– Итак, вы сыграли страшного русского негодяя в фильме о Джеймсе Бонде. Страшно ли было оказаться на голливудской съёмочной площадке?
– Это тот самый счастливый лотерейный билет, тот самый миллион, который я выиграл дважды в своей жизни. Сказать, что было страшно… Нет, это целый коктейль чувств, и он состоял не только из страха. Мне тогда было тридцать три года – кстати, возраст Христа. Я прошёл кинопробы, познакомился с таким явлением, как видеосамопрезентация актёра. (Артист самостоятельно записывает отрывок на видео и отсылает продюсерам. – Ред.) Это, наверное, были первые «самопробы» в нашей стране. С тех пор я делаю это постоянно, большинство крупных ролей получаю через самопробы. Такой приём наши артисты пока не любят и не принимают. Я понимаю их чувства, но лучше было бы освоить этот инструмент, ведь работы за рубежом достаточно, и она интересная. К тому же к нам относятся с уважением.

– Был ли страх столкнуться со стереотипами о русских людях на Западе?
– Да, к сожалению, мы сейчас опять возвращаемся к образу врага. Но я попал в то время, когда Россия, с их точки зрения, подавала надежды на демократическое развитие. Однако демократия в западном понимании и в нашем – это, как выяснилось, две разные демократии. И опять стали востребованы русские злодеи. Ну что ж, как раз это у меня неплохо получается, именно такие роли мне доверяют крупнейшие режиссёры по обе стороны границы. Но я бы не назвал злодеями своих героев в «Джеймсе Бонде» или фильме Спилберга «Шпионский мост». Скорее они антагонисты.

– Расскажите, пожалуйста, о работе с Томом Хэнксом и Стивеном Спилбергом.
– Это было великое, великое, блин, счастье. Мы снимали фильм «Шпионский мост» на том самом Глиникском мосту, соединявшем Западный и Восточный Берлин, где и происходили реальные события. Впервые за всю историю существования мост был закрыт на три ночи специально ради Стивена Спилберга. Туда к нам приезжала Ангела Меркель. Лично явилась, и никак иначе: у Спилберга нет времени ездить к ней в резиденцию и вести разговоры, пусть даже с самим канцлером. Он – художник, он занимается тем, что рулит сознанием и духом целой планеты.

Как-то раз, пока выставляли кадр, мы с Марком Райлэнсом и Стивеном Спилбергом прогуливались по мосту. Шёл бумажный снег. Стоял ноябрь, настоящего снега не было, но зато в достаточном количестве имелся бумажный, который, зараза, не тает, а забивается в нос и рот. И вот мы прогуливаемся, я рассказываю Марку, как здорово, что в этой картине русские не дураки и не клоуны какие-нибудь. Например, мой русский – очень достойный оппонент. И ещё именно русский разведчик в этой картине оказывается героем, а американский – слабаком и предателем.

Сам же Марк Райлэнс сыграл русского разведчика Рудольфа Абеля, он один из главных героев картины. В результате получил «Оскар» за блистательное, виртуозное, хрустальное исполнение. Стивен Спилберг рассказывал, что пятнадцать лет мечтал об этой картине. У него, кстати, одесские корни, так что Стивен – наш мальчик. Его папа даже говорил по-русски. Не знаю, жив ли батюшка поныне, но однажды я с ним общался по скайпу, и наш разговор проходил на русском. Очень трогательно было смотреть, как Стивен по видеосвязи связывался с отцом, показывал ему площадку. А потом дал отцу поговорить со мной.

– Многие актёры мечтают быть востребованными и на Родине, и в Голливуде. Вы показали, что это возможно.
– Никто никогда не назначал меня представителем моей Родины. Я в жизни не являлся членом никаких творческих союзов, вроде Союза кинематографистов. Но приятно, когда на площадках меня хвалят большие мастера, говоря при этом о русской актёрской школе. Правда, Гэри Олдман однажды сам пытался рассказать мне о системе Станиславского. Ну а Том Хэнкс, наоборот, очень интересовался тем, как работают в России.

Я – русский артист и патриот прежде всего. Но мы иногда в надменности своей закрываем двери, обрекаем себя на существование в консервной банке. Через какое-то время внутри всё протухнет. Мы думаем, что находимся впереди планеты всей – в кинематографе, театре, литературе. Но это не всегда так. На Западе существует целая индустрия кино, им тоже есть чем похвастать. Так что надо быть более открытыми.

