В тот день скончался маршал Устинов. Об этом страну известили вечером, а пока было снежное морозное утро, могучая держава с её мудрыми древними правителями казалась вечной, и, значит, можно было мечтать, любить, надеяться и строить планы на будущее.

Позавтракав яичницей с докторской колбасой, я облачился в выглаженную с вечера офицерскую форму и предупредил тестя, что ночевать, скорее всего, не приду. Пьянка с однокурсником – святое дело. Вообще-то я приехал в Ленинград на трое суток, и время не хотелось тратить даже на сон.

– Дык, если что, приезжайте сюда! – радушно предложил отец моей супруги. – Я и приготовить могу, если предупредишь заранее. А впрочем, смотри сам, один совет только: если лишку хватишь, ночуй у друзей, большой город, сам знаешь…

В синих утренних сумерках я шёл к трамвайной остановке, декламируя стихотворение Евтушенко «Утренний народ». Снежок радостно поскрипывал под сапогами, ботинками и валенками людей, шедших свершать трудовые и творческие подвиги. Стиснутый согражданами на задней площадке трамвая, я странствовал взглядом по сказочным морозным узорам на стекле. Вскоре в меня вдавили хорошенькую студентку в кроличьей шубейке и с тубусом для чертежей. Пропустил девушку к окну и, отжавшись руками от поручней, охранял её все три остановки до метро «Политехническая»… Ушки студентки, аккуратно выглядывавшие из-под стильной норковой ушанки, неожиданно зарделись, но я подумал, что это от мороза. Может, так оно и было.

В метро среди недовольных, озабоченных, нервных и невыспавшихся людей хотелось кричать:
– Ленинградцы! Родненькие! Ликуйте! Радуйтесь тому, что вы живёте в таком прекрасном городе, можете ходить в Эрмитаж, гулять по этим улицам и площадям, вдыхать невский простор, смотреть на мир сквозь сказочную решётку Летнего сада! Вы не ходите в моря, не живёте в гарнизонах, вас не запирают в безликих райцентрах, и вы не можете, вы просто не способны оценить своё счастье! Не способны понять, что значит подниматься вверх, в зимнее утро, по эскалатору и смотреть в скользящие навстречу людские лица. Новые лица! Новые судьбы! Новые прекрасные девушки, каждая из которых может, может, может!.. И все они могут!..

На этих мыслях эскалатор внезапно закончился, я врезался в корму неторопливо плывшей впереди тётеньки и выслушал вслед гневное «А ещё офицер!».

– Молодец! – с улыбкой произнёс генерал, начальник факультета. – Молодец Володя! Сколько времени прошло? Три года? Всего-то три года? А уже не птенец, уже матёрый старлей. И форма сидит ладно. Чем тебе помочь?

Сидя за совещательным столиком, я пил чай из гранёного стакана, обрамлённого мельхиоровым великолепием в виде скрещённых петровских пушек и массивных якорей. И где генерал умудрился раздобыть такой замечательный подстаканник? Куплю себе точь-в-точь такой же.

Но говорил я о другом: о том, что три года назад мне поставили досадный диагноз – язва двенадцатиперстной кишки, я отлежал в клинике и выздоровел, и обострения больше не было, и чувствую себя распрекрасно. Но военно-врачебная комиссия запрещает мне поступать в Академию на факультет подготовки руководящего состава, и даже в клиническую ординатуру запрещает поступать. Это же несправедливо – быть до скончания службы войсковым врачом, гнить в гарнизонах!

– Ну-ну, – прервал меня генерал. – Сколько ты служишь? Три года? А ноешь так, будто уже двадцать лет! Я, между прочим, одиннадцать лет отслужил в плавсоставе. Вдумайся! Один-над-цать! И вот сижу перед тобой в академическом кабинете. Судьба, брат, такие повороты закладывает. Ладно, иди служи, а я твой вопрос беру на заметку, помогу чем смогу. Загляни по осени… Да, стихи всё ещё пишешь? Книжка выходит? Не забудь подарить, я твой поклонник.

