– Вот слушай, чисто для примера, – начинает Фая. – Один гражданин, скажем, всю жизнь честным трудом копил деньги на чёрный день. Но время пошло такое гадостное, что верней всего держать их дома.
– В матрасе.
– Зачем в матрасе, в тайничке. Понятно, тайник сделать она сама не может…
– То есть, – уточняю, – гражданин – женщина.
– Какая разница, чисто для примера. Пригласила по объявлению в газете мужичка золотые руки, ничего не скажешь, сделал на совесть тайник. А потом как-то бессонница образовалась у этой женщины. Среди ночи открыла глаза во всю ширь, и её прямо подбросило: тайник-то уже не тайник! Тайну-то мужичок знает! Без проблем проникнут в квартиру золотые ручки – и тю-тю. И женщина эта до того измаялась, извела себя, на нет сошла. Думала, думала, голову ломала – решила нанять для мужичка киллера.
– О господи. Кинг отдыхает. Нашла?
– Чисто для примера. Нашла.
– По объявлению в газете?
– Не паясничай. На рынок отправилась, будто за картошкой, по рядам прошлась. Там много их, на корточках сидят, в нарды играют. Намекнула одному – и за угол. У него глаза сверкают. «Всё сделаю, дорогая. Пять миллионов». Я говорю, то есть женщина говорит: откуда у пенсионерки миллионы? Тридцать тысяч. По рукам, но деньги сразу. Как ты насчёт всего этого думаешь?

– Думаю, женщина эта набитая дура, и плакали её тридцать тысяч. Спасибо, если в полицию с потрохами заказчицу не заложат. А может, этой женщине потом тюкнуть по башке киллера – следы замести. Но если она способна на такое…

– …то зачем становиться киллером для киллера? – Фая задумывается, положив на колени бледные, костлявые ручки, оценивающе поглядывает на них. Будто спрашивает: ну как, подруженьки, справимся?

– Ладно, потрепали языками. Я к тебе вообще-то за луковицей шла, – Фая в своём уютном апельсинового цвета халате выбирается из-за стола.

Я думаю: кого она мне напоминает? Да суриката же, вылезшего наполовину из норки, вертящего туда-сюда мелкой сухой головкой, зорко и любопытно выглядывающего опасность. И руки носит жеманно перед грудью, с повисшими кистями, как сурикат – лапки. Сразу бросается в глаза, что одна рука – беспалая.

Ошибка молодости. Ездила на Юг, там у соседки по комнате на пальце светился серебряный перстенёк. Камень изумрудного цвета, голубоглазой соседке – как корове седло. А у Фаи глаза с прозеленью, с болотным оттенком. Пристала: продай да продай. Фаины пальцы вообще-то толще, но пойдёт на безымянный.

Та ни в какую. Созрел план: возьмёт как будто померить – кольцо предсказуемо застрянет. А соседке утром на поезд, ту-ту. А Фая потом с мылом снимет. Ночь промучилась, стоически терпя: палец полыхал огнём, под утро, наоборот, онемел. Распух, почернел, как еловая шишка.

В больнице кольцо распилили, но два сустава пришлось удалить: «процесс пошёл», боялись заражения крови. Кольцо потом в мастерской запаяли, а вместо пальца на память остался беленький шевелящийся огрызок.

Таня

В тамбуре за железной дверью три квартиры, нас три соседки. Бабье царство. Мама-одиночка Таня самая молодая, годится мне в дочки, а Фае – во внучки.

Я в жизни не видела менее приспособленной к жизни личности, чем эта Таня. «Разве можно на этом свете не быть зубастой? Быть такой кислятиной, размазнёй?» – больше ста лет назад спросил Чехов. Можно.

Осиротев со смертью матери, она продала за копейки избу и подалась в город. Подвозил её на помятой новой машине длинный, как оглобля, незнакомый парень. Усмехнулся: «Косички мне твои понравились».

У неё торчали две короткие косички, и выглядела она как восьмиклассница, о которой плотоядно поёт «Мумий Тролль». Круглое лицо с мягкими щёчками, с пухлыми складками под нижней губкой. Выражение лица чуточку разочарованное и вопросительное – из-за распахнутых, как у куклы Таньки-Встаньки, глаз под забавно, скорбно поднятыми круглыми бровками.

