Самый симпатичный персонаж во всех культурах мира – это бабушка. Твоя, моя, его – неважно. Главное – бабушка.

Мне везёт на бабушек, я о них много писал. И радостно вынужден ещё раз написать, потому что бабушка – основа мира.

Гуляю недавно по парку. Осень, некое подобие бабьего лета. Леденцы падающих листочков, то красных, то жёлтых. И привкус в воздухе сладковатый, хочется прямо-таки целовать воздух. Сажусь на скамейку.

Как по заказу – присаживается ко мне очередная бабушка со скандинавскими палками, ей лет восемьдесят. В штанах. Короткая стрижка. Нежная паутина морщин на лице. Интересуется:
– Можно присесть?

Ну, кто сейчас ещё так спрашивает, кроме мудрых бабушек?

– Можно, конечно, – отвечаю. – Буду рад.
– Спасибо. У вас есть дети? Вы будете счастливым, вижу по вашему лицу.

Вот так вот прямо.

– Да, двое.
– А внуки?
– Нет, к сожалению.

Бабушка удовлетворённо потеребила свой седой ёжик.

– Будут, обещаю. Глядя на вас, скажу – будут обязательно.
– Надеюсь. Спасибо.
– А вы вот не представляете, будущий дедушка, до чего у меня симпатичная внучка, Варечка, ей восемь лет. Восемь. Я её так и зову – Восьмёрочка. У неё такой носик… Похож на кнопку «стоп» в лифте. Мы так и играем: я нажимаю ей на кнопку, в смысле на носик, а она говорит: стоп машина! Звонко так, будто чокаются фужерами на Новый год. Стоп машина! И всё время жуёт жвачку и говорит: ва-а-ау! Длинненько так, в растяжку. Как киска: мя-я-яу. Очень смешно. Смешно?
– Да.
– Знаете, мой зять Володя, Владимир Павлович, он очень хороший человек, правда. Зятьёв почему-то обычно не любят, а у меня замечательный зять. Он этот, как его, пукер? Брекер? Нет… Вспомнила, брокер! Честно говоря, я не знаю, кто это такой. Переплёскивает что-то во что-то, как чай во щи, но это неважно, главное, он очень весёлый и добрый. Ну так вот. Он с Варенькой, значит, заключил такое соглашение: за каждое «вау» – дополнительное упражнение по арифметике, как наказание. Он говорит, что «вау» – это, вы меня извините, брачный крик бабуина. Очень смешно, по-моему. Немножко так грубовато, конечно. Но сейчас ведь всё грубовато, время такое. Поменяется время, и люди будут говорить не так грубо. А поменяется, я думаю, обязательно, на то оно и время. Вы согласны?
– Согласен.
– Да… А «вау» – это, по-моему, ерунда. И жвачка тоже ерунда, пусть жуёт. Володя Варечке всё говорит: ну что ты, Варькин, всё время жуёшь, ты ведь всё-таки человек, а не хомяк какой-нибудь американский. А Варечка ему: я хомячка, хомячка! И снова жуёт, чав-чав, как верблюжонок, смешная. Уши двигаются, розовые. Да и пусть жуёт, потом надоест, перестанет. То есть всё мелочи. Люди вообще как-то стали сердиться на мелочи, не правда ли?
– Правда.

– А знаете, я очень счастливая, очень. Вы извините, что так резко перешла, но просто вдруг подумала: это я, наверное, в маму счастливая. Она у меня была очень счастливая, очень. Счастье ведь – это не то, что с тобой происходит, а что ты чувствуешь, правильно? А она всегда была весёлая, и ей всё нравилось. Мы с ней даже иногда просто, помню, садились на крылечке – у нас был дом в селе Всехсвятском, где сейчас район Сокол, знаете? Сейчас там всё снесли. Ну и вот, мы садились, и мама говорила: давай, дочка, смеяться! А я отвечала: давай. И мы так друг на друга посмотрим, словно удивляемся: что это ты тут делаешь, и ка-а-ак начнём смеяться, просто, без причины. А я думаю, смех без причины – признак счастья.

А какая у нас была сирень в саду, боже мой, персидская. Цветёт, как пенится, с облаками на небе соревнуется. Я всё время путала, где небо, где сирень. Мы с мамой вечером садились на скамейку и нюхали, нюхали, пока голова не закружится, как у пьяных.

А потом война… Трудно было, но вообще и веселья тоже хватало. Почему-то, как вспомню о войне, всё одна картинка: зима, и мы играем в снежки. Я уже была большая, восемь лет, как сейчас моей Варечке. Глупости, конечно, говорю: война, было весело. Война – и вдруг весело. Чушь!

