В жизни ничто не должно пропадать просто так. Всё должно пропадать со смыслом. Каждый свежий день рождения делает тебя несколько менее свежим. Зато воспоминаний-то, воспоминаний!..

Очень пожилые люди, говорят, не помнят того, что было вчера, а мелкие события семидесятилетней давности вдруг всплывают в памяти в мельчайших подробностях. Но у меня это началось уже в возрасте активной зрелости! Вот сегодня с утра в башке крутится песенка из детской телепередачи «Выставка Буратино». Кто вообще знает эту «выстабуру», кто её смотрел, кто помнит эту песню? Кому она нужна? Оказывается, мне. «Мне прислали малыши новые картины!»

Новые-старые.

Я классе в восьмом. После школы иду домой вдоль нашей пятиэтажки. Случайно смотрю в окно первого этажа. Там стоит девочка из параллельного класса. Обнажённая до пояса, по крайней мере. Глядит на меня так спокойно. Я тоже так спокойно смотрю пару секунд, потом прохожу мимо. Домой, книжки читать.

Некрасивая девочка была.

А что поделать, все дураки.

Скучная обыкновенная человеческая жизнь бесконечна, как Вселенная. Одно из самых ярких впечатлений моей детской памяти – это как однажды мы с родителями и соседями по подъезду, где все недавно получили от завода новые «двушки» и «трёшки», ездили на моторках на Костромские разливы. Цвёл шиповник. Карась клевал бешено, не успеешь закинуть удочку, надо уже вытаскивать. Одного карася я поймал крючком просто за брюхо.

Вечером варили уху. Дым от костра, ночёвка в лодках, первый переносной телевизор, по которому можно было смутно разглядеть какой-то один канал без звука… тёплая тьма, рыбья чешуя на ладонях… Но зато радио работало хорошо, и именно в это время передавали литературные чтения.

Отлично помню, шла постановка о выборах в Америке. Как водится, ставленник олигархата против выскочки из простых трудяг или профсоюза. Не знаю ни имени автора, ни названия спектакля. В общем, замочили трудягу и жену его, которая продавала платье, сшитое своими руками, чтобы собрать денег на предвыборную кампанию.

Полный бред, да. Наверное, Генрих Боровик или Юлиан Семёнов. Впрочем, не знаю. Жалко мне было всех этих людей, героев постановки.

И вот спроси меня, дорогой товарищ: согласен ли ты провести всю свою жизнь в этом дне, как сурок?.. Чтобы караси, моторки, тёплая влажная тьма, волжская волна о борт лодки?.. Уха, родители молодые и весёлые, дым, телевизор, керогаз?.. Пасущееся неподалёку коровье стадо со страшным быком, от которого нет спасения?.. Дурацкая радиопостановка про выборы со стрельбой?.. И много чего другого, оставшегося за кадром? Отвечу: конечно нет. Нет, нет, нет и ещё раз да.

Но нет. Нельзя.

Всё это так эфемерно и невесомо. Словно какой-нибудь случайный лепесток на ветру. Пёрышко, севшее на плечо Форреста Гампа. Или даже семечко одуванчика, мелькнувшее и бесследно исчезнувшее во вселенной.

Однажды мне, маленькому, папа надевал валенки, а я не хотел сидеть на месте, всё крутился и хохотал.

– Ох ты, путо, в лапти обуто! – сказал папа.

Я ещё пуще засмеялся.

Потом он часто повторял эти слова с каким-то глубоким вздохом, обычно без всякого видимого повода. Так просто. Даже когда всё было хорошо. Особенно тогда…

Много позже, гораздо позже, папа со смехом рассказывал мне, что когда он лежал в инфарктном отделении больницы, они там друг друга называли «одуванчиками». Ну правильно. «Налетел лёгкий ветерок, и меня унесло в море».

Однажды его тоже унесло. Море всегда рядом.

Помни.

Когда у папы случился инфаркт, я служил в армии. Но мне об этом не сообщили. Какой смысл? Чему быть, того не миновать. А в отпуск из загранки меня всё равно бы не отправили. Нельзя же…

Лет мне становится больше и больше, но вряд ли я становлюсь старше. Всё своё ношу с собой.

И вот, значит, сегодня ночью меня в третий раз забирали в армию. Казалось бы, ну хватит уже, сколько можно… Меня много раз забирали во второй раз. А это было конкретно: в третий. Значит, в прошлый-то, второй, раз отвертеться не удалось. И такое, скажу я вам, судари мои, было странное ощущение… мёртвая тоска… сделать ничего нельзя… никому ничего не объяснишь и не докажешь… встал, начал собирать вещи… сухпаёк…

Не знаю, много ли на свете мужиков, которых во сне в третий раз забирали в армию.

