СВЕЖИЙ НОМЕР ТОЛЬКО В МОЕЙ СЕМЬЕ Родня Арт-кафе «Неизвестный солдат»
Арт-кафе «Неизвестный солдат»
12.07.2012 00:00
Арт-кафе «Неизвестный солдат»Она помнила все обиды и разочарования в жизни, все промахи и ошибки, как свои, так и окружающих, но никогда ничего из этого не касалось Андрея Валериановича. Он, словно маяк на скале, возвышался над житейским морем. Неурядицы, страхи и сомнения разбивались на подступах, не причиняя вреда. А свою любовь эти люди сохранили, как драгоценную воду, не расплескав ни капли по дороге.

1.
Софья Андреевна Керсновская, в девичестве Герц, скончалась на 94-м году жизни в Москве, в своей квартире на Скаковой улице. Смерть женщины никого не огорчила. Мужа своего, известного художника, Софья Андреевна похоронила двадцать лет назад. Их единственный сын Илья Андреевич чаял смерти матери в первых рядах. Илья Андреевич и за собственную жизнь устал бороться, что говорить о чьей-то ещё. Человек он был незлой, но пьющий, и ему счастливо удавалось вообще не думать о жизни.

С нетерпением ожидала упокоения Софьи Андреевны её невестка, Галина Вениаминовна. Дама гордая и властолюбивая. Женщины ненавидели друг друга с первой встречи и взаимную неприязнь пронесли через всю жизнь. Победила невестка. Наследовать огромную четырёхкомнатную квартиру на Скаковой должен был Илья Андреевич, ни в чём не перечивший супруге.

Вслед за невесткой и её детьми, которым полюбить бабушку тоже не удалось, окончания жизненного пути Софьи Андреевны ждали её многочисленные сиделки. Последние три года она не могла передвигаться самостоятельно. Еврейское общество определило ей помощниц, дежуривших с женщиной посменно. Несколько часов безплатно, дальше – по договоренности. Смена длилась месяц, и за это время Софья Андреевна умудрялась восстановить против себя любую, даже самую кроткую сиделку. Она привыкла командовать, а в её бедственном положении невозможность командования выливалась в истерики, безумные требования и обвинения в смертных грехах. Более того, имея единственный свет в окошке – сына, – она тратила все средства на поддержание жизни в нём. И задолжала своим сиделкам крупную сумму денег.

Пассивное ожидание конца выражали также её соседки – вдовы художников, когда-то дружившие с семьёй Керсновских. Все по очереди они впадали в немилость за малейшую чепуху, обижались, замыкались и не приходили больше к Керсновской.

Ещё множество людей и даже знаменитости, чья жизнь когда-то пересекалась с жизнью Софьи Андреевны, проживали тогда в Москве. Многим она помогала, выручала, устраивала. Но… Благодарность этих людей иссякала со временем, а Керсновская всё продолжала жить. И память о сотворенных ею добрых делах томились в ней, как высохшие пирожки в духовке.

В сущности, она прожила замечательную жизнь. Любовь и радость, красота и достаток сыпались ей щедрой рукой. Квартира на Скаковой и дом в Абрамцеве славились застольями и были битком забиты гостями. Все советские поэты, писатели, художники, композиторы, врачи и дипломаты знали сюда дорогу с закрытыми глазами.

Софья Андреевна помнила десятки забавнейших историй. Например, о том, как поэт-песенник Дыменский стянул из кухни жареного гуся на блюде и спрятал в платяном шкафу. Хозяйка обнаружила птицу только на следующий день, а платья, привезённые из Венгрии, плавали в гусином жиру. Эту проделку простить Дыменскому Софья Андреевна не смогла до самой смерти.

Драматург Козлов на спор съедал восемнадцать котлет по-киевски и по детдомовской привычке норовил втихомолку унести остатки пищи с собой. А критик Арнтгольц после четвёртой рюмки водки всегда терял голос, переходил на фальцет и смешил гостей тем, что пел «Интернационал», как заводная кукла.