А с другой стороны, вот пытаюсь представить что-нибудь плохое и не могу. И сколько было смертей, сколько горя… А мне всё вспоминаются снежки. И снег пахнет так сладко, как будто даже ванилью, как пахли старые пластинки. Вы когда-нибудь нюхали старые пластинки?

– Бывало.
– Вот-вот, снежок пахнет пластинками. Неплохо сказала? И когда лепишь этот снежок, он глухо так хрустит, словно кошка урчит. Наверное, я такая вот… Смесь божьего одуванчика со старой тапочкой. И ничего с собой не могу поделать, счастливая, и всё тут. А вы счастливый?
– Счастливый, – ответил я, с сомнением почесав кадык.
– Отлично. Ну и вот. Отец вернулся с войны совсем больным. Он служил связистом. У них были такие специальные как бы вагончики с аппаратурой, не знаю, как называются. И вот однажды работал он в этом вагончике, и туда попал снаряд. И по моему отцу прошёл какой-то совершенно немыслимый разряд тока, такой, что ни один человек бы не выжил. А отец выжил, потому что он был очень сильный и здоровый. Рвал стопку газет толщиной в ладонь, раз – и пополам. И улыбается. Представляете? Силищу имел невероятную. Но это до войны. А после того как ударило током, у него начало жутко подниматься давление, причём сразу, в полминуты. Сидит, давление сто двадцать, и вдруг – раз! – и двести сорок. Однажды в этот момент я посмотрела ему в глаза: кошмар какой-то, ни зрачков, ни радужной оболочки, одна сизая пуговица, вернее, две. Такие выпуклые бессмысленные мутные линзы, а в них ужас. Но как ранение и даже как контузию ему всё это не засчитали, у вас, говорят, просто гипертония. И никаких там льгот, ничего.

Помню, один раз, уже почти перед смертью, через двадцать пять лет после войны, ему как ветерану государство первый раз сделало подарок – полкурицы. Он сидел, смотрел на эти свои ветеранские полкурицы и плакал. Единственный раз, когда он плакал. А так всё время был весёлый и никогда не жаловался, никогда. А тут когда наплакался, вытер слёзы, улыбнулся и сказал:
– Ну вот, и здесь партия с правительством надули – курицу без попки дали. Какому-нибудь замполиту попка досталась.

Он очень любил куриную попку. Как курицу варили, мама всё время говорила: попку – папке. Да, попку – папке. Строго так, и брови домиком.

– Когда он умирал, его последние слова: всё будет хорошо. Сказал это и умер. У нас в Москве на каком-то кладбище, кажется, на Ваганьковском, есть могила одного картёжника, и там написано: «Я – пас». Эпитафия такая, папе страшно нравилось. Сказал, напишите мне то же самое.
Он, конечно, шутил. На самом-то деле папе хотелось поставить себе крест, но он понимал, что никакого креста не будет, дочь, то есть я, комсомолка, да и вообще… Это уже потом Володя и моя доченька в девяносто шестом поставили папе крест, страшно дорогой. Мы продали машину и поставили крест. И маме тоже, умершей через год после папы. Она тяжело болела, но никогда не унывала. А вы когда-нибудь унываете?
– Бывает.
– Понимаю, но не надо. Представляете, как мне повезло с родителями. И потом всю жизнь везло – и в институте, и на работе. И с мужем, и с доченькой, и с зятем, и с Варюшенькой. А ещё мне, знаете, почему повезло? Потому что я встретилась со стихами, блоковскими, цветаевскими, ахматовскими. Мне с ними совсем ничего не страшно. Они мне как бы заменили маму и папу. Понимаете? Что-нибудь случается тяжёлое и страшное, а мне не тяжело и не страшно, потому что есть стихи. Это как такое бомбоубежище. Первый раз мне мама прочитала стихи, цветаевские. Была осень. Из кадки с дождевой водой сладко пахло, осенью всегда сладко пахнет. И листья падали, тоже сладкие, и рябина горела цветаевская, горькая.

Она такая, наша осень, горько-сладкая. Я теперь стала седая. А Варенька моя говорит: ты бабушка, не седая, ты беленькая, ты у меня не старенькая, ты новенькая… По-моему, седина тоже счастье, может быть, самое большое в мире. Вы так не считаете?
– Считаю.
– Ну, тогда я пошла, – сказала бабушка. И, улыбнувшись мне напоследок, радостно зачавкала своими палками в сторону Ясенева. А я двинулся в сторону Чертанова.

Листья всё падали и падали, как им и полагается осенью. И по-прежнему всё пахло чем-то сладким и очень-очень правильно.