Ляля проснулась среди ночи оттого, что захотела в туалет. По-крупному. Очень-очень по-крупному. Будто изнутри постучали – сначала деликатно, робко, как бы прислушиваясь. Потом всё уверенней. Под конец – упорно, хамски, плебейски.

Надо встать и идти мимо спальни дочери. Дверь туалета скрипит, вода низвергается с грохотом водопада… Дочка по природе сова, спит очень чутко и строго выговаривает матери, что разбудила раньше одиннадцати утра. Какие же громы и молнии обрушатся на Лялю среди ночи?

И что будет спустя десяток лет, когда среди ночи матери потребуется судно? Ляля, с её чистоплотностью и брезгливостью, физически не сможет ходить в подгузник. Вот так готовится большая старость.

Дочка по образованию психолог. Она не повышает голоса. Её принцип: главное – не что говоришь, а как говоришь. Мягкое слово железо ломит. Слова должны быть мягки, а аргументы тверды. Мягким и тихим голосом дочка говорит такие вещи, что лучше бы кричала.

Ляля смотрит в потолок, стиснув зубы. Суточный режим нарушился, организм начал путать день и ночь. На часах 3.30 утра. Время младенцев, которым, ни жить ни быть, приспичило «а-а». Значит, это правда, что человек, описав круг, к старости возвращается в исходную точку. В детство, а потом и в новорождённое, вегетативное состояние.

Сначала перестраивается память. То, что случилось минуту назад, тут же покрывает густой мрак. Зато отлично припоминаются подробности сорокалетней давности.

Вдруг видится комната с тараканами в общаге, где живут они, четыре абитуриентки. Крупным планом – тюбики зубной пасты на тумбочках. У красотки, воображалы Ленки – «Жемчуг», у неё и зубки круглые и мелкие, как жемчужинки. От скромной Аси пахнет пастой «Мэри». Смуглая Фира чистит зубы розовой детской «Ягодкой». Она, Лялька, – «Поморином», от которого сильно холодит во рту.

Зачем на ум приходят такие ничтожные, бессмысленные мелочи? К чему? Как будто в мозгу бродит лучик прожектора и выборочно, по своей тайной прихоти, высвечивает тёмные, забытые, никому не нужные закоулки сознания.

Да… А Лялина большая проблема никуда не делась, настойчиво напоминает о себе… К кряхтящему младенцу встанут, поменяют подгузник и умилятся, чмокнут… В семьдесят лет никто за «а-а» умиляться и чмокать не будет. Остаётся приучать организм терпеть, стиснув зубы. И думать, и ругать себя, что ах, не нужно было продавать родную квартирку и переселяться к дочери в расширенную трёшку.

А ведь Ляля всё так хорошо, мудро рассчитала. Пока есть здоровье – помогать поднимать внучку Альку. Печь пирожки. Вытирать пыль. Дочь оценит материнские старания и подаст в старости стакан воды.

В противном случае, если бы мать отрепала крылышки и притащилась к дверям дочери, та бы сказала: «Ты всё пела? Это дело! Так пойди же, попляши!» Другими словами: когда ты мне была нужна – ты веселилась с подружками, бурно справляла золотой возраст. А припёрло – явилась не запылилась за своим стаканом воды. Раз ты эгоистка, то и я буду эгоистка! Так скажет дочь. А если не скажет, то подумает.

Повезло мужу, что не дожил до этого времени. Благоразумно, тихо удалился, избежав конфликта.  Умирая, попросил: «Будешь хоронить – включи мою любимую. Не выдержу, встряхнусь, из гроба встану и подпою. Пусть это будет последнее, что услышу на земле». Ляля, пачкая колени в глине, поднесла магнитофон к мужнину уху. Включила, с мистическим ужасом ожидая чуда.

Ты проснёшься на рассвете.
Мы с тобою вместе встретим
День рождения зари.
Как прекрасен этот мир, посмотри!
Чуда не случилось. Не встал. Не подпел.

Да… И вот на подходе время того самого стакана воды, а что-то не видно, что его подадут с радостью. Впрочем, без радости тоже. О, никогда, никогда не расставайтесь со своим углом, пусть самым крохотным. Пока хоть на четвереньках ползаете – обслуживайте себя сами.