«Я твой поклонник… А по сути ласково выставил, – обиженно думал я, гуляя в утренних сумерках по академическим кварталам. – Ну да, ну да… По осени заявлюсь. Но что означает «по осени»? Начнётся учебный год, и снова без меня. Хорошо бы книжка подоспела, может, это и вправду посодействует?»

Я зашёл погреться в полуподвальную пирожковую, купил тёплый пирожок с саго, ватрушку с творогом и стакан сладкого кофе с молоком, который буфетчица налила из краника стоявшей прямо на прилавке ёмкости. Кофе отвратительный, если смотреть на него из XXI века… Мог ли я тогда думать, что буду вкушать капучино, латте, гляссе или всякие там мокко со специями?

А вот с позиции сегодняшнего опыта… На хрен мне было нужно срываться сюда из Крыма под предлогом поступления в адъюнктуру? Только потому, что это Ленинград? Романтик хренов!

Но тогда душа возжелала именно романтики, и до того срочно возжелала, что я тут же втиснулся в телефонную будку, позвонил Дарьюшке и услышал радостный визг её мамы:
– Володенька, милый, ты приехал? Скорее, скорее к нам! Да не нужно ничего брать. Стол я накрою. Дарья ждёт! Представляешь, она о тебе сегодня утром вспоминала!.. Скорее!

Ну как это не нужно ничего брать? Я же офицер! Я купил букет алых, как кровь раненного на дуэли поэта, гвоздичек, и бутылку «Советского шампанского», и торт «Север». Я не какой-то там студент или аспирант. Я – поручик, приехавший в Петербург из южного экспедиционного корпуса!

Дарьюшка! Боже мой! Хрупкая и удивительная Даша, студентка «по классу фортепьяно» Консерватории имени Римского-Корсакова!

С Дарьюшкой меня познакомил Василий, который матросил девушку два года, жениться при этом не собирался, выпустился, уехал на Тихоокеанский флот, а мне сказал, что лучшего варианта для мающегося от неразделённой любви страдальца (то есть меня) и быть не может.

Но вот у меня не получилось всё так прозаически-добротно, как у друга Васи, а получилось, как и должно быть у поэта, с печатью лунного страдания на челе.

– Входи, входи! – искренне приветствовала меня Дарьюшкина мама. – Снимай шинель. Давай сюда пакет. А с цветами тебе туда… Она у себя, ревёт четвёртый день. У неё, Володенька, драма…

О своей драме Дарьюшка заявила с порога, бросаясь мне на шею:
– Вова-а-а! Я бабку-у-у задавила-а-а! Жи-и-ить не хочу-у-у!..
– Стоп, погоди! Какая ещё бабка? Почему задавила? У тебя же Консерватория. Римский с Корсаковым. Фортепьяно!

Реальность была такова, что из «консы» Дарьюшку выперли за прогулы, и она пошла водить трамвай. Тридцатый маршрут! Через весь город и, кстати, мимо нашей родной Академии, «нашей», потому что Дарьюшка всегда мечтала выйти замуж за военного врача.

А бабка? Бабка стояла зимним утром на остановке и вдруг ни с того ни с сего завалилась на рельсы, прямо под трамвай, совсем как в романе Булгакова, только вместо подсолнечного масла в то утро кто-то разлил в Питере гадкий приставучий туман.
Что ж, не только с бабками, со здоровыми мужиками такое случается: идут поутру на работу и замертво падают… Свидетели нашлись, эксперты предположили, что старушка, падая, уже могла быть мертва, но всё равно дознание идёт… Слава богу, в «Кресты» не упаковали.

Пьём шампанское, едим тортик, а Дарьюшка всё всхлипывает. Умница мама под предлогом платежей уходит часа на два из квартиры, и я говорю Дарьюшке, что неплохо бы сейчас сделать, ну в общем, ну это самое…

В фильме «Синьор Робинзон» это называлось «динь-динь». Но откуда молодому старлею ведать разницу в женской и мужской психологии? Если по-мужски, то «динь-динь» сейчас непременно сделать надо, а то вдруг девушку упакуют на нары, так будет что вспомнить. А вот с женской точки зрения? А по-женски – так и то мешает, и это не пускает… Вот, например, вспомнить бабку с отрезанной головой в сладчайший миг…

«Жуть!» – подумал я, оказавшись ни с чем на улице, и вдруг захотелось пойти в хороший ленинградский ресторан, именно в ресторан, а не в цокольную забегаловку. В ресторан с белоснежной скатертью, накрахмаленными салфетками, вышколенными официантами. И я поехал в «Метрополь».