Помню, у нас в армии был боец Серёжа Карапась. Трудно представить себе менее военного человека. Он не знал и не умел вообще ничего и способен был завалить любое верное дело. Солдатский ремень дважды обвивал его талию, настолько Серёжа был тощ и готов улететь с первым же лёгким ветерком прямо на небеса, к ангелам. Такой ещё одуванчик. Но ангелы заботились о нём. На Серёжу не обижались даже самые суровые командиры. Они понимали, что это бесполезно, что наказывать его – это как потерявшуюся собачонку на улице побить.

Как-то у нас было построение роты в наряд. И вот вся рота уже построилась и ждёт одного человека. Этот человек бежит откуда-то издалека, выпучив глаза и гремя огромными, на три размера больше, сапогами. Добегает и начинает искать своё место в строю. Через пару минут находит и замирает, тяжело дыша, кося лиловым глазом. Типа не обращайте на меня внимания, я здесь уже давно.

– И где же ты был, Серёжа? – ласково спрашивает его ротный.
– Та я у столоуку заскочил! – небрежно махнув рукой, говорит Серёжа.

Вся рота стоит и ржёт. Командир стоит и улыбается. Бесполезно что-либо говорить Серёже. Бывают такие люди. Армия – это ерунда. У них впереди ещё целая нелёгкая жизнь.

И всей роте от этого как-то легче. И даже командиру.

Однажды в школе нам задали по литературе выучить к завтрему какое-нибудь стихотворение Есенина. И я выучил и рассказал перед всем классом «Под насыпью, во рву некошеном, / Лежит и смотрит, как живая, / В цветном платке, на косы брошенном, / Красивая и молодая…» Девочки были в восторге, слушали как заворожённые. Наш «литератор» Николай Игоревич по прозвищу Чинарик (нет, он хороший мужик был, просто маленького роста и куряка заядлый, умер давно) покашливал всё это время. Поставил мне пятёрку. После урока сказал:
– Но ты имей в виду, что это Блок.

Ну да ладно.

Тут младшая дочь нашла мой аттестат за десятый класс. Долго издевалась: по литературе там тройка. Я, говорит, и то лучше учусь, а вы меня всё воспитываете.

Ну, я в десятом классе практически и не учился, никогда не делал домашнее задание. А учительниц литературы у нас поменялось то ли две, то ли три. Это после Чинарика. Молодые дурочки.

На каждый чих не наздравствуешься. На каждый, понимаешь, роток не набросишь платок.

Иногда думаю: а если бы я был не я, а какой-нибудь другой человек? Господи, как нелегко пришлось бы ему в жизни. А мы-то что. Мы привыкши…

Да и ко мне многие привыкли уже.

Однажды вечером заснул. Просыпаюсь – горит ночник, на улице темно. Часы показывают полвосьмого. Стал собираться на работу. Так не хочется, а что делать, надо идти.

Уже оделся. Тут жена говорит:
– Ты куда?
– Как куда? На работу.
– С ума сошёл? Сейчас вечер! Вечер пятницы!

Когда я убедился, что она не врёт, то испытал несколько мгновений настоящего, неподдельного счастья.

Младшая на кухне сидит и ест крабовые палочки с нутеллой. На мой изумлённый взгляд отвечает:
– Папа, это очень вкусно!

На что уж у меня извращённые предпочтения, но такое… Нет слов. Даже пробовать боюсь.

Однажды тёща пришла посмотреть, как зять после работы уплетает за обе щеки приготовленные ею вареники. Ну или хотя бы два вида супа. Или котлеты. Или курицу. Или что-нибудь там ещё, я даже уже не знаю. А зять сидит, тупит в монитор, пьёт пиво и закусывает солёным арахисом. Ему больше ничего не надо. Хорошо бы ещё отстали все.

Тёщу мы забрали жить к себе, а девчонок отселили от себя в её квартиру, на почти самостоятельную жизнь. На мороз. Пусть как-то привыкают. И все эти месяцы в нашем доме творился армагеддон. Котлеты… салаты… котлеты… мясо… салаты… куры… борщи… котлеты… супы… запеканки… борщи… котлеты…

Но вот вчера я заглянул в холодильник и обнаружил, что там ничего нет.

– Смотри, – говорю жене, – а жизнь-то налаживается. Входит в нормальную колею.
– Слава те осподи, – ответствует жена. – Иди купи каких-нибудь там поганых сосисок для гриля. Иначе я помру.

Время всё расставляет по своим местам. Оно такое.

Однажды тёща поругалась с моей женой. Сидят такие по комнатам, дуются друг на дружку, шипят. Я со всеми в отличных отношениях. Но мне их жаль. Тогда я поругался с женой, вдрызг, в голос. Тут же прибежала тёща, встала на сторону жены, они назначили меня главным врагом народа, помирились на этой почве. Спокойствие в семье восстановилось. Правда, теперь я виноват во всём, но мне к этому не привыкать. И хоть бы кто понял, сказал спасибо… Нет. Такова наша смешная сермяжная мужицкая доля.

