Заселённый пять веков назад, остров в Люлинском озере обитаем до сих пор. Проплывающим мимо туристам видны с борта теплохода ряды домов, мрачные каменные кресты на берегу, расстеленные на просушку по косогору сети, а на самом верху – белокаменная церковь, за открытыми дверями которой из холодного полумрака порой мерцают зажжённые свечи. Церковь имеет здесь ещё и практическое значение: в шторм или туман с колокольни звонят, сзывая к дому заблудших в озере островитян.

Всё это необычайно поражает впечатлительных туристов. Они просят капитана пристать к острову, чтобы самим всё осмотреть и запомнить. Но капитан в ответ молчит, крепче хватаясь за штурвал, и как-то по-особенному криво усмехается, отчего один конец губ опускается вниз, а другой так высоко заползает вверх, что форменная фуражка сама собой съезжает набекрень.

Так и остаётся остров в их памяти как нечто прекрасное и несбыточное, медленно тающее среди неподвижно застывших в воде облаков. И никто из стоящих на палубе туристов не догадывается, какой опасности они подверглись бы, если бы высадились на берег и встретили там местного жителя Ивана Григорьевича Архипова.

Об Иване Григорьевиче давно ходят слухи, что он обладает особенностью приносить людям неприятности, хотя, возможно, эти слухи сильно преувеличены, потому что исходят от самих островитян. Очень уж заманчиво поразить приезжего человека рассказами о необычных делах Ивана Григорьевича. При этом говорить надо свистящим шёпотом, поминутно озираясь, а на вопрос наивного гостя, нет ли здесь влияния космических сил, тех же НЛО, например, – сделать загадочное лицо, по-особенному криво усмехнуться, как бы давая понять: и влияние есть, и хрен в ступе тоже есть, но обсуждать это с каждым встречным он, островитянин, не будет.

Внешне Иван Григорьевич Архипов ничем не отличается от любого пенсионера-островитянина. Ему за шестьдесят лет, роста он высокого, сутулый, рукастый, с большим шишковатым носом и седой чёлкой, опущенной на лоб клинышком.

Найти его дом на острове очень просто: надо только спуститься от церкви до первого поворота и возле огромного, обросшего мхом камня свернуть налево. Этот путь до дома может проделать каждый, но если он, наслышанный об Иване Григорьевиче, надеется на что-нибудь необыкновенное, его ждёт разочарование. И жилище Архипова ничем не отличается от других домов: те же два окошка по фасаду, выходящие на озеро, простое, без резьбы, крыльцо и небольшой, из-за нехватки места, огородишко с грядками огурцов и лука. После смерти жены Иван Григорьевич живёт в доме вместе с дочерью Тамарой, зятем Серёгой Ремесленниковым и внучкой Лидочкой.

И всё же дом Ивана Григорьевича, как и его самого, островитяне выделяют в кругу других и называют непонятным.

Непонятный – самое мягкое определение Ивана Григорьевича. Чаще его называют «недоброй силой», подразумевается под этим его способность приносить несчастья. Как это происходит, до сих пор остаётся загадкой. Заслуживает внимания лишь один факт, давно подмеченный самыми любопытными и наблюдательными из островитян: стоит Ивану Григорьевичу рассердиться на кого-нибудь и сказать в сердцах «Ах ты, паразит» или что-нибудь в этом роде, как через некоторое время на человека сваливается неприятность. Но, как известно, эти слова произносятся всеми, при каждом удобном случае и никакого ущерба не наносят, так что и наблюдаемый островитянами факт мог быть совпадением.

До пенсии Ивана Григорьевича никто за ним никаких особенностей не замечал, зато потом, где бы островитяне ни собирались вместе, тем более возле магазина, разговор обязательно заходил об Архипове.

Замечено было, что недобрая сила Ивана Григорьевича действует избирательно и далеко не все страдали от неё. Не делала она исключений для «чужих» и «своих», и не было ничего удивительного, что первой жертвой Ивана Григорьевича как раз и стал «свой» – зять Серёга Ремесленников.

Серёга – зеленоглазый кудрявый парень, отслуживший действительную на флоте, всё на свете оценивал с точки зрения своей прежней морской службы.

На остров он приехал недавно, и, поскольку здесь ничто не напоминало его прежней жизни, остров ему не понравился. Именно этим обстоятельством объяснял Серёга свои выпивки. Но, выпивая, он на ногах держался крепко. Поэтому и было удивительно, что, поехав однажды в город и выпив там, по его словам, всего «лампадку», Серёга угодил в вытрезвитель.

