Раньше ветеринарный фельдшер Лобов часто грешил – ругался и выпивал. Брился по утрам с похмелья. На работу, на ферму, приходил весь в порезах, заклеенных газетной бумагой, отчего лицо его напоминало лоскутное одеяло. И целый день потом на ферме – ставя клизмы, делая уколы и принимая отёлы, – ругался с доярками и скотниками. Не трогал лишь коров и жену, потому что те смотрели на него печальными глазами и ни в чём не перечили.

К старости, когда выросли и разъехались дети, а вслед за ними уехала и жена, Лобов перестал выпивать и ругаться. Слова у него теперь выходили не крепкие, но ласковые и протяжные, словно он не разговаривал, а пел песню.

Ещё Лобов сделался домоседом, и если бы мог, совсем бы не выходил из дома. Зимой, в самые лютые холода, когда заклинивало двери, он выбирался только в сарай за дровами и, возвращаясь обратно в облаке пара, с убелёнными бровями и усами, походил на вынырнувшего из проруби моржа.

В доме постоянно витал дух печного тепла и овчины от развешанных на стене тулупов. Их было четыре: один его собственный, другой – сбежавшей жены, остальные сыновние. Лунными ночами, когда комната наполнялась призрачным туманом, вывешенные в ряд тулупы напоминали жену и детей, и он напевно рассказывал им последние новости: кто в райцентре женился, кто развёлся, кто куда переехал.

Дух овчины был очень силён, и входившему в дом Лобову всякий раз казалось, что он укутывается в тулуп. И будь посильнее ноги, он просунул бы их в подпол и носил дом на плечах, как шубу. Тогда можно ходить по улицам и даже в магазин, не выбираясь из избы.

Рядом с ним в осевшем в землю домике жила одинокая старушка Анна Антоновна. Лобов часто видел, как она выходит со двора и садится вместо завалинки на оконный карниз, подпираясь батожком, чтобы не соскользнуть. Иногда он подсаживался рядом и заводил разговор о делах.

– Сколько ты, Антоновна, соток картошки собираешься садить?
– Нисколько. Нужна она мне.
– Плохо, Антоновна, надо о будущем думать.
– А есть оно, будущее-то, у нас?
– Не скажи. Я вот хочу сыновей навестить и жену.
– Ждут они тебя, как же.

Лобов уходил раздражённый, убеждая себя, что жить прошлым, как старуха Анна Антоновна, он не согласен. Поживёт ещё будущим.

И когда снова наступала лунная ночь, Лобов, вглядываясь в тулуп жены, спрашивал: не против ли она, если он её навестит? В неясном свете чудилось, будто тулуп пожимает плечами, и получалось так, что жена сама не знает ответа.

Начиналась весна. Только что всё было неподвижно, сковано мертвящим холодом, и вдруг сдвинулось с места: запахло почками, задышала паром земля на солнцепёке.

Сдвинулось что-то и в самом Лобове. Однажды он приподнял крышку подпола, просунул туда ноги и попытался приподнять избу. И ему показалось, что в брёвнах произошло колебание и вся изба, от пола до конька крыши, дрогнула и подалась вперёд. Он попробовал ещё раз, но ничего не получилось.

И так горько стало, что не может уйти с избой прямо сейчас, что захотелось выругаться крепкими словами. Но он сдержался и сказал себе:
– Придётся подождать, пока ноги не окрепнут.

А весна всё приближалась. Неприметно и робко, не доверяя апрельскому теплу, озеленились деревья. Небо было ясным, луна светила каждую ночь. Лобов спал чутко и просыпался от всякого звука, даже от звона колоколов. Звонили с колокольни единственной в райцентре Казанской церкви. Сначала степенно и торжественно в дело вступал главный колокол, а потом вдруг ударяли, как в перепляс, малые колокола.

Всё это напоминало Лобову его сыновей. Старший стал начальником, и гул от него, должно быть, исходил такой же степенный, как от сольного колокола. Младший, моряк, человек беспечный, словно не шёл по жизни, а выкаблучивал чечётку и звучал, наверное, весело.

Живут они на разных концах земли, один на Сахалине, другой в Калининграде. Между ними такое огромное пространство, что, если его поставить на попа, во весь рост, верхний край терялся бы в небесах среди звёзд. А если отправить письмо с одного конца на другой, то пойдёт оно долго-долго, не говоря уже о том, чтобы самому прошагать весь путь пешком.

Копая огород, чтобы сразу после первомайских праздников успеть посадить картошку, он и тут размышлял, сколько, к примеру, ему потребуется времени прокопать борозду от одного сына к другому?

Теперь Лобов просыпался рано и ждал колокольного звона. И когда слышал, уже знал, что это лишь продолжение того, что свершилось много часов назад. А свершилось то, что на Сахалине, где живёт старший сын, или на Камчатке и Чукотке ударил первый, начальный колокол. И не успел затихнуть, раствориться в холодном ветреном воздухе звук, как через много километров его бережно подхватили на другой колокольне. И этот подхваченный звон, родня и собирая вместе всю землю, покатился от села к селу, от города к городу, через страну, пока не докатился до его дома.

Здесь он тоже не задержится. Уже через час будут звонить у самых западных границ, в Калининграде, где живёт младший сын. Но и там не стихнет окончательно. Потому что не успеют отзвонить на западе, как с восходом солнца то протяжно-серебристо, то яростно-набатно всё повторится заново на востоке, и так будет до скончания века.

– Пора, пора собираться, – думал взволнованный Лобов. – Это меня колокола в дорогу зовут.

И зажмуривался от жуткой радости, представляя, какой путь – от Калининграда и до Сахалина – ему предстоит пройти с избушкой на плечах.

Колокольный ли звон заставил Лобова сдвинуться с места или весна увлекла его в дорогу, а может, желание увидеть жену и сыновей, живущих на разных концах земли, но только ночами он снова стал залезать в подпол, пробуя приподнять избу, чтобы уйти вместе с ней.

Никто не заметил, как Лобов ушёл. И когда участковый милиционер явился к нему, то увидел, что вместе со стариком загадочно пропала его изба. Участковый знал, что изба у Лобова старая, за долгие годы все брёвна, половицы и потолочные балки сплотились в ней в единое целое, и ничего нельзя было тронуть, чтобы эта древесная притёртость не развалилась прямо на глазах. И тем удивительнее, что она не рассыпалась в прах, когда её уносили, осталась лишь яма, бывшая подполом, где стояли два мешка семенной картошки, приготовленной стариком на посадку.