Деревня опять осталась на Алесе, вместе с яблочным урожаем и котом Шурой – единственным собеседником, а точнее, слушателем.

Маман уже третий год в деревне не появляется – говорит, в фитнесе экологичней, объясняет Алеся коту. Там в тренажёрном зале воздух проходит тройную очистку, а вода вообще – девятерную. Маман и варёное не ест лет пять, считает такую еду мёртвой. Казалось бы, если такое дело, поезжай в деревню, молоти яблоки, травы навалом – выбирай съедобную, жуй хоть целый день без остановки. Правда, Шур? Ты же травку жуёшь? Жуёшь. Но нет, мы лучше дорогущую спаржу грызть будем из супермаркета.

Представляешь, Шур, маман потребовала яблоки заморозить, но предварительно нарезать дольками, удаляя плодоножку с косточками. И только такие плоды она готова принять в свою спецсумку-холодильник. Просто деревенское яблоко ей не годится, потому как оно опутано деревенской микрофлорой, а от неё жди сюрпризов – от аллергии до гангрены. Какой микрофлорой? Аурой, что ли? При чём тут гангрена? Не знаешь, Шур? А ведь бабушка иногда за глаза называла маман гангреной.

И правда, гангрена, как отец столько лет с ней живёт. Хотя он перец ещё тот, всю жизнь по командировкам, а в выходные на работе У него даже в новогоднюю ночь аврал каждый год. Ему ни дети, ни внуки, ни яблоки не нужны, да и маман такая же. Приехала бы и резала сама свои яблоки. Как она их есть собирается замороженными? Вот точно гангрена, лишь бы навредить.

В этот момент яблоко твёрдое попалось, нож соскочил – порезалась Алеся.

Вот так всегда, ничего хорошего от этой мамочки не дождёшься. Как она меня только в детстве не придушила. Вырвалась, слава богу, в своей квартире живу. А вот и не буду яблоки ей морозить, на сушку пущу. И так всю жизнь ей подчиняюсь. У меня своё мнение есть. Вот Катька маман никогда не слушалась, может быть, потому что старшая. Она и мной всегда командовала. Называла себя – мама-Катя, подумаешь, на три года старше. Кстати, Катька сказала: режь на сушку и не заморачивайся.

Катьке вообще с детского сада везло. Походила две недели – не понравилось. Не пойду – и всё, и ничего с ней сделать не смогли. Так и сидела дома, не то что я – от звонка до звонка. Возможно ли такое, один ребёнок дома остаётся, а второго в сад тащат. Она макароны в четыре года сама себе варила, а меня до седьмого класса к газу не подпускали. А ей в седьмом классе уже своя комната понадобилась, родители спальню уступили. Отец её до сих пор «моей принцессой» зовёт, а меня – «моськой». А я, между прочим, на бабушку похожа, на его мать, это все признают. Вот и маман говорит, что таких купеческих типажей в их роду никогда не было и что я нарушительница их генотипа. Какая из меня нарушительница, я и так всю жизнь молчу. Вот Катьке не понравилось на экономике учиться, так она с третьего курса ушла, родители ей слова не сказали. А мне маман говорила: поступай, где проходной меньше, не поступишь – убью. И перед каждой сессией предупреждала: отчислят – убью.

Катька третий раз замужем. И маман радуется её успехам в личной жизни. А мне даже чёрт-те за кого не разрешается выйти. Так и говорит, чёрт-те за кого – не вздумай. А Кате можно, она в мужчинах разбирается. У Кати и ребёнок прекрасный, Тимка, его даже третий муж любит. Не будешь его любить – себе дороже, выгонит. В три года он говорил просто – «надоел», в пять – «надоел, уходи», а в семь – «надоел, уходи навсегда». Он так Кате помог от второго мужа избавиться. Воспитывать Тимку бесполезно, он уже родился воспитанным.

Он что ни сделает, всё ему на пользу. Воду только из холодильника пьёт, лёд сосёт, в любом помещении – босиком, включая третий класс школы. Хоть бы раз чихнул. Диваны страшно любит. Он на них или прыгает, или на голове стоит, когда прыгать устанет. Катька ему каждый год новый покупает. Правда, спит он на полу, на коврике. Он как в восемь месяцев вылез из кроватки, Катька его тогда еле нашла в углу под занавеской, так с тех пор кровать для него неприемлема.

Кстати, Тимка – единственный человек, который хочет на мне жениться. Говорит: Алеська, женюсь на тебе, когда ты станешь балериной. Гад он, конечно, но зато честный. Честные – они все гады. Говорит, без яблочного сока не приезжай, не нужна ты мне без яблочного сока. У меня в прошлом году яблочный сок забродил, так Тимке понравилось. Я уже потом поняла, что забродил, когда ребёнок начал требовать от меня немедленно переодеться в балерину. Но ничего страшного не случилось, поспал на диване первый раз в жизни.