В этом случае всё было загадочно с самого начала. Выпил он действительно «лампадку», и пил не в общественном месте, а в Парке культуры и отдыха, за кустами, чтобы гулявшие дети не заразились от него дурным примером. В вытрезвитель его доставили подхватившие с двух сторон милиционеры. Серёга был так широк в плечах, что милиционерам, обсуждавшим вчерашний футбольный матч, приходилось кричать друг другу, словно с разных берегов реки. Несмотря на такое превосходство в живой силе, ни дорогой, ни в вытрезвителе Серёга не позволил себе ничего лишнего, вёл себя тихо. Правда, дежурного лейтенанта назвал щучьим сыном, но, во-первых, это у него была такая приговорка, а во-вторых, щучий сын, в отличие от собачьего сына, оскорблением не является.

Тем не менее привод стали оформлять, из карманов Серёги извлекли и занесли в протокол: сто рублей денег, пачку папирос, коробку спичек, билет на «Ракету» до острова и двух лещей.

Утром всё это ему вернули, только с лещами произошло странное превращение – за ночь они так усохли, что размерами стали походить на обыкновенных плотвиц.

– Что же это такое? – недоумённо говорил приятелям вернувшийся домой Серёга. – За что меня загребли? Загадка бытия, не иначе, – и в доказательство загадки показывал двух плотвиц, которые раньше были лещами.

Связывать это происшествие с Иваном Григорьевичем в то время никому, даже самому страдальцу, в голову не пришло, и только после второй неприятности, случившейся ровно через неделю, Серёга «прозрел».

Ему давно было обещано место уходящего на пенсию звеньевого Замошкина. Выпив как-то три «лампадки», Серёга собственноручно ходил к председателю колхоза Лубянкину, и тот так же собственноручно пожурил его за частые выпивки, но звеньевым назначить пообещал. Неожиданно всё сорвалось, звеньевым назначили другого, и произошло это, по твёрдому убеждению Серёги, из-за тайного вмешательства Ивана Григорьевича.

– Он, щучий сын, меня топит, – говорил «прозревший» Серёга островитянам, встречая их на улице. – Не знаю только, как получается, но это его делишки.

Островитяне отнеслись к событию без должной серьёзности, тем более что одиночные случаи с Серёгой ещё не могли подтвердить появившуюся у Ивана Григорьевича странную способность. Их даже не смутило впервые прозвучавшее из уст Серёги выражение о «недоброй силе» тестя. И лишь когда способности Ивана Григорьевича нашли другие подтверждения, это выражение снова всплыло в памяти островитян и уже прочно заняло там своё место.

Случай произошёл с вором-чемоданщиком Чирковым по кличке Кряква, который после встречи с Иваном Григорьевичем также пострадал и очутился в тюрьме, хотя до этого считал себя неуловимым мазуриком.

Из особых примет было известно о Крякве, что человек этот глухонемой, невысокого роста, с узким и длинным, как доска, лицом и большими ушами. С такими приметами найти человека нетрудно, но Чирков появлялся на улице обычно в темноте. То, что он был глухонемым, совсем не вредило ему в делах, наоборот, скорее помогало: можно сказать, что благодаря этому недостатку Кряква выбрал воровскую профессию чемоданщика, а не домушника или карманника.

В тот день Иван Григорьевич приезжал в город вставлять зубы, потом засиделся у знакомого и поздним вечером с чемоданом в руках спешил по набережной к пристани, чтобы успеть на последний теплоход. Тут на его пути и возник Чирков-Кряква.
Размахивая руками, он бросился наперерез и схватил Ивана Григорьевича за пиджак. Поняв, что глухонемой человек заблудился и спрашивает дорогу – только вот куда? – Иван Григорьевич поставил на землю мешавший чемодан и попытался это выяснить.

Сначала ему показалось, что заблудшему надо на вокзал. Изобразив идущий по рельсам паровоз, Архипов повернулся в сторону вокзала. Потом он решил, что глухонемой интересуется гостиницей. На этот раз он изобразил спящего человека, подложив под щеку ладонь, и снова повернулся, указывая путь к гостинице.

Собравшиеся на пристани пассажиры, в основном знакомые Ивана Григорьевича, с изумлением наблюдали при свете фонарей эту картину. Когда Архипов повернулся к глухонемому в очередной раз, выяснилось, что того уже рядом нет, как нет и чемодана, и оба они, по-видимому, были далеко.