Парень нашёл ей квартиру (сдавалась в нашем тамбуре), зачастил в гости. В постели она, как цыплёнок, прятала тёплую растрёпанную головку к нему под мышку, остро пахнущую потом. Он, закуривая, мечтательно говорил: «А не махнуть ли нам, Танюшка, на Канары?» Танька радостно вскидывалась, ахала – а он хохотал: «Рукой, Танюха, махнуть рукой!» Эту дурацкую шутку он многажды проигрывал, заменяя Канары – Сочи, Ялтой, Турцией и даже Мальдивами. И Танька, как дурочка, каждый раз радостно покупалась.

Когда мучимая тошнотой Таня подружилась с унитазом – юморист предсказуемо исчез. Родился сын Сашенька, беленький болезненный мальчик с круглыми и тёмными, как вишни, глазами.

Она даже пособие не могла оформить как следует. Какая-то мелкая чиновница на неё зыркнула – и Таня сникла, опустила крылышки.

Фая вполне понимала Таню. Потому что ясно же, что во все эти присутственные места набираются по конкурсу исключительно садистки и энергетические вампирши. Ночью они с писком шныряют в поисках крови, а утром надевают кофточки, бусы и идут на работу. Чем громче доказывают правоту и кричат люди, чем больше от бессилия багровеют и надуваются их лица – тем слаще и невозмутимее голоса вежливых казённых дамочек, тем шире трепещут их ноздри.

Фая за ручку подвела Таню к той тётке-чиновнице – и искусно вывела противницу из себя, и ужалила прищуренным взором, и мысленно послала серебряную пулю, а для верности вогнала в кофточку осиновый кол.

Та убежала якобы жаловаться начальнику, а сама, несомненно, осыпалась за дверями в кучку тёплого дымящегося пепла, и уборщица привычно смела его в совочек и высыпала в мешок – удобрять грядки в огороде. Ведь всем известно, что на вампирской золе овощ как мёд сладок и так и прёт. А Фая с видом Ван Хельсинга подбоченилась и повесила за спину воображаемый арбалет.

А дела у Тани шли всё хуже: не хватало Сашеньке на лечение, хозяйке задолжала за квартиру, и та грозила выгнать, на работу с ребёнком не брали.

Я намекнула Фае: не посидеть ли ей с малышом. «Тебе надо, ты и сиди. У меня принцип: не делай добра – не получишь зла. Ах, у тебя работа, а у меня нервы. И хронический холецистит», – и, картинно взявшись за бок и хромая, Фая удалилась вместе со своими принципами и жёлчным пузырём.

Зато щедро делилась с Таней житейскими советами:
– У нас полдома дачники, так? Встретишь на лестнице, в лифте – не стесняйся, в глаза жалостно гляди: привезите, добрые люди, свёколки, лучка, капустки, картошечки – я, мол, заплачу. И Сашеньку при этом на руках держи. Ласковое телятко не двух – пятерых маток сосёт. Тот даст, другой даст – вот тебе и борщик. А деньги язык не повернётся с сироты просить, рука отсохнет от сиротской копеечки. Соседей чередуй, чтобы на одних и тех же не напороться…

Или:
– Ты к мэру запишись с Сашенькой, да пропусти одно кормление. Ничего, поорёт – дыхалка здоровей будет. Грози, кулаком стучи, что прямо сейчас поселишься в приёмной. Да бумаги со стола смахни и Сашеньку пеленай. Небось на уступки пойдёт, жирный чёрт.
Таня крепче прижимала Сашеньку, таращившего глаза-вишенки, громко и сладко чмокавшего пустышкой. А вообще, печалилась Фая, жизнь штука подлая, человек человеку сами знаете кто, всё решают денежки, они, родимые, они, окаянные…
– Чему ты учишь ребёнка? Будь по-твоему, мир давно бы скатился в пропасть, – это я сказала для проформы, смутно понимая Фаину правду.