Стас, Катин третий муж, потом его на пол переложил, чтобы не свалился с дивана. Это я хорошо помню. В тот вечер мне от Стаса кроме «привета» ещё кое-что перепало. Обычно он «приветом» отделывается, а тут говорит: опасный у тебя сок, лучше компот вари, с целыми яблоками в большой банке. И всё на этом. Катя говорит, он не то чтобы плохо ко мне относится, а пока никак не относится, не сложилось у него обо мне мнение. И что он, как человек творческий, привык к тому, что люди себя как-то проявляют, а на таких непроявленных, как я, ему сложно реагировать.

Думаю, может быть, компот с целыми яблоками поможет. Или вот! Пастила! Проявляться – так уж проявляться. Тётя Нина, мамина сестра, говорит: надоест повидло – на пастилу его пусти. На лист вощёной бумаги намажь повидло и забудь про него, пусть сохнет. Гости придут, а ты им хлоп – на стол к чаю. Даже кому не понравится, не скажут, постесняются старинный рецепт оскорблять.

Какие гости? У меня никто и не бывает, у всех свои дела, спланированные.

Это я к ощущениям прислушиваюсь, а у них давно всё придумано, и цели, и пути их достижения. Вот у тебя, Шура, есть цель? Вижу, что нет, поэтому ты меня и слушаешь, хотя и глаза закрыл. Ведь я всем первая звоню, им не позвонишь, они и не вспомнят. Мне и в детстве хотелось от них уйти, как Том Сойер с Гекльберри Финном, а потом прийти, чтобы они обрадовались.

Приехала в прошлом году к тёте Нине на свадьбу, то есть перед свадьбой салаты резать, так она меня на второй день только заметила. Я, конечно, понимаю, волнение, не каждый день в шестьдесят восемь лет замуж выходишь, но не заметить человека в семиметровой кухне? Салаты же она заметила, и шампиньоны фаршированные, и мясо по-французски.

Что же ты вчера не приехала помогать, спрашивает, а ведь обещала. Как всегда, спишь на ходу. Конечно, сплю на ходу, спала-то на проваленной раскладушке у вас на балконе, проснулась в полпятого от того, что голубь на плечо сел – тоже не заметил меня. Вставать стала, он на другое плечо переместился. То ли голубь дрессированный, то ли я неодушевлённая. Кстати, официанты меня в упор не видят. Всем меню дадут, даже Тимке, а я сижу, глазами хлопаю. Вот, с девчонками, вчетвером, кофе заказали, приносят три, я спрашиваю, почему три. Официант говорит – так вас же трое. Девчонки пересчитались, говорят, и правда трое, то есть я у них не в счёт.

Вот недавно захожу к начальнице в кабинет, она сидит, ногти разглядывает, маникюр у неё всегда классный, думаю, занят человек, не буду отвлекать, подожду. Села напротив, жду пять минут, десять. Уходить уже неудобно. А она вдруг хлоп – ногу на стол, подследник сняла и педикюр разглядывать стала, педикюр у неё тоже классный. Что делать, думаю, хорошо, она потом в шкаф пошла что-то разглядывать, зеркало у неё там, я и выбежала. Девчонкам в отделе рассказала, они говорят – тебе картины в музеях воровать средь бела дня. А Тамара Михайловна говорит: знаешь, Алеська, почему тебя художники обходят, вместо того чтобы картины с тебя писать, лица у тебя нет, ты бы его хоть нарисовала себе. Тамаре Михайловне семьдесят два, и она каждый день на работу с нарисованным лицом приходит, боится дома сдохнуть. Она так и говорит – дома сдохну. И духи у неё такие стойкие, даже когда она в отпуске, пахнет первую неделю.

Если она на пенсию уйдёт, её ещё лет десять вспоминать будут, а я вообще никогда не забуду. Постоянно впечатление производит, и память у неё хорошая, каждую осень вспоминает, что с меня шарлотка. Больше, говорит, ты, Алеська, ни на что не годишься.

В шутку, конечно, но я думаю, что это серьёзно. Да, Шура? Ответь мне честно, как кот. Ты же про меня вспоминаешь, только когда жрать пора. Да испеку я им эту шарлотку, мне что, трудно, я и зимой могу испечь, и весной, только это уже ничего не изменит в моей жизни. Родилась ненужной, ненужной и проживу.

А как меня в поезде забыли. Как сидела у окошка, так и осталась сидеть. Смотрю – мама с полосатой сумкой, папа с чемоданом, Катя с медведем – пошли мимо. Я им в окно махала, махала – ноль внимания. Только в такси очнулись, что ребёнка нет. Я же потом и виноватой оказалась. Хоть проводница за меня заступилась. Говорит: как вы могли такую бестолковую девочку оставить без присмотра.

Зато в школе хорошо было, меня и не спрашивали никогда, на письменных работах выезжала. А что толку было спрашивать, встану и молчу. Не могла я быстро отвечать, вроде знаю, а пока сориентируюсь, с чего начать, уже другой отвечает. На уроке, говорила наша математичка, задумчивым не место, тем, кто хочет подумать, – прямо и направо. Это она уточняла, как в туалет пройти.