Но центром жизни Софьи Андреевны во всех её хлопотах и заботах неизменно оставался один-единственный человек – Андрей Валерианович Керсновский. Её первый и единственный мужчина, муж и глава семьи.

Она помнила все обиды и разочарования в жизни, все промахи и ошибки, как свои, так и окружающих, но никогда ничего из этого не касалось Андрея Валериановича. Он, словно маяк на скале, возвышался над житейским морем. Неурядицы, страхи и сомнения разбивались на подступах, не причиняя вреда. А свою любовь эти люди сохранили, как драгоценную воду, не расплескав ни капли по дороге.

Их роднили общее детство в довоенном Тбилиси, соседние дворы и школа. Андрей Валерианович был старше Софьи на четыре года. Окончил Тбилисскую академию художеств и в лучших кавказских традициях украл свою невесту. Увёз из дому, ночью, тайно, наперекор родительской воле. По Военно-Грузинской дороге, сначала на автомобиле своего друга, уполномоченного по делам культуры Штольца, затем на перекладных, а во Владикавказ они въезжали на телеге, запряжённой одноглазым осликом. Ещё неделю добирались поездом до Москвы, причём в Ростове за билет Андрей Валерианович расплатился двумя карандашными рисунками, написанными прямо в кабинете начальника вокзала. На одной из них была изображена Софья Андреевна в профиль, а на другой – трагически погибший Сергей Миронович Киров анфас. Так Керсновский убедил начальника в высоком предназначении советского художника.

Путь в Москву был открыт. Однако под Россошью поезд простоял почти сутки из-за аварии на мосту. А Софье Андреевне в тот день исполнилось восемнадцать лет. Керсновский изрисовал цветными карандашами несколько дюжин осьмушек бумаги – в соседней плацкарте ехал толстый лысый бухгалтер, который даже в самую дикую жару спал, обливаясь потом, как арбуз в росе. Бумаги у того было вдоволь. А на маленьких осьмушках, словно на разрезанных кадрах киноленты, отразился весь день от зари до заката. Поле ржи, и два оврага, и дальние огороды, и крыши хутора, и тоненькая полоска реки, и небо, и трактор, и железнодорожники, шедшие к мосту, и угол купе со столиком и порезанными помидорами, и сама Софья, щедро награждённая солнцем веснушками и рыжими в медь волосами.

Двадцать лет спустя с той же неизбывной нежностью художник подрисовывал эти веснушки на лице любимой женщины. От того ли, что с годами она растеряла многие из них, или потому, что на Рижском взморье, куда они приезжали отдыхать после войны каждое лето, под северным солнцем веснушки казались менее яркими и заметными.

Молодые люди прибыли в Москву в июне 1937 года. Керсновский поступил в аспирантуру Суриковской академии. Перед самой войной он окончил курсы Осоавиахима. И на войну пошёл, отказавшись от брони. Только однажды, в небе над Будапештом, в марте 1945 года смерть чуть не поймала его. Он был подбит, ранен, но остался жив. Победу встречал в Вене синхронным переводчиком командующего фронтом.

И не собирались больше тучи над головами Керсновских. Зимой 1956 года Софья Андреевна попала в автокатастрофу, сломала шейку бедра. Но операцию ей устроили в Венгрии, у лучшего хирурга. И сын родился слабый сердцем – выходили.

Керсновский-старший стал очень успешным художником. Сотрудничал со всеми главными литературными журналами в стране и проиллюстрировал более трёхсот книг. Он умер в 1991 году. Скала, на которой Софья Андреевна счастливо и спокойно прожила 50 лет, рухнула в море. Остался лишь маяк, потухший без хозяина, – дом и квартира, набитые старыми вещами и воспоминаниями. И вот среди этих вещей она осталась вдовой, с сыном-пьяницей и бедностью на пороге.