Было два часа пополудни, есть не хотелось. Я ковырял вилкой добротный столичный салат, потом шедевральную котлету по-киевски, цедил маленькими глотками из широкого фужера армянский коньяк и обозревал пустой зал.

Предупредительный официант, склонившись ко мне, шёпотом поведал, что вечером здесь бывают весёлые, красивые и не очень строгие девушки, с которыми есть где уединиться, и если нужно, он забронирует столик. Стоит недёшево – «двадцать пять деревянных», но ведь офицерик (это я) наверняка вернулся «с морей»…

За обед в «Метрополе» я заплатил шесть рублей семьдесят две копейки. С Невского проспекта позвонил однокашнику и другу Вите Лешему. Витя уже был адъюнктом в клинике госпитальной хирургии.

– Дружище! – радостно откликнулся в трубку курсовой циник и аскет. – Дружище, я рад! Все дороги ведут в Рим! Ну, конечно же, подгребай.

В ожидании, пока друг освободится, я целых три часа прел в полуподвальной гистологической лаборатории. Пил чай и бродил вдоль стеллажей с банками, в которых покоились заспиртованные человеческие органы.

То и дело открывались взору сосуды с лёгкими, сердцами, печёнками и почками отечественных знаменитостей. Это настраивало на минорно-философский лад: «Надо было сделать динь-динь, надо успевать всегда сделать динь-динь, потому что завтра будет поздно».

Наконец пришёл Витя – усталый, в халате, заляпанном издержками дневной хирургической деятельности. Выставил на стол бутылку коньяка.

– Взяточный, дружище! Ну а как же иначе?

Пока цедили «взяточный нектар» с крекерами и шоколадом «Алёнка», Витя слушал меня, а потом рассказывал, можно сказать, жаловался, что житие его в Ленинграде вовсе не такое идиллическое, как мне видится из флотского зазеркалья.

– Вот у тебя, дружище, рабочий день во сколько заканчивается? В восемнадцать? А тут, в научном раю, с восьми утра – конференции, обходы, перевязки, потом две-три операции, потом консультации, лекции, консилиумы, мозготёрки какие-то, интриги, шашни… И только вечером наука, но это как сказать… Год прошёл, а мой диссер так и остался ворохом бумаг. Вчера шеф полюбопытствовал, далеко ли я продвинулся в изысканиях… И как-то неуютно стало. Так что выхожу из клиники к закрытию метро, а порой тут же на кушетке и сплю среди банок с заспиртованными потрохами. А утром в несвежем халате – на конференцию, и чистенькое выспавшееся начальство пеняет на внешний вид. А каково уходить из клиники белой ночью, когда всё живое в городе ликует и размножается? Так что полноте, батенька, увольте, голубчик.

В лабораторию стремительно влетает медсестричка. Увидав, что Витя не один, торопливо запахивает халатик, под которым успеваю узреть трепещущий белый налив юных грудок.

– Людочка! – восклицает Витя Леший. – Знакомься, это мой однокурсник Владимир, он приехал с флота. Он ещё и поэт.
– Ах! – вспыхивает медсестричка. – Это вы и есть! Тот самый! Боже мой! Мальчики, вы не возражаете, если и я с вами…
– Нет, Людочка. Взяточный коньяк допит, и мы сейчас поедем ко мне домой.
– Так может, и я с вами? Уже вечер. Приготовлю вам ужин, приберусь, постираю…
– Увы! – отрезает Витя. – Людочка, я буду сурово, можно сказать, жёстко вставлять Владимиру, учить его жизни… Ты думаешь, поэт – это здорово? В двадцать шесть лет Владимир хронический алкоголик, у него пятеро детей, лечился в психушке, вот-вот со службы попрут, а кто детей кормить будет?

Хочу возразить, но Витя украдкой показывает мне кулак.