С другой стороны… Не будь рядом дочки – не было бы Альки с её сладким мяконьким молочным запахом. И никто бы Лялю не подстёгивал, не тормошил. Каждую неделю дочь покупает кроссворды. «Мама, тренируй память».

Ляля вздевает очки, покусывает кончик карандаша. Японский воин-самоубийца. Ниндзя? Самурай? Да кикабидзе же! И по буквам подходит. Но не по смыслу. Внучка хохочет: Кикабидзе – это который Мимино. Который «по аэродрому, по аэродрому». И «мои года – моё богатство». В Грузии, может быть, и богатство. А у нас – ноша, которая с годами давит всё тяжелее.

Алька, прижавшись тёплым тельцем, дыша апельсиновой жвачкой, подсказывает: «Камикадзе же, бабушка!» Современные ребята играют в японские стрелялки, смотрят глазастые японские мультики – просто готовые японоведы.

Недавно дочь закачала в компьютер уроки английского: «Учи, мама, гимнастика для мозга». Да не для мозга, а для языка! Вывихнешь, пока выговоришь. До чего непричёсанный, неприбранный, небрежный этот американский английский. На нём хорошо говорить, когда, прости господи, сидишь в туалете (опять туалет!) и тужишься. А тебя окликнули, и ты, не прерывая процесс, отвечаешь. Или при этом будто рот забили вязкой кашей.

Нация-торопыга. Некогда рассусоливать, чётко произносить звуки, соблюдать фонетические правила. Не поймёшь, то ли слово сказали, то ли хрюкнули, то ли сплюнули, то ли широко зевнули.

Ляля в школе учила жестяной, отрывистый, хлёсткий, как выстрелы из нагана или удары бича, немецкий. Тогда инглиш был в диковинку…

Лялина одноклассница уехала на ПМЖ к детям за границу. Из английского знает двадцать слов. По телефону восторженным, плачущим голосом описывала, какая милая улыбчивая страна, какой порядок, какие дома и лужайки! Потом восторженность куда-то девалась. Голос стал только плачущим.

Дочка у Ляли тоже загорелась было эмиграцией. С кем-то списывалась, собирала документы, ездила в соседнюю область в консульство. Однажды позвонила: «Мам, на всякий случай будь готова!»

Потом что-то сорвалось. А Ляле ещё долго снился кошмарный сон. Как она просыпается, выходит на улицу… А там люди говорят по-американски и думают по-американски, и листья на деревьях лопочут по-американски, и даже небо американское, и по нему бегут чужие американские облака, и солнце какое-то американское, не говоря о земле под ногами. Та земля, да не та.

Вот спорят учёные: от кого произошёл человек? От обезьяны, свиньи или собаки? Да от растения он произошёл, от рас-те-ни-я! В Лялином детстве в избе за печкой рос узколистный пёстрый фикус: как будто дерево слегка сбрызнули белилами. Стоял в полутьме, в старой маленькой кастрюльке, в выеденной окаменелой земле, его и поливать забывали. Городская гостья изумилась: «Такую красоту губите!»

Торжественно купила огромный расписной горшок. Принесла из магазина красивый пакет со специальной жирной почвой, со всеми необходимыми микроэлементами – на сломах блестела как масляная. Фикус пересадили, водрузили на самое светлое место, поливали… Спрашивается, и чего ему не хватало? Он стал сохнуть, желтеть, зачах да и скинул все листья. Потом в печке остов сожгли – как скелет с воздетыми руками-сучьями.

Поссорились с дочкой снова из-за стакана воды – пока ещё виртуального. Ляля нажимала на неопровержимый факт, что подарила дочери жизнь, сорок лет назад родив её на белый свет.

Дочка выдвигала контраргумент:
– Ради бога! Прошу предъявить мою просьбу о зачатии и рождении: дата, подпись. Я физически не могла этого сделать, правда, мамочка? Стало быть, моё появление на свет – это моя расплата за ваше кувырканье в постели с папочкой. Грубейшее насильственное действие в отношении человека, заведомо находящегося в беспомощном, бессознательном состоянии. Вы оба игнорировали волеизъявление, эгоистично попрали права недееспособной, несовершеннолетней личности. А сейчас ты пытаешься придать некий высокий, идеалистический смысл акту удовлетворения низменной физиологической потребности. В трёх словах. Я. Не просила. Меня. Рожать. Точка.

