Брехун
10.07.2021 00:00
На Фомича иногда накатывает

БрехунБрехуном его называли уже в молодости. Прозвище сохранилось и позднее, когда Николай Фомич занимал ответственную должность заведующего поселковой хлебопекарней. Если бы он работал скотником, ходил со скребком в руках и убирал за коровами лепёшки, это можно было бы стерпеть. Но прозвище Брехун в сочетании с начальственным портфелем, набитым бумагами, вызывало усмешки и отчасти подрывало авторитет всего районного руководства.

От Николая Фомича постоянно исходил сытый хлебный дух, и это привлекало к нему всех живых существ в округе. Особенно его любили лошади. Всякая лошадь, тащившая по разъезженной поселковой дороге воз сена или телегу с громыхающими молочными бидонами, считала своим долгом покивать ему, как доброму знакомому, и с надеждой глядела на портфель, по толщине которого издали можно было судить, что там находится буханка свежеиспечённого, с коричневой коркой, хлеба.

Он мог проснуться среди ночи и не спать до утра. Просто сидел на кухне и вглядывался в тёмное окно с таким выражением, словно что-нибудь уронил на дно колодца и теперь пытался разглядеть. Во дворе порывами задувал ветер, раскачивая верхушки невидимых деревьев. Иногда в окно стучали капли дождя и извилистыми полосами стекали вниз. Отразившееся в стекле лицо Николая Фомича казалось тогда заплаканным, и человек, мало его знающий, мог подумать, что в эти ночные часы его одолевают хлебопекарные заботы. На самом деле он думал совсем о другом. Почему, например, деревья под ветром шумят по-разному: берёзы так протяжно и жалобно, словно ноют, а в шуме дубов чувствуются важность и сила.

По субботам Николай Фомич ходил в баню. Он шёл по улице с тем же напряжённым выражением, словно пытался разглядеть неведомое. В руке, как обычно, покачивался толстый портфель, но теперь в нём лежали смена белья и веник. Этот портфель и суровое лицо Николая Фомича сбивали прохожих с толку. Увидев спешащего куда-нибудь в выходной день заведующего, они начинали думать, что с хлебопекарным делом ожидаются затруднения и, возможно, скоро придётся ездить за хлебом в город.

В бане он первым делом направлялся в парную. Топил здесь хромой инвалид Николай. За долгое время Николай так привык к теплу, что вне бани постоянно мёрз, даже летом. Но топил хорошо, и у Николая Фомича перехватывало от жары дыхание, когда он, набрав в таз воды, широким взмахом выхлёстывал её на каменку. Пар свистящим ядром ударял из каменки, метался по парной, отскакивая от стен, и норовил свалить с ног самих парильщиков. А когда рассеивался, то становилось видно, что да, свалил, и все, кроме устоявшего Николая Фомича, неподвижно лежат на полках.

Отдышаться Николай Фомич выходил в раздевалку. Свет лился сюда через верхние окошки и после туманной парной являлся необыкновенно чистым, словно его отмыли и прополоскали в льдистой родниковой воде. Здесь уже сидели на широких лавках старики, пили принесённый в термосах чай и отирали полотенцами потные лица.
Как всегда, старики недовольствовали.

– Взять те же грибы, сколько таскали из леса! Корзинами. А теперь что? От гриба до гриба не докличешься. Грибами можно вёрсты мерить, по грибу на версту.

Слушая, Николай Фомич терпел, чтобы не встревать в разговор, даже отворачивался в угол, где хромоногий Николай перекладывал и, казалось, считал оставшиеся поленья. Но терпел до поры до времени. С ним приключалось нечто вроде щекотки, и как в этом случае не усидеть на месте, так и Николай Фомич не мог умолчать.

– А я вот, – неожиданно для самого себя говорил он, – ходил в выходные за грибами, и ничего, принёс.
– Ну да… – недоверчиво тянул кто-нибудь.
– Принёс, говорю. Не так, конечно, чтобы много, но тоже неплохо. Моя старуха жарила-жарила, солила-солила, сушила-сушила – всё равно осталось. Пришлось остаток застоговать возле избы. Теперь, когда зимой захочется свежих грибов, пойду к стогу, наберу лукошко.
– Ну и брехун ты, Фомич, – изумлённо переглядывались от такого несусветного вранья старики.
– Да вы у старухи моей спросите, – замечал Николай Фомич, – она соврать не даст.

В это время из парной вываливался кто-нибудь из парильщиков, красный до свечения, и, оставляя в воздухе клочья пара и запах дымного веника, бросался к двери. Было слышно, как, босо прошлёпав по деревянным мосткам к реке, он плашмя обрушивался в воду.

– Да, после парилки охладиться первое дело, – говорил один из стариков. – А ты, Фомич, чего не ныряешь?
– А, я своё отнырял, – опять накатывало на Николая Фомича. – Однажды зимой нырнул в прорубь, а наверх не выплыть. Потерял прорубь. Куда ни сунусь, шарю руками, везде над головой лёд. Пришлось подо льдом идти к Вдовьему перекату, там всегда промоины.
– Так до Вдовьего переката с километр будет.
– Жить захочешь – дойдёшь.
– Брехун, ну брехун, всех поселковых собак перебрешет.

