Дача интернешнл |
06.11.2021 00:00 |
В танке жарят крокодила У Александра Сергеевича Пушкина, солнца русской поэзии и нашего всё, как известно, есть незаконченный текст. Надо думать, это несостоявшийся роман, который начинается словами: «Гости съезжались на дачу». Очень многие пушкинисты-филологи на разные лады высказывали и высказывают одну и ту же мысль: эта фраза – лучшее, универсальное начало для любого романа. Любой национальный роман идеально было бы начинать с этой фразы. Хоть американский, хоть готтентотский. В ней, в этой фразе, всё – и захватывающая интрига, и щемящий уют, и стилистическое благородство, и ностальгия. Не согласны? «Дача» – явление очень русское. Даже в некоторые другие языки оно пришло из нашего языка: dacha. Как sputnik или pogrom. Но дача – это не спутник и не погром. Дача – это дача. На которую съезжались, и съезжаются, и будут съезжаться гости во веки веков – не аминь! И в этом году ко мне на дачу по-пушкински съезжались гости. И, надеюсь, в будущем съедутся. Ведь настоящая дача – это машина времени. Что значит дача? Это значит: подшивки «Правды» цвета дохлой канарейки (1970–74); мангал из авиационной стали, который в 1978-м дядя Коля за две бутылки «Столичной» сварил на заводе «Сатурн»; физкультурные штаны дедушки 1952 года, выполняющие функцию половой тряпки; коробка с пластинками фирмы «Мелодия»; фарфоровые слоники на салфетке вологодского кружева с чернильным пятном 1963 года; чашка с мишкой и надписью «Олимпиада-80». Хватит, а то прослежусь. А когда гости съезжаются на дачу, всё это им радостно демонстрируется, включая трудовые дедушкины штаны. Романтика. Раньше я думал, что только у нас существует чисто дачный культ мангалов, штанов и чернильных пятен из прошлого века. Оказывается, нет. Недалеко от чешского города Брно, около речки Йиглава, в деревне с названием – забыл! – находится дача милейшего человека Любомира Прохазки, очень похожего на бравого солдата Швейка. Любомир Прохазка, как все чешские мужчины, пивной человек, и под его аквамариновыми честными глазами свисают младенчески розовые балконы мешочков, которые удивительным образом подчёркивают честность прекрасных глаз. Любомир – мой давнишний студент, ещё из девяностых. В этой самой благословенной чешской деревеньке у него домик и садик. Когда лет пятнадцать назад я приехал к Любомиру, он собирался жарить сосиски на решётке. – Знаете, что это за такая есть решётка? – спросил меня Прохазка. – Нет, – честно ответил я. – Решётка как решётка. – О! Все много более сложное. Это – решётка истории. – Ух ты. – Это решётка с тюрьма Панкрац. Ужасно крепкая решётка. Она с немецкая сталь времён войны. Крепкая, как не бывает. Мой папа выпилял её в знак протеста в 1968 годе, на время советской оккупации. Вы не обиделся, что я вспоминул на оккупацию? – Нет, мне, честно говоря, по барабану этот ваш 1968 год. То есть не то чтобы… А ты не обижаешься, Любомир, что я?.. – Нет, нет, всё правильно. Кто старое вспоминул, тому вынуть глаз. Пойдёмте, я вам запокажу что-нибудь интересное. И он запоказал. Истлевшую фуражку прадедушки Вацлава времён Австро-Венгерской империи. Подборку пластинок: Карел Готт, Хелена Вондрачкова, Яна Петру. Последнюю не помню. Зато эта самая Вондрачкова мне нравилась в детстве. Тёмненькая из «Баккары» и Вондрачкова. Вот два моих женских идеала в детстве. Не считая Настеньки из «Морозко». Потом мы пили «Пильзнер» из треснувших кружек 60-х годов, слушали Вондрачкову с Готтом, смотрели мультики про Гурвинека. Прохазка громко смеялся, а после седьмой кружки заплакал, нацепив на себя фуражку прадедушки Вацлава. А через пару лет после посещения Любомировской деревеньки я попал в совсем другое место, я попал в Кению. В стране Кении, относительно недалеко от столицы Найроби, возле речки Ати, в деревне