– А он туда и катится, – и Фая воздела беспалый палец, что выглядело жутковато. – Деньги, только деньги – лучшие друзья девушек, и старух, и мужчин, и женщин – всех. Никому веры нет. В старости кто меня поддержит: ты? Таня? Сашенька вырастет? Только хвостом махнёте, никому старуха не нужна. А они, денежки, голубчики, дружки мои, выручат. Унция золота вон опять прибавила…

Фая задумывалась, уходила в тёмные, глубинные свои мысли и подсчёты и, запахнув апельсиновый халат, покидала мою кухню.

…Ну и «помогла» Фая со своим советом. Таня вправду пошла с Сашенькой к мэру и даже попыталась поменять ему в приёмной запачканный подгузник. Но обаятельный, сладко-улыбчивый мэр просто подавил кнопочку – через десять минут оперативники и мегеры из органов опеки вырвали из Таниных рук Сашеньку. Пообещали: если мамаша будет терроризировать мэрию – лишат родительских прав за «ненадлежащий уход», за «условия проживания, несущие угрозу жизни и здоровью несовершеннолетнему» и за «покушение на оставление в опасности лица, заведомо находящегося в беспомощном состоянии». В общем, статей на Таню полно – на любой вкус и цвет.

Сашеньку увезли в детский центр на передержку, а Таня вернулась с лицом до того зарёванным и опухшим, что оно напоминало подушечку для иголок из-за выступивших от рыданий красных точечек. Пенсионер с первого этажа, который всегда сидел на скамеечке с идеально ровно поставленной между колен тростью, обозвал Фаю с её советами старой прошм…вкой.

Наш подъездный актив вытащил из передержки Сашеньку, измором выбил место в яслях и даже устроил Таню смотрительницей в музей. Она сразу усвоила дресс-код, будто родилась с ним: тёмная длинная юбка, тёплые войлочные сапожки, вязаный платок на плечах. У неё даже походка выработалась шаркающая, как у старушонки.

Однажды Таня провела нас в музей без билетов, по блату – это словечко ностальгически ласкало Фаино ухо, иначе её сюда было калачом не заманить. Она ходила по залу и возмущалась. Это вот что: если она, Фая, намалюет такую же палку-палку-огуречик – ей копейки не дадут? А если художник – то ему за каляку-маляку отвалят миллионы и дома на стену повесят вот это многорукое-многоногое квадратное чудовище с носом на боку, ухом вместо глаз и дыркой вместо рта?

– Не каждому отвалят. Тут, Фая, имя важно, понимаешь? Имя!
– Так это получается выставка не картин, а имён. Понтов. И кошельков, у кого толще.

Но перед одной картиной она остановилась. В воздухе висят нитки, а вокруг ножницы, много ножниц хищно щёлкают. Некоторые нитки перерезают, некоторые только слегка цапнут, и нитки болтаются раненые, наполовину разрезанные, из некоторых сочатся капельки крови.

Картина называется «Судьба». Ну и к чему? Но здесь хоть кровь будто живая, ртутно-блестящая, и нитки совсем как настоящие, и ножницы – не отличить, даже винтики тщательно выписаны.

Феникс

– Купила скумбрию, как вы советовали: блестит, глаза не мутные, – чуть не плакала Таня. – А теперь боюсь Сашеньке дать.

Она принесла из магазина рыбу, начала мыть – в раковине от рыбьих тушек взбилась обильная пена, запахло цитрусовыми и лавандой.

– Черти, – бормотала Фая. – Говорю же: ничего святого. Это они её, тухлую, в «Фейри» вымачивают.

Фае можно верить – двадцать лет оттрубила в общепите, в школьной столовой. «Готовишь – здесь плесень, тут черви, там недовес. Только и всхлипнешь: ведь это ж чьи-то дети, дети! Ну, слёзы утрёшь и дальше ножиком ширк-ширк, половником шварк-шварк».

Но вот пришёл капитализм. Фаин муж, часовщик, остался без работы: сначала хлынули китайские пластиковые часы на батарейках, потом у всех завелись телефоны, время всегда под рукой. Бизнес пожирал бизнес, как акула – более слабого сородича.

И у Фаи школьное питание оскудело, она огляделась в поисках ниши. Решилась – как в омут с головой – на новое дело: скупать за копейки по деревням овчину, нанять валяльщиков, катать вручную валенки: мягкие, лёгкие, расписные, узорчатые.
Дело пошло, покатилось, но тут появились они. Реагенты. Чтобы не возиться со снегом, дороги и тротуары обильно посыпали ядовитой солью – всё превращалось в грязную кашу. Разъедало автомобильные шины, не то что нежные беленькие валеночки.

