками. Над рекой с набухшим, взгорбившимся льдом висел сырой туман, в котором берёзы виднелись как-то призрачно. Казалось, подуй, и они тут же невесомо отлетят, растворятся в холодном весеннем воздухе. Все поочередно поглядели в окно, но ничего, кроме обмазанной глиной лежанки, двух табуретов и стола, не заметили.

Не появился он и осенью. Только Николай Фёдорович ещё ходил в лес, забивался под ёлку и напряжённо вслушивался, пытаясь уловить серебряные и медные трубы, звон тарелок, хлопанье ладоней и тихое пошёптывание.

Он привёз с собой из Питера школьный горн, сделанный, как известно, из меди, и время от времени рубил знакомую по детству «Пионерскую зорьку», надеясь, что хотя бы подосиновики откликнутся. Но никто не откликался. Только шумел, пробегая по верхушкам деревьев, ветер, трещала на ветке сорока, и стучал по сухому стволу пёстрый, как ёлочная игрушка, дятел.