с названием – забыл! – находится дача ещё одного моего давнишнего студента, Боладжи Куалалуджу (кажется, так). Вообще-то Боладжи по национальности масай. Но он не захотел всю жизнь прожить в хижине из навоза, делать обрезание без обезболивающего и пить свежую коровью кровь. Он сбежал в цивилизацию, в город Найроби. Юность у парня была бурная. Но в конце концов кенийское правительство отправило его учиться в СССР на журналиста. На журналиста Боладжи так и не выучился, но фарцу освоил. Вернувшись в Кению, господин Куалалуджу занялся перепродажей экзотических животных за рубеж. А когда уже в постсоветскую эпоху в Кению потянулся экзотический русский турист, Боладжи поменял животных на русских. Как шило на мыло. Он быстро, насколько смог, вспомнил русский язык и стал туристическим менеджером по России. В Кению я ездил на сафари. Нормальный цирк для белых придурков. Как меня вспомнил Боладжи – не понимаю. Просто вдруг в ночь перед моим отлётом в Найроби раздался звонок: – Алло! – Алло. – Это Боладжи Куалалуджу. – Кто? – Студентом быть. На журналист. Кения. Я потряс башкой. – А, да, помню. Конечно, помню. – Приезжайте Найроби, я встретил. Сначала сафари, потом – мой дача. Когда я приехал на дачу в эту акуну матату, какой-то компаньон Боладжи жарил на газоне у своего двухэтажного коттеджа крокодилятину. В жаровне в виде танковой башни, только без пушки. Крокодилятина, кто не пробовал, это примерно как если бы индюшку всю жизнь кормили воблой, а потом сварили в тройной ухе. На всю деревню, как «Таганка» в подмосковной Малаховке, ревела песня «Джамбо буана». В Кении эта «Джамбо буана – акуна матата» звучит везде – в аэропорту, на пляже, в ресторанах. – Знаете, что это есть? – спросил меня Боладжи, ткнув пальцем на жаровню. – Похоже на танк. – О’кей, правильно, это – тэнк. Биль война с нехороший сомалийский люди. Шестьдесят три – восемь годы. Мой папа жена… – Тесть? – переспросил я на редкость прозорливо. – О’кей. Тэст воевал протыв нехороший сомалийский люди. Потом он брал тэнк. Пилил голова тэнк, сделал плита, чтобы жарить крокодайл. Любите крокодайл? – Люблю, – ответил я, соврав. – Будем кушать крокодайл. Чтобы сильный мужик, чтобы акуна матата с женщин. А сейчас, пока готовил крокодайл, смотрите кое-какой интересный вещи. «Кое-какой интересный вещи» были: кусок крепкого, как кирпич, навоза – его Боладжи отколол от родной хижины, когда бежал в Найроби; дедушкино страусовое перо, которым бабушка отгоняла от дедушки мух цеце, когда тот спал; комсомольский значок – ими Боладжи фарцевал в 80-е в Москве: менял значки на жвачку. Увидев комсомольский значок, я почти прослезился. После трёхсот граммов виски крокодилятина стала не такой противной. После пятисот Боладжи начал плакать. Он нацепил комсомольский значок и стал очень высоко прыгать и петь «Подмосковные вечера». Масаи очень высоко прыгают. Но никогда не плачут. А я заснул. Не знаю, отгонял ли от меня страусовым пером Боладжи в это время мух цеце. Во всяком случае, они меня не покусали. И мне снилась моя дача, снилось, что сама Хелена Вондрачкова, почему-то в штанах моего дедушки и топлес, жарит крокодилятину в моём авиационном мангале и поёт «Джамбо буано». По-чешски. И мне очень-очень не хотелось просыпаться. А сейчас меня зовёт на свою перуанскую дачу в Анды ещё один мой бывший студент. Я не помню, как звучит его имя на языке кочуа. Помню только, что оно переводится «Непокорный, как лама-викунья». Но пока у меня, к сожалению, нет возможности лететь в Анды, пандемия и всё такое. Словом, акуна матата. И пусть гости всех народов съезжаются друг к другу на дачу во веки веков. Аминь. Кстати, мухи цеце в Кении, кажется, не водятся. Владимир ЕЛИСТРАТОВ Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru Опубликовано в №43, ноябрь 2021 года |