Бабушка Анна, мамина мама, и обе её родные сестры, Таша и Нина, родились на Крещение.

– Как закружит позёмка, света белого не видать, морозы ударят, не вдохнуть, – так нас маменька и родит, – певучим волжским говорком рассказывала бабушка Анна – Нюта, как все её звали.
– Ириночка, внучка, пойдём, споём песенку, – звала она меня, пятилетнюю, и начинала выводить красивым грудным голосом: – Над о-озе-ером чае-ечка вьё-отся-а, ей негде, бедняже-ечке, сесть…

Песня казачья, о бойце, что, весь изранен, лежал и просил чайку: «Снеси ты печальную весть!» Грустную песню баба Нюта привезла с Кубани, из станицы Тихорецкой, где они с дедом прожили семь лет до самого начала войны.

Или сильным, зычным голосом заведёт:
– Славное море, священный Байкал, – а я, напрягаясь что есть силы, подхватываю, вытягивая шею, пытаюсь подражать бабе Нюте. «Священный Байкал» привёз мой дед Андрей из Прокопьевска, что в Кузбассе, где во время войны работал в шахте.

У меня, ребёнка, замирало сердце, останавливалось дыхание, когда в праздники за большим круглым столом собирались баба Нюта, дед Андрей, мой крёстный Саня с женой Тоней, мамочка – и вот все мои родные, сильные, много пережившие люди, красиво, мощно грохотали:
– Эй, баргузин, пошевеливай вал!
Сидела, не дыша, боясь спугнуть чудо.

В рабочем общежитии, где мы тогда жили, соседи на общей кухне обсуждали:
– Давыдовы песняка дают!

Баба Нюта в молодости, да и в зрелые годы, пела на деревенских свадьбах – приглашали за сильный голос и весёлый нрав.

– Сама-то я не больно красивая была, зато петь и работать любила, – рассказывала она мне, единственной внучке, словно сказку, свою долгую непростую жизнь. – Тятенька мой, Николай Яковлевич, вскоре после женитьбы остался вдовцом с семимесячным младенцем Мишенькой на руках. Мужчине одному с грудничком тяжело, сосватали ему старую деву, спокойную работящую Клавдию, дали ей в приданое лошадь. И стали мы рождаться один за другим – я, брат Федя, Таша и Ниночка. Тятенька добрый был, купит нам на рождественской ярмарке вот такую, – бабушка показывала жестом рыбака, – банку монпансье, мы и грызём, сладко. Самая красивая уродилась Таша – синеглазая, кудрявая. А вот голосом Боженька только меня наградил. Жили дружно, много работали.

Старший брат Миша вырос, женился, родил дочку Шурочку. А тут революция, потом Гражданская. Первой умерла от тифа маменька, Клавдия Ивановна. Через год отец. У него появились на руках тёмные пятна, он сказал нам: «Наверное, помру». И пошёл к фельдшеру в соседнее село. Мы, дети, ждём его, а он всё не возвращается.

Утром с сёстрами и братом отправились искать. Шли в соседнее село через кладбище, так короче, а там несколько новых могил: банда Пятакова расстреляла наших деревенских, кто отказался с ними идти бандитствовать. А рядом ещё могилка, там уже наш тятя лежал, только мы ещё не знали. Знакомые рассказали.

Так мы остались круглыми сиротами. Мне четырнадцать лет, Феде десять, Таше восемь и Нине четыре годика. Забрал всех старший, Миша, к себе, не сдал в приют. А жена его Настя нас невзлюбила. Бывало, придёшь с улицы, хочешь достать чугунок из печки, похлебать горяченького, а она тут как тут, стоит руки в боки, не даёт чугунок да ещё тяжёлой ложкой по рукам огреет. Так и ложились голодными.

Меня отдали в няньки в дом к бывшей помещице, а тут её раскулачивать стали. Попросила она меня спрятать всё их богатство – узелок с серьгами, кольцами, браслетами золотыми – в надёжном месте. «Сохрани, Нюта, – сказала, – а когда придёт мой сын Гриша, отдашь ему». Я спрятала в тайнике, а тут голод, тиф. Два раза в тифу лежала, думала, не выживу. Есть хотелось всё время.