– Ты говоришь как предатель! – ужаснулась Ляля. – Как прибалты, которые сейчас заявляют: «Мы не просили нас освобождать». И обзывают оккупантами.
– Ты не оккупант, но замашки тоталитаризма наблюдаются.

«Оккупантка» Ляля покидала в сумку вещи и объявила, что уходит жить к подруге, старухе Касьяновой. Вообще-то она трусила и втайне сильно надеялась, что на пороге её окликнут. Не окликнули.

Она впервые увидела Касьянову в сценической раздевалке в ДК, куда каждый вторник ходила на спевку хора ветеранов.

В перерыве женщины что-то жадно сплетничали, ахали, прижимали ладони к щекам. В сторонке высокая старуха мрачно и недоверчиво слушала, шевеля нахмуренными сросшимися бровями. Казалось, вот-вот прервёт рассказчиц ёмким словом. «Не трындите», например, или «не суесловьте».

Ляля задумалась, кого суровая прямая старуха ей напоминает? Да совершенный прототип распутинской, астафьевской, абрамовской героини! И вот это её грубоватое: «До смертинки три пердинки, а вы, пустотейки, языком треплете», – тоже прямиком пришло из деревенской прозы.

Кучковаться со сверстницами Касьянова не любила, посиделок на скамейках избегала. Не была замечена в табунах старушек, гуляющих в сквере. «О, электорат пошёл!» – говорили прохожие.

Ляля с юмором рассказала Касьяновой, как лежала в половине третьего ночи и в ней боролись естество и здравый смысл. Естество требовало немедленного удовлетворения его скромной потребности. Здравый смысл подсказывал, что ничего хорошего из этой попытки не выйдет.

Проснётся и зарыдает дитя, принесённое на днях Алькой из роддома. (Отец, как нынче принято, неизвестен. Да, да, Ляля недавно стала прабабушкой, но тщательно скрывала этот факт, мгновенно состаривший, обрушивший её вниз на целое поколение.) Гулко залает бассет Гриф. Заколотят в стенку соседи. «Гос-споди, я когда-нибудь высплюсь в этом доме?» – подстреленной птицей вскрикнет дочь. И только Алька не пошевелится – дрыхнет как убитая.

Касьянова слушала Лялю, неодобрительно шевеля косматыми брежневскими бровями. Пробасила:
– Что ж, разве это жизнь? Перебирайся ко мне. Всё вдвоём веселее. Может, сживёмся. А нет – так и разбежимся.

Одинаково заряжённые частицы отталкиваются, противоположные притягиваются. Ляля и старуха Касьянова сошлись. Они были сверстницами, но Касьянова была именно старуха – суровая, широкая, величественная, иконописная. Вот миниатюрную, вертлявую Лялю ни у кого бы язык не повернулся назвать старухой. Маленькая собачка до старости щенок. Сзади пионерка, спереди пенсионерка.

До сих пор, бывало, какой-нибудь разбежавшийся мужичок окликал на улице: «Девушка, вашей маме зять не нужен?» Но, догнав и заглянув в лицо «девушки», брал свои слова обратно и как-то быстро сливался.

А недавно её на площади остановили волонтёры, хорошие румяные девчата и парни. Вручили упаковку презервативов и буклетик «СПИД – чума XXI века». Прочитали мини-лекцию об опасности беспорядочных половых связей.

Ляля сначала хотела оскорбиться, а потом одушевилась. Раз её можно заподозрить в бурной личной жизни – значит, она ещё ого-го!

– Смертное рядом с моим положи, вверху в шифоньере, – Касьяниха наблюдала, как Ляля разбирала дорожную сумку.
– Нет у меня смертного, – растерялась Ляля. – У меня и мыслей таких нет. Ужас какой. Зачем это?
– Вот те на. Все под богом ходим. О близких не думаешь. Случись что – будут рыться в тряпье, впопыхах обряжать во что придётся. Готовиться надо обстоятельно, не к куме на блины идёшь.

Ляля задумалась. Действительно, дело серьёзное. А то будешь лежать как клоун. Стала перебирать бельё и откладывать, по её мнению, подходящие варианты, чтобы было не стыдно.