Несколько мгновений Иван Григорьевич не мог вымолвить ни одного слова и, открыв рот, оглядывал пустое пространство вокруг себя. Затем, опомнившись, закрыл рот рукой, точно глухонемой заодно с чемоданом мог увести и его новые зубы. Но тут же отнял руку и громко крикнул на всю набережную:
– Ах ты, паразит несчастный! Чемодан украл!

Едва были произнесены эти роковые для Кряквы слова, как на набережной раздался милицейский свисток, затем, чуть дальше, – другой, а со стороны парка к ним не мешкая добавился третий, и пошла такая свистотня, что у всех заложило уши, в пятках защекотало и возникло неудержимое желание куда-нибудь бежать.

Вслед за этим на набережной с разных сторон появились три милиционера, преследовавшие уже известного Чиркова.

Несмотря на отчаянное положение, чемодана вор не выпускал. Пока ещё милиционеры были далеко, он бегал по набережной кругами, но, когда круг уменьшился до размеров монетки и над Кряквой одновременно зависли три пары рук – одна с наручниками, другая с дубинкой, а третья пустая, но с широко растопыренными пальцами, – вор бросил чемодан в воду, быстро забрался на него, оттолкнулся от берега ногами, забил по воде руками и поплыл.

– Уйдёт! – закричали дожидавшиеся теплохода пассажиры.

Но оказалось, что сила Ивана Григорьевича предусмотрела и этот вариант. Когда Кряква был на середине реки, откуда-то сбоку вылетел милицейский катер и, сделав полукруг, остановился перед вором, преграждая ему дальнейший путь к свободе. Не успела ещё пущенная катером волна достичь берега и удариться в прибрежные камни, как вор и чемодан были извлечены из воды.

Но не со случаев с вором-чемоданщиком или зятем Серёгой в конечном итоге началась известность Ивана Григорьевича, а со столкновения с председателем островного рыболовецкого хозяйства «Освобождённый труд» Лубянкиным.

Знай Лубянкин, какие беды ожидают его впереди, он никогда бы не поднял на Ивана Григорьевича руку. Слухи об Архипове, уже давно катившиеся по острову штормовой волной, достигли наконец ушей председателя. Полный, крутолобый, с заросшими рыжим пухом руками, Лубянкин долгое время не придавал им значения и впервые обратил на Архипова внимание лишь после того, как были затронуты его председательские интересы.

К тому времени Иван Григорьевич уже не ходил в озеро на промысел, а работал по своей пенсионерской немощи приёмщиком на рыбоприёмном пункте. Должность эта считалась почётной и доходной. Дело в том, что часть рыбы, с разрешения инструкции, приёмщик списывал и брал себе. Иван же Григорьевич не брал.

Но суть была даже не в этом. Такое бескорыстие могло удивить Лубянкина, но никак не возмутить. Возмутил же его другой случай: в уловах рыбаков вдруг стала пропадать ценная рыба – судак и сиг, – служившая Лубянкину своеобразной монетой при расчёте за всякие услуги. Правда, на промысел ценной рыбы в колхозных планах имелись большие ограничения, и ловили её мало, но с приходом на рыбоприёмный пункт Ивана Григорьевича судак и сиг непонятным образом начали исчезать из всех орудий лова. Но исчезать не совсем, а лишь после того, как план по их вылову бывал выполнен.

Таким образом лишней рыбы для расчётов у Лубянкина не стало, и тут же доносители указали председателю виновника: Архипов.

– Как только вылавливаем плановый процент, – шептали доносители, склоняясь к заросшему густым волосом председательскому уху, – так ценная рыба у нас из сетей пропадает. Хотите верьте, хотите нет, а всё началось с того дня, как он приёмщиком у нас устроился. Он, Иван Григорьевич, виноват.

Узнав о проделках приёмщика, Лубянкин через секретаршу Любу вызвал его для переговоров. Едва только взволнованный Архипов вошёл в кабинет, сдёрнув с головы кепку, Лубянкин поднялся из-за стола и сначала прищурил левый, а затем и правый глаз, словно рассматривал нечто мелкое и досадное. Но и левый, и правый глаза видели одно и то же – не коварного врага, строящего за председательской спиной козни, а знакомого с детства старика Архипова, который однажды застал совсем юного Лубянкина на яблоне в своём огороде, ловко сдёрнул штанишки и отстегал крапивой.