Боже, дай мне сил. (Но сил, естественно, не было.)

Человек придуман для того, чтобы никуда не торопиться, и вот особенно завтра – вообще бы никуда не ходить.

Однажды я с компанией нетрезвых товарищей поехал в деревню, собирать сруб бани. Лёгкая шабашка. И вроде бы мы никуда не торопились. Но энергии у нас было через край. Шесть человек собрали баню меньше чем за день. Да вот проблемка: не хватило одного бревна в венце. А без него никак.

Стали мы кумекать, как быть, что делать. Решили идти в ближайший лес, там, по слухам, отличные осины растут. Добудем бревно, закроем вопрос. Взяли пилу, топор, пошли. До леса километра полтора, если по дороге. Если напрямик, гораздо меньше. Правда, через перепаханное поле.

В общем, нашли осину, свалили, сделали шесть метров. На каждого человека по метру бревна – ерунда, кажется. Но когда подняли брёвнышко на плечи, то сразу поняли, что это мы погорячились. Осина сырая, тяжёлая.
А куда деваться. Тащить надо. Не доделаем работу – денег не получим.

Чтобы сократить время решения вопроса, мы пошли через перепаханное поле. И где-то метров через пятьдесят уже очень устали.

Среди нас был один смышлёный товарищ, он же хозяин сруба и участка. У него возникла мысль, что если осину ошкурить, то она станет значительно легче. Ну, процентов на 10–15. А тогда уж дотащим по-любому.

А ведь он прав, подумали мы.

Топор был. Мы быстро ошкурили осину и попытались тащить её. Но она сырая была. И без коры – скользкая, как мыло. Так что тащить её стало совсем неудобно.

Тогда смышлёный товарищ предложил: а давайте обожжём её! Вон вокруг сколько сена в стогах. Обсохнет, станет легче. Заодно как бы и обработка дерева от гнили. Одним выстрелом – двух зайцев!

А ведь он прав, подумали мы.

Обложили осину охапками сена, подожгли. Вроде бы всё шло по плану.

Сено догорело, мы подняли брёвнышко на плечи. И сразу поняли, что лучше бы не делали этого вообще. Мы мгновенно стали чёрными с головы до ног. Все в саже, абсолютно.

Но что делать-то, тащить всё равно надо.

Убивались два часа. Подтаскиваем уже бревно к срубу. Страшные, хуже чертей. Никаких печатных слов к тому времени ни у кого из нас не было.

И тут из-за угла выезжает трактор.

– Петрович! – говорит тракторист нашему смышлёному товарищу, хозяину сруба и участка. – Чего это вы тут делаете? В таком непотребном виде?
– Да вот, Семёныч, бревно из леса притащили.
– Так на кой вы мучились, сказал бы, я б тебе за пять минут привёз!
– Я думал, мы сами управимся… Нас же вон сколько.

Что интересно, мы даже морду ему не набили. Только поржали. Закончили дело да сели обмывать.

Один бизнесмен, услышав мою фамилию, стал вдруг морщить лоб и что-то усиленно вспоминать. Я уж решил: вот она, минута славы! Сейчас он скажет: «Ах, так это вы тот самый удивительный писатель, чья книга потрясла всё моё существо буквально до тазовых костей!..» И он сказал:
– Слушай, у тебя родственник кондиционерами не занимается?
– Нет, – говорю, – к большому сожалению, таких родственников у меня нет.

Он опять стал усердно думать и повторять фамилию. Я уж решил, что он наконец хлопнет себя по лбу и воскликнет: «А не вы ли тот журналист, чья еженедельная колонка в газете приводит меня и всех моих друзей в страшный восторг?» Он сказал:
– Слушай, а может, он занимается кондиционерами, а ты просто не знаешь?
– Да, – говорю. – Вполне возможно.

Ну ёлы-палы, Нестор Петрович! Ходишь на работу, ходишь…

С каждым свежим днём рождения во мне всё более крепнет убеждённость, что главное человеческое право – это право ошибаться бесконечное количество раз и продолжать спокойно жить. Никто никому ничего не должен. Никто никогда ничего не знает. Ошибаются все. Все идиоты и бесконечные дураки. Только одни относятся к этому с пониманием и смирением, а другие – действительно идиоты.

Один художник долго ходил и мялся, прежде чем воскликнуть:
– Нет, Алексей, я всё-таки должен сделать это!
– Сделать что? – спросил я.
– Отдать тебе твой портрет.

Автор сиих строк смущённо замолчал… Нечасто художники удостаивали его своей кисти… Да практически никогда!.. Но художник продолжал бодро:
– Только ты получился там очень жестокий и без ушей.

Я потерял дар речи. Но потом вновь нашёл его.

Художники, как и покупатели, всегда правы. Они зрят в корень. Не надо с ними спорить.