Акула пожрала очередного акулёнка. ООО «Пимы» закрылось.

Но Фая восставала, как Феникс из пепла. Нанялась торговать косметикой, поднатужилась и выкупила точку у хозяйки. Сходила на бесплатные курсы при бирже, по совету маркетолога сузила ассортимент до губной помады, губного блеска, губных карандашей и гелей – зато выбор самый богатый в городе! На витрине нарисовала огромный пухлый ротик, купила ярко-красный диван, тоже в форме полураскрытых губ: пусть покупательницы на нём сидят, листают рекламные проспекты, делают заказ, пьют кофе с печенюшками – Фая не разорится.

Фаю разорили не кофе с печеньем, а клятая пандемия, хотя она подозревала, что это сильно распиаренный грипп.

Кому нужен богатый выбор косметических и ухаживающих средств за губами, когда нижнюю часть женских лиц глухо запаковали в маски? И сразу поблёкли и постарели женщины, а если какая-нибудь дама отваживалась сдёрнуть постылую тряпку и нарисовать яркий блестящий рот – налетали КОВИД-агрессоры, с кулаками заставляли натягивать тряпку обратно, и весь блезир размазывался под носом и на подбородке.

Фая с треском прогорела. Капитализм манил и каждый раз делал козью морду. Но Феникс ещё трепыхался обгорелыми крыльями, пытался встать на разъезжающиеся ощипанные ноги. Я на кухне подкидывала идеи, а Фая вслух мечтала, как откроет маленькую кондитерскую. Нет-нет, замашки общепитовского мафиози сюда не перенесёт – выпечка будет только самая свежая и отменная. В её заведении можно будет читать газеты, старикам – играть в шахматы. Студенты и писатели, прихлёбывая кофе с горячими булочками, будут стучать в ноутбуках – она видела такое по телевизору в заграничных фильмах.

По субботам на пятачке между столиками – ретро-танцы. А в углу на конторке, на куче журналов будет непременно валяться уютный толстый кот, всеобщий любимец. Субботу он не любит из-за громкой музыки, спрыгнет с нагретых журналов и уйдёт, негодующе подрагивая хвостом.

А тут скоропостижно умер Фаин муж, похоже, «от двух болезней, столь распространённых в нашем отечестве: от злой жены и алкоголизма» (А.П. Чехов).

Была ли Фая злая жена? Сейчас она всё чаще жалела мужа, вспоминала, как на нём экономила. В последние годы брала для него один сорт сарделек. Как-то раз спросила у женщины, которой тоже взвешивали целый пакет, свежие ли сардельки.
– Не знаю, – равнодушно сказала та, – разве можно это есть? Для дворовых собак беру.

И не скупость это вовсе, оправдывалась перед собой Фая, а бережливость. Ведь и себя не баловала, во всём ущемляла. Вон, двадцать лет назад на юбилей подарили кофточку – так она её в целлофан и в глубину шкафа. Кофточка висела и ждала случая. Фая её изредка вытаскивала, прикладывала к груди и раскачивалась, будто в ретро-танце.

Картина

Я ехала по городу в автобусе. Думала про Фаю: можно ли на жёсткой экономии сколотить большие деньги и ради них пойти на преступление, и нельзя ли из всего этого, в свою очередь, сколотить сюжет для рассказа? Потом Фая отошла на задний план. На первый выступила ссора с ним, взнос за кредит, курс доллара в связи с дочкиной ипотекой, климактерические капризы начальницы, а ещё завышенная коммунальная платёжка за январь (пойти разобраться), а ещё ковёр, который пора везти в химчистку, и поместится ли он в багажнике легковушки, или вызывать грузовую «Газель»…

Господи, какая шелуха у меня в голове. Какой ерундой мы забиваем свой мозг – уникальный, сложнейший божественный аппарат. Судя по отрешённым, сосредоточенным, оскорблённо-воинственным взглядам пассажиров, поджавших губы, упёршихся взглядом в точку перед собой, – мусор не у меня одной. У каждого свои кредиты, ипотеки, семейные разборки, химчистки и истеричные начальницы.