Разглядывая Ивана Григорьевича, председатель всё больше и больше убеждался, что у доносителей произошла какая-то ошибка. Нет, не мог Иван Григорьевич ему вредить. Да и кто он такой против Лубянкина? Не больше чем дырявый баркас против сейнера. Стоит ему сейчас стукнуть по столу кулаком и прикрикнуть – пол под ногами приёмщика разверзнется, и он исчезнет.

Но, пригласив, надо что-то говорить, а что сказать – Лубянкин, хоть убей, не знал. Не о чертовщине же, которую приписывают Ивану Григорьевичу. Не скажешь же ему: «Наколдуй, Архипов, чтобы у рыбаков в сетях ценной рыбы было полно», – тот же Иван Григорьевич посчитает его сумасшедшим. И Лубянкин, мучительно ища выход, выдал-таки неопределённую фразу:
– Ты это, смотри у меня. Ходят слухи, что ты плохо работаешь, – и, поскольку Иван Григорьевич промолчал, Лубянкин добавил в свою речь строгости: – Иди, но если ещё раз о тебе плохое услышу, не пеняй, уволю с работы.

Напутствуемый этой фразой, Иван Григорьевич вышел из председательского кабинета, честно говоря, не поняв, чем он вызвал гнев Лубянкина. Угроза уволить не то чтобы напугала его, но сделалось как-то неприятно и обидно. Он поглядел на кепку в своих руках, которую снял ещё в кабинете, не заметив, как от волнения скрутил её в жгут, и рассердился на себя. «Увольняльщик нашёлся, – подумал он о Лубянкине. – Только бы людей обижать».

Естественно, и после председательских угроз ничего не изменилось: рыба по-прежнему не ловилась. Зато Иван Григорьевич, чтобы не гневить Лубянкина, стал приходить на работу раньше времени, мыл полы в своей конторке, подметал мусор во дворе и, кажется, даже не замечал, что всё население острова с напряжением следит за развитием событий. На острове благодаря секретарше Любе все знали, чем грозил Лубянкин Ивану Григорьевичу, и теперь ждали страшного председательского гнева.

Однако Лубянкин не спешил ни увольнять Ивана Григорьевича, ни заносить его в чёрный список неугодных, которым в наказание задерживали зарплату и запрещали продавать в магазине водку, а, выждав неделю, послал к нему Любу с повторным предупреждением работать лучше и повторной же угрозой уволить.

Возможно, в скором времени так бы всё и произошло. Но тут для самого Лубянкина начались такие события, что он и думать забыл об Иване Григорьевиче, а думал лишь о том, чтобы его самого не уволили.

Нежданно-негаданно на остров нагрянула комиссия, которая стала проверять, куда и кому уходит лишняя рыба. Больше всего Лубянкина поразило то, что его не предупредили из города о приезде комиссии. Это был уже дурной знак. Целый день трое незнакомых мужчин в строгих чёрных шляпах ходили по острову. Лубянкин неотступно был рядом с ними, но шёл не впереди, как бывало раньше, а суетливо семенил то сбоку, то сзади.

Побывав на сейнерах и траулерах, заглянув на склады, посидев в конторе, комиссия решила поговорить с жителями и задать островитянам всё тот же вопрос: куда и кому уходит лишняя рыба? И здесь Лубянкин проявил чудеса ловкости: он хотя и семенил сзади, но так умело направлял движение троих мужчин по острову, что ни с кем из неугодных они не встретились.

Между прочим, встречалась комиссия и с Серёгой Ремесленниковым.

– Куда лишняя рыба уходит? – переспросил он. – Так это всем известно, товарищи из комиссии. Усыхает. И не только лишняя, но и своих два законных леща напрочь усохли. Мои слова вся городская милиция подтвердит.

На следующий день комиссия уехала вместе с Лубянкиным, и было неясно, вернётся ли он обратно. Горячие головы из числа неугодных радостно возвестили: не видать председателю свободы.

Но вопреки их прогнозам, Лубянкин вскоре вернулся и, ни с кем не разговаривая, укрылся дома. По единодушному мнению островитян, дело не обошлось без вмешательства недоброй силы Ивана Григорьевича, который на угрозу его уволить ответил тем же и сам чуть-чуть было не уволил председателя. И видно было, что сделал он это без большого напряжения, затратив не всю свою силу, а только половину, словно походя щёлкнул Лубянкина по носу: мол, знай наших.