2.
Моё знакомство с семейством Керсновских случилось десять лет спустя. По ту пору мы с товарищем, бывшим питерским военным инженером, затевали питейное заведение, о котором позднее в Москве много говорили. Простая идея – берлинское кафе образца сороковых годов прошлого века. Сто квадратных метров в атмосфере чужой культуры и в условиях военного времени.

Я где-то читал, что берлинские бары и рестораны были открыты для посетителей, пока гвардейские танки Катукова не появились в пределах Берлинер-ринг, то есть до двадцатых чисел апреля 1945 года. На этом месте мы останавливали время. Кафе оставались целыми и невредимыми со всем внутренним убранством, а контингент посетителей менялся. Наш человек заходил в бар и заказывал чашечку кофе со штруделем. Меню было нарочито скудным, печаталось на обороте листовки геббельсовского министерства пропаганды. Счёт расписывался на накладной артиллерийского склада 5-й ударной армии. По радио звучали венские вальсы, арии вагнеровских опер, бетховенские симфонии, а потом вперемешку сводки немецких и советских информационных агентств о происходящем на фронтах.

При минимальном воображении здесь можно было почувствовать, как на глазах менялось время весной 1945 года. Ясно, что войне конец, скоро можно будет дышать свободно, поскольку смерть перестанет мучить мир. Но самое главное – если русский язык был для тебя родным или близким, ты приходил в кафе как… победитель. Не варвар и не мститель. А как человек, чья жизнь и кровь в числе других сотворила Победу.

То был идеал, для достижения которого нам требовались герои. Одним из главных стал Андрей Валерианович Керсновский. Я дал объявление в газете о том, что арт-кафе «Неизвестный солдат» требуются артефакты, связанные с военным бытом берлинского периода войны. Не скажу, чтобы нас завалили «подарками», но кое-что перепало. И довольно скоро позвонила Софья Андреевна.

К этому времени, она остро нуждалась и занималась тем, что продавала накопленные за годы богемной жизни ценности. Она предложила приехать к ней в Абрамцево и выбрать что приглянется.

В вековом сосновом бору стоял двухэтажный деревянный особняк. На первом этаже две комнаты: зала с камином и коваными решётками и мастерская самого художника с выходом на веранду в сад. Хозяйка – маленькая, изящная старушка с подкрашенными губами, в рыжем парике, с янтарными камушками в ушах. Она куталась в оренбургскую шаль, при ходьбе опиралась на две палочки. Во время разговора сидела на высоком деревянном табурете. Из-за аварии согнуть правую ногу в колене она не могла.

Софья Андреевна поила нас чаем. Сообщалось, что вода настояна на серебряных ложках, а кекс и варенье изготовлены по рецепту тбилисской бабушки. Кажется, она приняла нас за музейных работников. Мы умели слушать, а ей было что рассказать.

Керсновская стала для нас находкой. Выяснилось, что она прожила с мужем в Берлине и Вене три послевоенных года. Сохранилось много фотографий, на которых молодые советские офицеры танцуют, хохочут, дурачатся, красуются на фоне памятников и сидят в уличных кафе!
В тот день мы купили у Софьи Андреевны стильный набор для пикника с клеймом венского Гранд-отеля. А также забрали с собой несколько снимков. На одном из них красавица Софья Андреевна в шляпке с вуалью сидит вполоборота за кофейным столиком и улыбается фотографу. За её спиной улицы Берлина с прохожими, велосипедистами, собаками и автомобилями. В этой фотографии читалось всё – и любовь, и молодость, и оживший город с ощущением вернувшегося счастья.

Большей частью артефакты Керсновской не представляли антикварной ценности. Мы платили немного, но Софье Андреевне и копейки служили подспорьем. Я подсчитал: более ста фотографий нам удалось переснять, тех, где есть Керсновский, Софья Андреевна и прочие – маршал Конев, генерал Берзарин, командующий 3-м Украинским фронтом Толбухин, английские и американские военные в парадных мундирах, на балах, переговорах, в машинах, просто на улицах и в гостях. Везде было какое-то фантастическое ощущение праздника и чуда, которому не веришь.