– У вас довольно много ролей, где вы играете отрицательных героев. Как так получилось?
– Да, у меня по большей части злодеи. Роль в «Джеймсе Бонде» была той самой подкидной доской, которая пульнула меня в стратосферу. Меня будто наполнили ракетным топливом, и я полетел сломя голову. Но вообще-то и раньше меня в театре и кино использовали большей частью в амплуа злодея, негодяя, мерзавца. За тридцать пять лет работы в кино (господи, тридцать пять лет, обалдеть можно) и в более чем ста пятидесяти работах – постельных сцен у меня было полторы штуки. Ни целоваться, ни обниматься, ни делать что-либо более увлекательное мне не доверяют. Но если нужно кого-нибудь стопроцентно убить или качественно изнасиловать с особой жестокостью – зовут меня. И платят достойные деньги за такую работу, кстати сказать.

Очень много артистов по этому поводу переживают, а я – вовсе нет. Говорю честно и искренне. Наоборот, если такой мастер, как Стивен Спилберг, выбрал меня, а в пробах участвовало более пятисот человек по всему миру, – это значит, что меня ценят как исполнителя.

Я ремесленник, друзья. Как-то раз Армен Джигарханян говорил мне: «Сына, сына, я хочу быть таким же актёром, каким мой дед был сапожником. Хочу сидеть, сапоги делать. Чтоб гвозди у меня во рту, и чтоб сапоги получались хорошие, хорошие». Армен Борисович был моим учителем во всех смыслах. Этот образ навсегда остался у меня в голове. Так что я – хороший сапожник.

К тому же злодеи гораздо интереснее! Они наваристее, чем эти дураки романтические герои, эти положительные скучные зануды. Я должен качественно злодействовать, чтобы люди поверили мне, возненавидели, испугались. Мне как специалисту интереснее выстраивать мотивацию таких персонажей, это всегда гораздо любопытнее. Посмотрите на Аль Пачино. Он всю жизнь играет одну и ту же роль – энергичного, яркого, харизматичного, невысокого по росту, но огромного человека. А Джек Николсон? Всегда обаятельный, обволакивающий мерзавец и сибарит. Оба играют по сути один и тот же рисунок, но кто скажет, что они плохие актёры?

– Трудно совместить ваш кинообраз с реальностью, потому что в жизни вы очень позитивный человек. Не случалось ли такого, что роль злодея отражалась на вас?
– Тот, кого вы видите на сцене или в кадре, – не я. Это другая сущность. Но такой подход выработался не сразу. Я как-то играл в спектакле «Уроки музыки» в Театре Маяковского. У меня была роль очень жестокого молодого человека, который, вернувшись из армии, измордовал своих родителей и вдобавок двух девочек. В общем, жуткое, чудовищное животное, мразь. И спектакль был поставлен Арцыбашевым достаточно жёстко. Тогда я являлся молодым артистом и не был готов к таким ролям. Напивался после спектакля всегда в стельку. Не мог я тогда справиться с этим, последствия наступали лютой мощности. Однажды сыграл в этом спектакле, выхожу из театра и собираюсь напиться, как обычно. Но у служебного входа меня встречают двое крепких пареньков и говорят: «А ну иди сюда, ты что творишь?» Короче говоря, если бы не Рома Мадянов, который в тот момент выходил с другого спектакля, не знаю, что бы произошло. Ромка – парень боевой, а тогда ещё и молодой совсем, это сейчас он солидный. «Мишань, Мишань, что там?» – кричит он мне. Я ржу и отвечаю, что сейчас получу наконец люлей за то, что натворил мой персонаж. Ромка смеётся и говорит: «Не, ребят, это ж Мишка Горевой, он хороший парень, я вам всё объясню».

Это величайшая похвала для меня на самом деле. Это то, что называется «над вымыслом слезами обольюсь». И это то, чего не умеют и к чему не стремятся современные режиссёры-похабники, возведённые на пьедестал.



– Вероятно, вы имеете в виду некоторые нынешние шокирующие театральные постановки.
– Да ведь прямая кишка есть у каждого человека. Но является ли она поводом для художественного высказывания? К сожалению, некоторые современные режиссёры не могут заставить зрителя умыться светлыми слезами. А ведь именно за это человек платит деньги, причём по нынешним временам большие. Но деньги не главное. Зритель тратит два часа своего времени, которого уже не вернёшь. Если два часа человеку плюют в душу, то разве это искусство? Ведь мы, актёры, допущены к душам человеческим, как и священники. Я ходил на спектакли известных театральных режиссёров, вроде Богомолова, чтобы не быть голословным. Ничего, кроме возмущения, шока, не испытал. Да и не ново всё это. Люди в былые времена даже на сожжение ходили смотреть как на зрелище, хохотали, веселились.