По обочине параллельно автобусу бежал большой грязно-рыжий облезлый кот, тощий настолько, что брюхо прилипло к спине и рёбра выпирали. Вид целеустремлённый, деловой. Вот у кого предельно насущные, простые, конкретные задачи: избежать встречи с собаками, раздобыть еду, дожить до завтра. А завтра будет день, будет и пища.

…В тот день несчастья преследовали Фаю с утра. Уже несколько дней она недомогала, но упрямо собиралась на аукцион картин в музее: не терпелось посмотреть на лохов, швыряющих дурашные деньги на мазню и уродцев.

Вынула кофточку – дождалась-таки своего часа – и тут увидела, что на самом видном месте её побила моль. Это был настоящий стресс. Фая, поглядывая на часы, откусывая нитки, торопливо и мелко заштопала место урона – кофточка была ажурной, и вышло незаметно. Всё равно неприятно.

Когда поднималась по музейным старинным, выщербленным ступеням, прихватило бок уже по-настоящему. Но-шпа не помогла, от принесённой Таней пластиковой бутылки с горячей водой стало хуже. Настолько хуже, что Фаю, даже краешком глаза не увидевшую богатеньких аукционных лохов, в скорченном виде увезла карета «скорой помощи».

В приёмном покое сразу выяснилось, что никакой это не жёлчный пузырь, а давно пасшийся и лопнувший, разлившийся аппендикс. Состояние критическое, не до раздевания, – хирург просто большими ножницами разрезал на Фае кофточку. Фая плыла под наркозом, и в этот момент её настигло видение.

Свисающие нити, ножницы. Судьба. Думала ли Фая двадцать лет назад, когда дарили кофточку, что прямо на ней (спасибо, не на трупе) её разрежут между грудей холодные лязгающие ножницы и в области пупка сильно рванут руки хирурга? И когда мерила, вертелась и пританцовывала перед зеркалом – не знала. Да утром, надевая кофточку, могла ли такое предвидеть?

Ей стало страшно. Привычная, обыденная, прочная жизнь висела на зыбкой нити. То есть все об этом говорят, но одно дело слова, а другое – покрыться пупырышками, почувствовать кожей твёрдость и холод медицинского железа…

Мы с Таней навещали Фаю, но она была рассеянна, отвечала невпопад, смотрела в окно и всё думала, думала. Я решила: переживает об оставленном без присмотра тайнике. А может, об испорченной кофточке. В коридоре нас нагнала палатная соседка в трущихся, свистящих лыжных штанах, шёпотом поделилась:
– Чокнулась окончательно ваша родственница или кто она вам. То молчала, а то среди ночи её прорвало. «Никакая это не судьба, говорит, для кого-то мы ножницы – для кого-то нити. Мы режем – нас режут». Меня чуть кондратий со страху не хватил. А утром пальцем мне погрозила: на каждую кофточку, говорит, найдутся свои ножницы. Палец-то её видели оттяпанный? Господи, господи, уже буйных в больницу кладут.

А выйдя из стационара и поправившись, Фая вдруг превратилась в себя забытую, прежнюю, деловитую, вылезла из своего апельсинового халата. Удачно купила убитую однушку в соседнем подъезде, отремонтировала и записала в ренту на Таню. Куда-то бегала, ужасно занятая, махала беспалой ручкой: «Некогда, некогда!» Однажды явилась нарядная, в строгом костюме в синюю полоску.

– Я тут арендовала кофейню на углу, маленькую, в подвале. Таню беру официанткой. Платьице пошили, кружевной фартучек – такая кралечка. Серьёзного человека ей надо искать, отца для Сашеньки. Судьбу устраивать, а не сохнуть среди грымз в ихнем музее.

Ну что же. Ретро-танцы, поэт, выстукивающий в ноутбуке нетленку, студенты, старички с шахматами – дело будущего, если переживём сложные времена. А чтобы было кому уютно и лениво развалиться на конторке, у меня уже есть большой рыжий кот – как все бывшие помойные коты, он быстро и безбожно растолстел. Я отмыла его с шампунем, и мех у него стал драгоценный, янтарно просвечивающий на солнце каждой волосинкой.

А над конторкой Фая повесила картину «Судьба».