Кокетливый шёлковый голубой гарнитур: трусики и лифчик. Кружевная нейлоновая сорочка производства ГДР. Муж подарил на 8 Марта, выстояв огромную очередь в ГУМе. Умели тогда делать вещи. До сих пор как новенькая, хотя выдержала множество сумасшедших ночей – и с мужем, и не с мужем… Сорок пять лет прошло – а худенькая Ляля легко проскальзывает в прохладный нейлон.

Дальше: невесомые, тоньше паутинки, колготки. Вечернее платье на бретельках, отделанное гипюровыми розочками. Лаковые туфельки. Чёрный в стразах бант в волосы…

– С ума сошла, – охнула Касьянова. – Не в ресторан собираешься, не на свиданке перед мужиком предстанешь – перед апостолом Петром, на Божий суд. Шёлк бесстыжий убери – бельё и чулки только хэбэ. Платка штапельного нету? У меня есть, в точечках, я тебе дам.
– Ещё не хватало – как старуха! – возмутилась Ляля. Она видела, как даже молодые покойные девушки в платках сразу старятся на сто лет. Ну и пускай её разразит гром и молния. Пусть хоть прямиком в ад – ни за что, никаких старушечьего хэбэ и платков!

В виде исключения – поднять и подвязать волосы газовым шарфиком, только узлом сзади на шее.

– Да ты не басурманка? Православная ли? – заподозрила Касьяниха. Ляля надулась, скомкала отобранную одежду и спрятала в сумке. Нечего тут заранее себя хоронить, портить настроение.

Подошла к посуровевшей Касьяновой, обняла, положила голову на плечо. Первая размолвка…

– Ох, подлиза, хитрованка! – разгадала Касьянова. И покачала головой. И сказала: – Айда-ко чай пить.

И обе с облегчением переглянулись и засмеялись: уживутся.

Касьянова храпела по ночам децибел на 70. Как ни странно, Лялю храп усыплял. Иногда немножко ссорились – впрочем, принципиальные разногласия ссорами-то нельзя было назвать.

Лялю беспокоил оставшийся открытым вопрос стакана воды. Она включала принесённый с собой ноутбук, шастала в интернете, выписывала адреса пансионатов. Сразу отметала элитные, где сутки стоили как Лялина месячная пенсия. В ужасе захлопывала сайты государственных домов престарелых: там старики, совершив жизненный круг, возвращались в пионерское детство с покрикивающим вожатским персоналом, с палатами на восемь коек, с засыпанной хлоркой уборной в конце коридора.

Ляле бы ни туда и ни сюда, а куда-нибудь серёдка на половинку. Без личной сиделки, и медсестры, и устриц на ужин, но чтобы отдельная норка. Крошечная ванная, туалет. Плиточка, чтобы сготовить вкусняшку, если до слёз захочется оладушек или домашних котлеток. Разве это много?

Читала в соцсетях отзывы, разочаровывалась, ужасалась, вычёркивала из списка – и снова бросалась на поиски.

Оказалось, найти приличный приют очень сложно. Оказалось, мир кишит жуликами, нагревающими лапы на беспомощных стариках. И даже в дорогих богадельнях с располагающими названиями «Тихий ангел» и «Эра милосердия» – можно было наткнуться на стариков в виде обтянутых кожей скелетов. Вот как это называется?

И ничего в суде не докажешь, потому что нужно иметь адвокатов евреев уровня Добровинского, Падвы и Ольшанского. А на гонорары для них у Ляли не хватит не то что месячной – а пенсии за всю жизнь. За несколько жизней.

Касьянова очень заботилась о гробовом облачении, но оставалась совершенно равнодушна к тому, что будет, когда здоровья и мобильности не будет. Ей везде дом, лишь бы рядом иконка Божьей Матери, а на тумбочке лежала Библия. Она в молодости служила монахиней.

У Ляли имелись к монахам свои упрёки и претензии. Почему бы послушницам в виде испытания не ухаживать за заброшенными стариками? В качестве вознаграждения – пенсии и квартиры, отписанные монастырю.

Касьянова резонно отвечала, что не для того Христовы невесты удалились от мира, чтобы погружаться в земные дрязги, в суды со стариковскими наследниками. Которые, как известно, отрекаются от стариков, но отнюдь не от стариковской недвижимости.

И вообще, Ляля неправильно трактует функции монастырей. Там замаливают людские грехи, а если и свои собственные – так ведь человек, спасшийся сам, спасает целый мир. Ляля, в свою очередь, цитировала толстовского отца Сергия. Она помнила его наизусть, потому что писала по нему дипломную работу.