Я очень верующий человек, но не религиозный. Моя церковь и мой алтарь – это театр. И я не могу терпеть, когда там гадят. У меня самого есть эпатажные вещи, но – «и долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал». Добрые, слышите? Добрые! Людей надо не загонять в яму, в грязь, а пытаться, наоборот, вверх тянуть. И так наши люди бедные, измученные. Наш народ и без того настрадался. А Бог дал актёрам талант, чтобы мы использовали его во благо.

– Есть ли у вас роли, о которых жалеете?
– Для меня самое страшное – смутить людей, посеять в их душах гадость от моей работы. Если ты допущен до душ человеческих, будь добр – руки предварительно помой. Это не значит, что я должен быть идеальным человеком. Можно использовать и шоковые элементы, и эпатаж, но задача у них в конечном счёте – гуманистическая. Искусство должно вести к свету. Может, я старпёр уже, не знаю, но для меня невозможно иное понимание искусства. А шоковые элементы – это яд. В малых дозах он спасает, а в больших – убивает.

– Ещё когда мы договаривались об интервью, у меня сложилось впечатление о вас как об открытом, простом в общении, очень позитивном человеке. Такое нечасто встретишь среди звёзд вашей величины.
– Звёздной болезнью заболевают все. Важно, как ты её перенесёшь. Кто-то легко переносит, а кто-то погибает. Со мной такое было в девяностых. Слава богу, мне удалось быстренько это дело проскочить, тем более что общался я не только с нашими великими мастерами, но и с импортными. Простота и открытость актёра – это международное качество. Чем крупнее художник, чем могучее творец, тем меньше в нём апломба, того, что у нас называется «понтами». Ни у Фёдора Добронравова, ни у Володи Ильина – этих светлячков души моей, – ни у Стивена Спилберга, ни у Джеки Чана нет времени, желания и энергии на пафос. Они простые по душе и очень доступные для дела люди. Я желаю всем моим коллегам, особенно молодым, поскорее справляться с надменностью. Понтуются, капризничают и громко кричат фейки, подделки. У нас есть такие, но они ведь не являются ни художниками, ни артистами, а так – погремушками. И ведь тем глупее это выглядит. Мне иногда так смешно смотреть…

– В вас столько житейского оптимизма. Откуда черпаете?
– Я очень интересно живу, я – очень счастливый человек. У меня живы родители. Батюшка, правда, шаркает кавалерийской походкой, но живой. Он уже прадед, а я – дед. Я десять лет назад впал в «дедство». И, слава богу, востребован. Для мужика семья и дети – это, конечно, важно, но самое главное – быть востребованным, быть мастером в своём деле. А ещё преподаю, так что вокруг меня крутится эта мелюзга. Я их гоняю как сидоровых коз, кровь пью. Но в ответ даю им гораздо больше, всего себя отдаю. Рядом со мной есть настоящие друзья; правда, один сейчас в тюрьме, но он мой верный друг.



– Вы – актёр, театральный режиссёр, педагог. Что для вас важнее?
– Я не могу выбирать. Это всё – я. Благодарю Бога, что делаю своё дело. Когда ко мне приходят студенты, первый урок трачу на то, чтобы отговорить их заниматься этой профессией. Профессия жёсткая, жестокая, страшная, но и нет ничего лучше неё. В результате ни один не сказал: «Спасибо, Михаил Витальевич, я всё понял, я пошёл». Поэтому дальше говорю им о предназначении артиста. Важно разнюхать его и не перепутать. Ведь это ужасно – не любить свою работу. Это мучение для любого человека. А я точно занимаюсь своим делом.

Спектакль «Люди и мыши», который я поставил, существует на сцене уже двадцать пять лет. Как-то раз приезжаем с Митей Харатьяном и Сашей Балуевым в Екатеринбург на гастроли. После спектакля подошла фотографироваться молодая пара. Видно, что ребята небогатые, свитерки в катышках. Говорят мне: «Михаил Витальевич, спасибо вам. Мы десять лет назад на него уже ходили, когда вы приезжали. В этот раз дети подросли, мы их тоже привели». Я думаю: дорогие вы мои люди, господи, идите я вас обниму! Я сразу стал таким богатым! Спасибо, не зря я живу и всё это делаю.