Доносители тут же сообщили Лубянкину о сложившейся ситуации, обвинив в председательских невзгодах Ивана Григорьевича, но тот лишь замахал на них руками и, по словам доносителей, сделался задумчив. Это поразившее всех обстоятельство было расценено островитянами как слабость и отступление; отступление же подтверждал и тот факт, что никаких репрессий против Ивана Григорьевича Лубянкиным проведено не было.

К этому времени в дружных рядах островитян произошёл раскол, причиной которого стало начавшееся противоборство сил Лубянкина и Архипова. Одни островитяне приняли сторону председателя, другие – приёмщика, и спорили обычно о том, чья сила сильнее и кто кого одолеет. Сторонники Ивана Григорьевича, загадочно улыбаясь, утверждали даже, что свою силу, якобы для наведения местных порядков, тот тайно получил в Москве. И настолько соблазнительно было в это поверить, что многие едва не поверили.

В свою очередь, сторонники Лубянкина небезосновательно возражали, что сила председателя не в нём самом, а в тех, кто его поддерживает, хотя сами эти сторонники, думается, в душе желали победы Ивану Григорьевичу.

Месяца два на острове было тихо, а потом начались события неожиданнее прежних. И снова, как все посчитали, причиной смуты был Иван Григорьевич. Естественно, что в связи с этим опять встал вопрос – чья сила сильнее, окончательно разделивший островитян на два непримиримых лагеря.

Смута началась с очередной комиссии, приехавшей после того, как новый трёхкомнатный коттедж получила не многодетная семья рыбака Селюнина, а секретарша председателя Люба. На этот раз комиссия состояла уже из пяти человек. И как ни направлял Лубянкин её движение, комиссии удалось-таки встретиться с недовольными.

Тут и рассказали недовольные всё, что знали: и про список в двух экземплярах, один экземпляр которого хранился у Лубянкина на рабочем столе, а другой – в магазине у продавщицы Валентины, и про коттедж, и про то, как вечерами останавливались у председательского причала катера и моторки и относилась в эти моторки мешками лишняя рыба.

– Ну, теперь Лубянкину хана, – убеждённо говорили на острове после отъезда комиссии, – теперь ему не выбраться.

Казалось, что и Лубянкин был такого же мнения, потому что, сникнув духом, отсиживался дома, не принимая даже доносителей, являвшихся к нему с тревожными новостями, и чуть ли не каждый день ездил в город объясняться.

Вскоре Лубянкин дошёл до того, что ночами, во сне, стал видеть старцев. Один из старцев, похожий на Ивана Григорьевича, и сказал, обратив указующий перст на землю: «Кайся, Лубянкин, пока не поздно. Зачем неугодных себе обижаешь, а доносителей своих возвеличиваешь?» Старец был страшен, Лубянкин от тоски плакал и каялся:
– Не буду больше никого обижать. Чтоб мне в щуку превратиться! Чтоб меня на том свете черти в сметане зажарили!

Наконец, с наступлением пятого дня Лубянкин опять собрался в город. Он вышел из дома в новом искрящемся костюме, в галстуке, шляпе, и островитяне поняли: сегодня всё решается.

В ту ночь островитяне почти не ложились, и собаки, обеспокоенные странным поведением людей, брехали не переставая. И только два человека наверняка спали: Иван Григорьевич в своей комнатке с маленьким окошком, и секретарша Люба – на чудной двуспальной кровати немецкого производства, привезённой ей из города Лубянкиным.

Лубянкин приехал на следующее утро. Высыпавшие на берег островитяне глядели на приближавшийся катер не отрываясь: всем хотелось раньше других догадаться, с какими новостями едет председатель. Наконец катер приблизился настолько, что стал виден Лубянкин: он правил, стоя в расстёгнутом пиджаке, в сбитой на затылок мятой шляпе; катер, хотя на озере и не было волнения, бросало из стороны в сторону, и островитяне тут же сделали первые предположения:
– Эк его кидает. Верно, гулял наш Лубянкин вчера в ресторане. Не иначе с радости.
– Это ещё как сказать. Гулять можно и с горя, с горя даже чаще бывает.