– Иди, иди, Людочка… А мы? Может быть, завтра… Может, в субботу. Может, не знаю когда. И вообще с такой занятостью Мендельсон зазвучит, когда ты меня в инвалидной каталке в загс повезёшь… И вообще Мендельсон – не мужской марш.
– Владимир! – со слезами восклицает медсестричка, прежде чем исчезнуть. – Владимир! Я умоляю вас! Вы такой известный! Такой талантливый! Вы такой! У вас жена и, главное, дети! Умоляю, не надо пить!

К девяти вечера мы добрались на Витину съёмную квартиру – Дровяной переулок, дом четыре, пятый этаж по грязной мраморной лестнице, дверь номер 28, а рядом почему-то 18 и 45. Это Ленинград, детка!

Нестираный тюль, немытый паркет. В спальне на полу матрац и сотни две книжек по хирургии, в кухне заляпанная плита и холодильник «Морозко»… Но мне всё ещё хочется именно в этот сказочный мир!

Крошим на щербатые тарелки колбасу и плавленый сырок «Дружба», нарезаем «городской» батон, открываем шпроты. Витя включает старенький кассетный магнитофон и предлагает послушать «гимн души» в исполнении Альберта Асадуллина. Стоя по стойке смирно, внимаем:
Дорога без конца, дорога без начала и конца,
Свисти как птица и не жди награды…

Выпиваем по рюмке, чавкаем холостяцкой снедью. Перед тем как выпить снова, друг говорит:
– Предлагаю для сохранения формы по кружке горячего бульона с луком.

А ведь здорово! В эмалированных кружках дымящийся бульон с блёстками жира и колечками зажаренного лучка! Поднимаем кружки и…

Вот тут-то и прозвучало из включённого чёрно-белого телевизора «Электроника» сообщение, что сегодня умер маршал Дмитрий Фёдорович Устинов, министр обороны СССР и великий государственный деятель.

– Отставить бульон, дружище! – скомандовал Леший и налил до краёв два гранёных стакана «Арарата». – Ну, давай! И чувствую, ох, чувствую, брат, произойдёт в нашей стране много чего нехорошего.

Остывший куриный бульон молча выпили «на десерт».

Почти в полночь я ехал домой на заднем сиденье такси. Ночная поездка почти через весь город обошлась в два рубля восемьдесят копеек. Двадцати копейкам чаевых водитель был несказанно рад.

Засыпал я тревожно, хотя представить не мог, насколько изменится наша непоколебимая держава и что я окажусь в Афганистане, Африке, на полыхающем (кто бы мог подумать?) Кавказе… О том, что рухнет государство и наступят лихие девяностые, о том, что я разочаруюсь в службе, откажусь от чина полковника, уйду из медицины, разведусь с женой, буду жить в коммуналке с алкашами, счастливым расп…дяем объеду два десятка стран, издам десяток книг, о том, что я снова женюсь в пятьдесят четыре года и в шестьдесят у меня родится очаровательная белокурая дочка… Ну разве такое бывает в предсказуемой благополучной стране?

Весь следующий день мы пили с тестем водку под пельмени и солёные огурчики, поминая маршала Устинова, вспоминая ещё живых и уже ушедших генералов и маршалов Великой Победы.

Когда водка кончалась, я бегал в гастроном и застолье начиналось заново. Тесть был фронтовиком-орденоносцем и очень крепким мужиком. Время от времени звонили из Севастополя жена и тёща, эмоционально выражали по этому поводу своё женское неудовольствие.

– Чувство такое, Володя, как в окопе перед бомбёжкой, – подытожил тесть.

До полудня я проспал. А потом принял контрастный душ, поехал на вокзал, сел на морозном перроне в поезд номер семь и уехал в Крым.

Дремал на верхней полке и думал, что надо было-таки дожать Дарьюшку… Или съездить вечером в «Метрополь»… Или…

Спустя месяц Витя Леший написал мне в Севастополь: «С твоего позволения, дружище, я сообщил медсестре Людочке, что ты прошёл курс лечения от алкоголизма, подшился и зачал шестого ребёнка. Пусть пребывает счастливой, хотя бы и в наивных женских заблуждениях. А Мендельсон, дружище, и правда совсем не мужской марш».