– Как же так? Говоришь, голодали, а ты сокровища хранила? Взяла бы колечко или серёжку, продала и купила хлеба.
– Что ты? – махала на меня руками баба Нюта. – Чужое брать нельзя.
– И никому не проговорилась, что хранишь драгоценности?
– Никому.
– А что дальше было?
– А дальше… Как-то ночью стук в окно. Выглянула – Григорий, хозяйкин сын. Вышла. «Нюта, – говорит, – мать сказала, оставила тебе на хранение узелок». «Да, пойдём». Достала из тайника узелок и отдала.
– И что же он?
– Спасибо, сказал, что всё в целости и сохранности.
– И всё? Ни колечка, ни серёжек не подарил?
– Нет. Да мне и не надо, мало ли, как они там это нажили.

Я, потрясённая порядочностью моей неграмотной бабушки, примеряла ситуацию на себя и думала, что сама, вся такая умная и образованная, не вышла бы из этого испытания соблазном.

Баба Нюта продолжала:
– В двадцать шестом году пришли сватать Ташу, ей только шестнадцать исполнилось.
– Куда же такую молодую?
– Сироты мы, лишний рот долой. Таша красивая была, как глянет синими глазами! Пришёл моряк Митя, ленты на бескозырке вьются, гармошка поёт, собою ладный. Только не хотела сестра за него, плакала: «Куда отдаёте? Он же комсомолец!» Мы были верующие, а он безбожник, первый агитатор на селе. Собирал своей гармошкой молодёжь и всё агитировал идти в колхоз. В общем, отдали за него Ташу.

А за год до этого выдали меня. Мы с подружками гадали на Святки, кто будет моим мужем. Поставили зеркала, зажгли свечи. В полночь в зеркале появилась длинная дорожка, а по ней быстро идёт незнакомый взрослый мужик и несёт на плече лопату.

«Кто такой? Я его не знаю». «Так это же Андрей Листратович Давыдов. Они местные, уезжали куда-то с семьёй, недавно вернулись», – подсказали подружки.

Ну, погадали, мало ли. А у меня в то время был друг любезный, Николка, первый бандит на деревне. Как работать, его не найти, а как набедокурить – нет равных. Где что плохо лежит, обязательно украдёт. Я сирота, но девка честная, работящая – хоть хлеб испечь, хоть скирду сложить, хоть коня запрячь. Да, видно, сердцу не прикажешь, привязалась к Николке.

Тут скоро ко мне пришли сваты, гляжу, а с ними тот самый мужик из зеркала – Андрей Листратович Давыдов! Я только увидела, затряслась как осиновый листочек, он же старше меня на семь лет.

Когда гости ушли, наотрез отказалась идти за «старика», да и есть у меня Николка, ему обещалась. Брат Миша ударил кулаком по столу: «Пойдёшь как миленькая!»

Ночью собрала редкие пожитки, вылезла в окошко и убежала на дальний хутор к подружке, пряталась там в бане. Прожила два дня, а на третий пришла младшая сестра Ниночка и говорит: «Пойдём домой. Не отдаст тебя Миша за Давыдова».

Я поверила любимой сестрёнке, вернулась, а Миша взял и посадил меня в погреб на три дня. Сколько слёз пролила, так за Николку замуж хотелось.

Одежду мне тёплую дали, еду Ниночка носила. А Миша сурово сказал: «Лучше сейчас отплачь, чем потом с вором жизнь загубить». Я подумала-подумала и согласилась пойти за Андрея Листратовича.

Наши очень обрадовались, начали готовиться к свадьбе. Весело было! А в день свадьбы подружка моя подошла и шепчет: «Нюта, выйди, тебя человек ждёт». Вышла за калитку, а там мой Николка стоит, ноздри раздувает. «Что же ты, подлая, – говорит, – слово не держишь. За меня обещалась пойти, а выходишь за другого, – а сам дрожит весь. – Ладно, прощаю. А чтобы помнила меня весь век, вот тебе!» – и что есть силы укусил меня за правое плечо. Я и крикнуть не успела. Кровь залила белую свадебную кофточку, а Николка и был таков.

Пошла к колодцу, быстро, пока не хватились, умылась от слёз, замыла кровь и вернулась как ни в чём не бывало. Никто ничего не заметил, все уже были пьяные.

– А что потом стало с Николкой?
– По тюрьмам скитался, пока не сгинул где-то. Вора не исправишь.
– А как тебе с дедушкой Андреем жилось?
– Андрей Листратович любил меня, никогда ни крикнул, ни ударил. Так и прожили сорок четыре года, до самой его смерти, в любви и согласии.