Но Лубянкин не оставил недоброжелателям никаких надежд. Выйдя на берег, он подкинул высоко вверх свою шляпу, словно салютовал самому себе по случаю возвращения, потом пнул её ногой и, проходя сквозь толпу онемевших островитян, рявкнул вздрогнувшей продавщице:
– Валентина, водку сегодня продавать всем!
И эта фраза, прозвучавшая среди тишины как гром, окончательно подтвердила полную победу силы Лубянкина над силой Ивана Григорьевича.

Да, рухнула сила Ивана Григорьевича, и всё на острове пошло по-старому. Скучно стало жить.

– Нет, слабо нашему Ивану Григорьевичу, – вздыхая, говорили теперь рыбаки. – Всякую силу он пересилит, а эту нет. Эту силу, верно, никто не пересилит.

Лубянкин тут же забыл свою клятву превратиться в щуку, если будет обижать неугодных и возвеличивать доносителей. Неугодные некоторое время ещё смотрели на Архипова с надеждой и не верили, что сила пропала совсем.

Но нет, рухнула сила. Растратил её Иван Григорьевич в неравной борьбе с Лубянкиным, и это не замедлило сказаться на его личных делах. Через неделю Иван Григорьевич надолго лёг в больницу с ревматизмом и не мог ходить, а зять Серёга тем временем, убедив кого надо в неизлечимости болезни, что «папаша на плаву не держится и вот-вот пойдёт ко дну», оформил его в дом престарелых. И, что самое странное, с зятем, совершившим недоброе дело, не только ничего не произошло, а он получил долгожданное повышение и стал звеньевым.

Иван Григорьевич принял отставку покорно. Дочь, собирая его в дорогу, плакала и жалела старика, но против отъезда не возражала.

– Наверное, так оно лучше будет, – говорила она соседкам. – Старик с моим Серёгой в последнее время ужиться не могли, и семья через это страдала. А я папашу навещать буду.

К счастью, ничего из этого не вышло. На защиту Ивана Григорьевича поднялись соседки. Пожилые и одинокие женщины, многие из которых имели виды на такого же пожилого и одинокого Архипова, не хотели, чтобы он уезжал. Сообща они и отстояли Ивана Григорьевича.

Последний раз мы видим Ивана Григорьевича Архипова через полгода, в самый разгар весенней путины, когда и рыболовецкие сейнера, и остров, и даже город, где рыбой торгуют прямо с лотков, пропитаны нежнейшим огуречным запахом свежего снетка. Иван Григорьевич снова работает приёмщиком, и каждое утро его можно видеть идущим берегом в свою конторку. Рядом с ним всегда внучка Лидочка. Они проводят вместе целые дни, и даже на работу Иван Григорьевич берёт её с собой.
Архипов по-прежнему привлекает внимание островитян, ожидающих от него чего-то необыкновенного.

Лубянкин живёт прежней жизнью: покрикивает на конторских, ругается с рыбаками, заходит во время завоза товара в магазин, чтобы сделать заказ. По-прежнему на острове в силе список неугодных. И по-прежнему каждый вечер у председательского причала останавливаются катера. Из катеров выходят сразу по пять-шесть бледных и измученных качкой людей.

Всех приезжающих встречает стая разномастных кошек, сопровождающих их сначала наверх – к дому Лубянкина, а затем вниз – опять к катеру. В обратный путь приезжие отправляются гружённые сумками и пакетами, и идти им приходится с большой осторожностью. Кошки путаются в ногах, и не раз случалось, что приезжие спотыкались, падали, роняли сумки, содержимое которых с дикими воплями моментально растаскивалось по кустам.

Лубянкин, встречая на улице Ивана Григорьевича, останавливается и прищуривает поочерёдно левый и правый глаз, точно видит перед собой нечто мелкое и досадное.

Председатель доволен жизнью, и лишь одно его беспокоит. С недавнего времени его преследует устойчивый запах: рыбой пахнет еда, которую он ест, рыбой пахнет водка, которую он пьёт, рыбой пахнет и он сам. К тому же ему постоянно хочется искупаться, и Лубянкин подумывает о том, чтобы построить возле дома крытый бассейн с подогревом. Каждый вечер, перед тем как лечь спать, Лубянкин раздевается и напряжённо разглядывает себя со всех сторон. Потом подходит к зеркалу и открывает рот.

Ещё недавно он при этом зажмуривал глаза – такие блеск и сверкание шли от золотых зубов. Теперь эти зубы выпали, а на их месте выросли новые: острые, мелкие, загнутые внутрь, как крючки.

Зубы эти очень похожи на щучьи.