Потом были письма. Мы повесили почтовый ящик на входе, точно такой же, как на венских улицах. И каждый посетитель мог достать треугольный конвертик и почитать солдатское письмо с фронта, из последних дней войны. У нас набралось несколько дюжин таких писем. Были посетители, которые прочитали их все.

Писем Керсновского к жене сохранилось девять. А затем возникла идея персональной выставки его рисунков. Вышло здорово, и тем вдвойне, что все рисунки были про войну и когда-то иллюстрировали книжки для детей. Наше советское детство смотрело на нас со стен. Партизаны с лицами мужественными и добрыми, фашисты – со злобными и жестокими. Воины-танкисты в горящих машинах, матросы, грудью заслонявшие Севастополь, пионеры-герои, принимавшие мученическую смерть, командиры подводных лодок, ведшие субмарины сквозь минные поля, и женщины в платочках, провожавшие мужей на фронт…

На открытие выставки мы привезли Софью Андреевну. Она восседала на высоком барном стуле, нарядная и воздушная, рядом с собственной фотографией 60-летней давности, на которой она – истинная красотка и покорительница сердец… И в общей радости казалось, что разницы между старой и молодой Керсновской нет вообще…
Но самым большим подарком нашему заведению я считаю дневник Андрея Валериановича. Чтобы его заполучить, мы установили в доме вдовы новую водонагревательную АГВ-печь. Несколько записей поразили нас настолько, что мы распечатали их и повесили в рамочке над именным столиком Керсновских.

«Почему мы победили? – писал лётчик Керсновский в августе 1946 года. – Потому что оказались сильнее. И правда была на нашей стороне. Да, но пока мы воевали ещё и до войны, мы столько раз были неправы, чудовищно неправы и к своим, и к чужим… Когда несёшь смерть людям, о какой правде вообще может идти речь? За те дела, за нашу жестокость нас не то что пожалеть, а в песок стереть стоило бы. Откуда же тогда взялась та правда, что позволила нам победить?»

«Но вот человеческая жизнь, чем не война? Сколько раз – безконечно – человек ошибается и ранит других, но при этом живёт и радуется, и даже может полюбить. По настоящему, на всю жизнь. Значит ли это, что любовь приходит к человеку от высшей правды? Не сам же он её придумывает, и ветром её принести тоже не может. Правда участвует в человеческой жизни и даже направляет её, невзирая на его ошибки. Значит ли это, что Победа нам далась не потому, что мы лучше или сильнее немцев? А потому, что она есть любовь».
После этих слов перерыв в дневнике на целый месяц. И потом:

«Начался суд над фашистами в Нюрнберге. Вскрываются страшные подробности. А мне вдруг подумалось: если высшая правда для всех одна и любовь приходит и к хорошим, и к плохим, тогда эта Победа для немцев и для нас общая. Победителям – слава. А побеждённым – милосердие…».

3.
Старость, бедность, зависимость, одиночество, замкнутое пространство, бездвижность, чужие люди, страх, боль, глухота, предательство родных – что ещё прибавить к рецепту верного уничтожения человека?

Только время. Дорога Керсновской на тот свет растянулась на двадцать лет. Сначала она думала, что живёт для увековечивания памяти Андрея Валериановича. Но за это время к его творчеству интерес проявили всего несколько коллекционеров и мы. Затем Софья Андреевна решила, что не может умереть, пока не спасёт сына. Эта задача вообще была невыполнима, но неизменно держала вдову в боевом тонусе.
И мать, и сын болели постоянно. Привыкшая жить на широкую ногу, Керсновская не знала счёта деньгам. Впрочем, большую часть она отдавала сыну, считая, что там – в семье – его ущемляют и не любят как надо.