«Я жил для людей под предлогом Бога, она живёт для Бога, воображая, что живёт для людей. Да, одно доброе дело, чашка воды (тот самый стакан воды!) дороже облагодетельствованных мною для людей».

Позвонила дочь. Странным голосом сообщила: «У нас новости». Ляля сразу ослабла. Потому что известно: во второй половине жизни лучшая новость – это отсутствие всяческих новостей.

Итак: внучка Алька в бегах, скрывается от уголовного преследования.

– Смотришь по телевизору «Грязную стирку»? – спросила дочь. Это была сверхпопулярная у населения передача. Ежевечерняя доза наркотика. Раньше Ляля тоже её смотрела, но Касьянова давно выбросила свой телевизор. Предварительно разбив молотком в крошку экран – чтобы больше никто не мог пользоваться бесовским изобретением.

Так вот, ток-шоу в течение двух вечеров было посвящено Альке и её подружке! Они познакомились в роддоме. Понаехавшая подружка с шустрыми смородиновыми глазами и жёсткой причёской «конский хвост» сразу не понравилась дочери. Ясно было, что она и есть генератор идей, инициатор преступного сговора с целью корыстного обогащения. Именно она толкнула наивную доверчивую Альку на тропу мошенничества.

Роды у обеих были тяжёлые, поэтому младенцев поместили в отделение для новорождённых. Подружки тайком бегали курить в туалет, в вентиляцию, там и созрел «преступный умысел»: они поменялись бирками на ножках своих мальчиков. Насмотрелись «Грязной стирки».

Потом подняли волну, написали на телевидение о халатности персонала и подмене детей. Хотели сдать ДНК и слупить с больницы по десять лямов. Или хотя бы по миллиону. Они упустили из виду, что сейчас везде развешаны видеокамеры.

В первый вечер ведущий артистично подыгрывал мамашкам. Аудитория гудела и предлагала четвертовать акушерок и перинатальных сестёр. Во второй передаче юных мошенниц вывели на чистую воду, и аудитория гудела и предлагала четвертовать уже их.

Обеих должен был эффектно задержать полицейский наряд, но Алька сослалась, что хочет в туалет, и удрала из студии в неизвестном направлении.

Дура, её бы всё равно отпустили. А так ребёнок, Лялькин правнук, остался без материнского молока. Он кричит как заведённый, потому что от смесей у него болит животик.

А сама дочь в данный момент звонит Ляле из больницы, куда от расстройства загремела с зашевелившимися камнями в почках.

– Господи! Это что, с нами жил чужой ребёнок? С кем сейчас наш? – простонала Ляля.
– Пока с соседкой, но завтра придёт забирать опека.

Ляля всё время прислушивается: не зазвонит ли телефон? Не может же быть, чтобы не зазвонил. И детский Алькин бас проревёт в трубку: «Бабуля! Что мне делать, подскажи!»

…Плеснуть Грифу в миску водицы – ходит, дыша как паровоз, высунув до пола скрученный тряпочкой язык.

Откупорить бутылочку питьевой воды «Фрутоняня». У малыша расстройство кишочек, и врач посоветовал спаивать ложечку-другую.

Ляля заглянула в затемнённую плотными шторами детскую: там сонное царство. Голова к голове на Алькиной софе, с открытыми беззубыми ртами спят правнучек, настоящий, не подменённый, и Касьянова. Старый и малый – оба измученные, вымотанные донельзя. Где присели после бессонной ночи, там и вырубились. Касьянова на время переселилась к Ляле. Храпит на свои 70 децибел.

В спальне на высоких подушках, с грелкой под поясницей, задремала дочь. Ей нужно много пить, чтобы избежать рецидива.

Ляля наливает в высокий стакан кипячёную остуженную воду, чистую, как расплавленный хрусталь. Осторожно ставит у дочкиного изголовья. Подходит к окну.

Как давно она не просыпалась на рассвете, не встречала день рождения зари. Ноют ноги, на которых она провела всю ночь. Даёт себя знать тахикардия. Не переставая болит за Альку душа. И всё равно, как прекрасен этот мир. И как хочется жить. Сколько Бог отпустит, просто жить – и всё.