Одноклассники меня вообще не узнают, даже когда фамилию называю, пока не начну объяснять, что я сестра той Кати, в которую физрук влюбился. Скандал жуткий был, физруку уволиться пришлось, хотя он и не делал ничего, просто влюбился, и всем это заметно было. Катька сама виновата. Мозолила ему глаза, консультировалась с ним после уроков насчёт растяжки, вот он и не выдержал. Катя и сейчас, если растянется, мимо не пройдёшь. А мне хоть догола разденься – никто не обернётся. На Катьку даже кот пялится, хотя фигуры у нас с ней совершенно одинаковые.

И вещи у нас с ней одинаковые, я всю жизнь её вещи донашиваю. Зато на шопинг время и деньги не трачу. Иногда хочется что-нибудь купить, но я не знаю что. Зайду в магазин – столько всего, мне аж душно становится. Один раз вообще повело, качнуло, я за какие-то вешалки схватилась, всё попадало, продавщицы сбежались – думали, ворую. Они мне потом объяснили, что есть такой приём у воришек. Один заходит и устраивает переполох, а его сообщник хватает что подороже – и бежать. Они, правда, охрану позвали, но охранник даже сумку смотреть не стал, ему достаточно было на меня взглянуть, говорит: такая не то что воровать в магазине, в телефоне у мужа в «контакты» залезть не способна.

Странная логика. Катька всё время у Стаса в телефоне копается – так, значит, она на воровство в магазине способна. Ерунда. Мне в детстве нравилось нужные вещи прятать. Отец всегда брился на ночь, и вечером я бритву прятала, каждый раз в другое место. Он искал, звал меня на помощь. Здорово было вместе искать. В результате я находила, а он говорил – молодец, моська, хороший нюх у тебя.

А у маман я прятала помаду, но она жутко бесилась, потому что помада для неё – последний штрих перед выходом из дома, но всё равно было весело. Недавно я у Тамары Михайловны степлер спрятала, ну так, не спрятала, в ящик стола положила. Она, бедная, два дня искала, а я подошла, ящик выдвинула, а степлер там. Она удивилась: странно, говорит, Алеся, ты прямо как знала, где он лежит. Может, говорит, талант у тебя нераскрытый.

Может быть, и талант, только мне кажется, что все вокруг талантливые, кроме меня. И отец, и маман с тётей Ниной, и Катька со всеми её мужчинами, а Тимка вообще гений. И на работе та же история. Столько талантов, одна я – поклонница. Шура, зачем я о них думаю? И зачем всё помню? Даже про того охранника в магазине. Мне покажи, я его и сейчас узнаю. А он меня – ни за что.

Вот палец порезала, пластырем заклеить надо. А пусть бы загноился. Что тогда? Гангрена. Вот у маман палец точно бы загноился, и у Катьки тем более, а мой на такое не способен. А то взял бы и загноился. Высокая температура, больничная палата, сдержанно встревоженные врачи, обезумевшие от горя родственники. Но это не про меня, я и в больнице ни разу не лежала, для меня тридцать семь и две – праздник, последний раз в восьмом классе поднималась. Так и живу – тридцать шесть и шесть.

Тамара Михайловна говорит, что женщина должна быть болезненной, а лучше делать вид, что болезненная, тогда её все станут холить и лелеять, а о здоровой никто заботиться не будет. Всегда что-нибудь должно побаливать, не сильно, как лёгкий ветерок. Палец, ты слышал? Как лёгкий ветерок.

И палец услышал, только он не знал, что такое лёгкий ветерок, и к утру раздулся и дёргал так, что Алеся проснулась. К вечеру он увеличился вдвое, Алеся глазам не верила. На пятый день сосед повез её в местную поликлинику.

– Это же какие таланты надо иметь, чтобы дотерпеть до такого состояния, – прокомментировал местный доктор.
– Таланты? – удивилась Алеся. – Нет у меня никаких талантов.
– Есть, есть, я вам как врач с сорокалетним стажем говорю, такое не каждый вытерпит.

Потом сосед возил Алесю на перевязки. Она ужасно боялась возможной гангрены и постоянно твердила о ней. И сосед стал звать её за глаза гангреной. А врач называл её талантливой пациенткой.

Да ну его, этот талант. Правда, Шура? Так и без пальца остаться можно. Маман бы точно без пальца осталась, а Катька тем более. Отцу могли бы и руку оттяпать. Про Тамару Михайловну подумать страшно, где бы она сейчас обитала со своим талантом.

Отец позвонил, говорит: самое главное – палец цел, а то как бы ты, моська, в носу ковыряла. А Катька сказала: главное – ноготь не задет, а то прощай маникюр. Тамара Михайловна почему-то назвала Алёнушкой, я Алеся, говорю. Всё равно, говорит, главное – на работу возвращайся, а то сдохнешь дома. Маман говорит, что главное – микрофлора. Тимка сказал: главное – ноги, потому что без ног не станешь балериной, как ни крутись. Главное – творческий потенциал, это Стас заявил. Что он имел в виду? Тётя Нина говорит: замуж можно и в шестьдесят восемь выйти, главное – живи, как живётся. А ты как думаешь, Шура?