Илья Андреевич спускал все выделяемые средства на выпивку. Сам он никогда не помогал матери. А последние годы, находясь под жёстким контролем, не владел и десяткой личных денег.

Постепенно Керсновская распродала все сервизы, столовое серебро, трофейные австрийские люстры, английские шкафы, антикварные грузинские блюда и все фамильные драгоценности, кроме обручального кольца матери. Большинство картин и рисунков старшего Керсновского ушло в руки частных коллекционеров за гроши.

Пришёл черёд недвижимости. Под давлением родственников она продала дом в Абрамцеве и… не получила ни копейки. На вырученные деньги семейство сына купило дачу в писательском посёлке под Истрой, а матери предложили переселиться в квартиру на Скаковой.

Ноги отказывались ей служить, а операцию в силу возраста посчитали безперспективной. Какое-то время она буквально жила на кухне, передвигаясь между столом, плитой и креслом с помощью привязанных верёвок, узелков и углов мебели. На неё сваливались оконные рамы, она обваривала себе руки, опрокидывая кастрюли с кипящей водой, разбивала в кровь лицо, падая на кафельном полу ванной. Её обкрадывали среди бела дня, вскрывая квартиру. Первая же сиделка, нанятая по сомнительному совету, обворовала её, вколов ночью страшную дозу клофелина. Керсновская выжила чудом – соседка успела вызвать «скорую», – но с кровати больше не поднялась.

Потом она начала глохнуть, истратила полторы тысячи долларов на слуховой аппарат, который ей не подошёл. Примерно в это же время ей сообщили, что на Н…м кладбище, где был похоронен её муж, обнаружили, что размеры могилы Керсновского А.В. превышают допустимые размеры и что документов на это место в кладбищенской администрации вообще нет. Бывший директор деньги за могилу присвоил и умер.

Пришлось Керсновской писать слёзные письма в «Ритуал» и просить не отнимать у неё родную могилу. Она реально сходила с ума, когда младшего Керсновского увозили по «скорой» в больницу с каким-нибудь очередным обострением. Она выла в голос, и это было страшно слушать, потому что это был вой из преисподней. Она требовала незамедлительно везти её в больницу и спасать Илюшу. Она посылала самые страшные проклятия на головы сиделок и друзей, если те не шевелились или не обнаруживали сочувствия. Она обещала сиделкам деньги за их труд, как только продаст очередную картину мужа. Но, получив деньги, всеми правдами и неправдами старалась отдать их лечащим врачам сына – всему персоналу, вплоть до санитарок, – и оставить и себя, и своих сиделок без гроша. Целыми неделями она жила впроголодь, питалась хлебом, в лучшем случае – манной кашей. Она перестала верить людям и всех подозревала в обмане и корысти. Даже мыть её, бездвижную калеку, приходилось иногда насильно. Она кричала, дрожала, сверкала глазами и сжималась в комок.

В последний раз я был у Софьи Андреевны за месяц до смерти. Мы помыли ей голову и поменяли простыни. Она ещё узнавала меня, но убеждала прийти на день рождения, случившийся три месяца назад. Я держал её за шею и смотрел в поблекшие, затуманенные глаза. Она вдруг затихла и успокоилась. И лицо её немного просветлело, наверное, под действием тёплой воды. В этот момент она была живой и красивой, как на всех картинах Керсновского, честное слово. Эту женщину любили всю жизнь, подумал я. И ничто не смогло победить такую любовь.

Софья Андреевна Керсновская скончалась тихо, во сне, не приходя в сознание.

Человек умирает и побеждается смертью. Где же в этом – высшая правда? Её нет, если признавать смерть злом. И она есть, если видеть за смертью избавление и свободу, дарованную нам, глупым и несчастным людям, высшей и милосердной любовью.

Максим КУНГАС
Имена изменены