Из бани Николай Фомич отправлялся в парикмахерскую, долго вытирал перед дверью ноги, зная любовь парикмахера Соколова к чистоте. В белом халате и шапочке Соколов походил скорее на хирурга, и когда начинал со сверкающе-разящей быстротой мелькать над головой посетителя ножницами, казалось, что в руках у него скальпель.

– Бачки поправить? Одеколоном освежить? – быстро и точно, как диагноз, определял он, склоняя над Николаем Фомичом узкое и длинное лицо.
– Можно освежиться, – соглашался Николай Фомич, постепенно распрямляясь в кресле.

Соколов, у которого посетителей бывало мало, любил поговорить с каждым.

– Как вы думаете, будет в этом году клюква? Мой сосед ходил, принёс ведро. Говорит, собирал комбайном – это такой специальный совочек.

Николай Фомич терпел, терпел и – не выдерживал.

– Все эти совочки ерунда. Я по-другому клюкву беру. Нахожу кочку, поднимаю её с земли и трясу над мешком. Спелая ягода сама ссыпается. Затем ставлю кочку на место, иду к следующей.

Парикмахер Соколов никогда не называл его брехуном, выслушивая, как хирург выслушивает больного, склонив набок голову, с вежливо-нетерпеливым вниманием, как бы говоря: «Ладно, батенька, уж я-то лучше знаю, что у вас болит на самом деле. И что надо – удалю».

– Нет, я серьёзно, – упирал Николай Фомич. – Вы у старухи моей спросите.

Потом он ещё долго ходил по посёлку. Бывал у соседа Григорьева, отчаянного рыбака, которому рассказывал о пойманном на Волге соме. Сом выходил необыкновенных размеров, и нести его от реки помогали двое мужиков – несли сома, как бревно, на плечах.

«Старуху», конечно, иногда спрашивали, проверяя достоверность рассказов, и после прихода Николая Фомича домой она встречала его грозным молчанием, как дерево перед бурей. Собирая обед, тарелки ставила на стол с грохотом, словно забивала сваи. Потом начиналась и буря.

– Где это ты стожок застоговал с грибами, скажи, Брехун несчастный?
– Разве я мало грибов ношу? – оправдывался Николай Фомич и, чтобы показать своё возмущение, отставлял тарелку с супом.
– Нет, ты мне стог покажи, чтобы я увидеть могла. Мне уже стыдно на люди выходить, Брехунихой в честь тебя называют. Что за наказание такое, что я от тебя, Брехуна, навытерпела!
– Нет, мало я грибов ношу? – спрашивал Николай Фомич и снова придвигал к себе тарелку, теряя всякий интерес к спору. Потом надевал плащ, сапоги-скороходы, в которых однажды одолел за день по болоту девяносто вёрст, брал корзину и уходил в лес.

Он шёл по лесу с тем же выражением лица, по которому можно было судить, что хлебопекарные дела в посёлке обстоят отвратительно.

Под елью, приподняв шляпу размером со срез двухсотлетнего дуба, его приветствовал гриб-боровик:
– Многие лета, Николай Фомич, как здоровьице?

Николай Фомич замер на месте, потёр шершавой ладонью шею, моргнул и убедился, что ему не чудится.
– Благодарствую Гриб Грибович. Откуда вы меня знаете?
– Да вас в лесу всякий гриб знает. Сколько вы нашего брата, боровика, наломали. Говорят, даже стожок сложили.

От смущения Николай Фомич отводил глаза и потирал шею, словно по ней крепко стукнули. Но и любопытно было побеседовать.

– А ведь, Гриб Грибович, не поверят мне, что мы вот так запросто разговариваем.
– Не поверят, – вздыхал боровик. – Назовут Брехуном.

Гриб оставался, а Николай Фомич ускорял шаг и шёл дальше. И уже чувствовал, как его охватывает щекотка, прямо пятки чесались. Вот только дойдёт до дома, до посёлка – и выпалит им, а там будь что будет.

Самое грустное в этой истории, что Николай Фомич не врал никогда. Приукрашивал немного, это было. Но ведь не приукрасишь – и рассказывать-то скучно, а слушать и того паче. И те, кто называл его Брехуном, верно знали, что даже в самый пустой год, когда другой грибник и сыроежке рад, Фомич приносил из леса по две огромные корзины-мастины отборных, откормленных боровиков. Что клюквы заготавливал десятивёдерную бочку, мог бы и больше, да не съедалось. И, говорят, в молодости нырял с одного берега, а выныривал у другого, а река у нас такой ширины, что до сих пор по ней ходят баржи.

Владимир КЛЕВЦОВ,
г. Псков
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №26, июль 2021 года