Люди говорили – Василий Лукич и Таисья Игнатьевна отличная пара. Никто не догадывался, что всю полувековую жизнь между ними торчал клинышек.

Таисья Игнатьевна обожала песенную эстраду. «Попсу», презрительно уточнял Василий Лукич. На видном месте в гостиной, в простенке красовалась вырезанная с незапамятных времён то ли из «Огонька», то ли из «Крестьянки» фотография артистки, сто раз «в последний раз» уходившей со сцены и всегда обставлявшей уход как событие века, с шумом и треском прощавшейся с фанатками, вроде Таисьи Игнатьевны.

Зарёванная Таисья гремела в кухне посудой. Василий Лукич утешал:
– Хватит рюмить, никуда не денется твой бесценный предмет любви. Это у них пиар-ход.

За последние годы Василий Лукич и не такие слова выучил. И ведь правда, не проходило месяца – глядь, артистка снова материализовалась из небытия, и радовала, и осчастливливала поклонников.

Когда по телевизору начинались разные музыкальные конкурсы, Таисья Игнатьевна бросала все дела и усаживалась смотреть своих Светочек, Валерочек, Леночек.

– Да в нашем ларьке продавщица Оля лучше них поёт, – говорил Василий Лукич.
– Кабы лучше, по телевизору бы показывали.
– Дура, кто же её в телевизор пустит? Там поляна вытоптана для своих.

Таисья Игнатьевна махала руками, затыкала уши. В пику мужу просила внучку распечатывать певцов из компьютера – и туда же их, в простенок.

– Убери свой иконостас, не позорься, – уговаривал Василий Лукич жену. – Ладно у малолеток умишко с фасолинку, им требуется кого-нибудь обожать. А ты вроде солидная женщина, бухгалтер.

Дочка тоже кривила губы:
– Фу, мам, не модно и выглядит как дёшевка. И к обоям по цвету не подходит.

Таисья Игнатьевна поджимала губы, смахивала пыль с глянца.

– В остальном-то она нормальная, – разводил руками, убеждал сам себя Василий Лукич. – Борщ варит вкусный. А бзики у всех есть, вон, у меня рыбалка.

Иногда всё же подкалывал:
– А твои-то под фонограмму поют.
– Живьём, – упорствовала Таисья Игнатьевна.

Василий Лукич находил в интернете и на всю избу включал тайно записанных без микрофона, сипящих «звёзд». Таисья Игнатьевна затыкала уши и убегала. В отместку подавала пересоленный борщ и подгоревшие котлеты. Или вовсе становилась в позу:
– Готовь сам!

Делать нечего, Василий Лукич затягивал на тощеньких боках объёмный, шестидесятого размера, фартук жены и гоношился у плиты. За удовольствие подразнить благоверную приходилось платить.

Но однажды могучая вера Таисьи Игнатьевны пошатнулась – когда на день города «по многочисленным просьбам трудящихся» в их захолустье приехали звёзды последнего музыкального конкурса. Их портреты тоже недавно появились в простенке, хотя, честно говоря, лепить уже было некуда.

Вначале прибыл целый грузовой автомобиль с их шумной техникой. По городу забегал шустрый устроитель концерта. Дочка работала в администрации в отделе культуры, и Таисья Игнатьевна высказала ей обиду:
– Что же не тех артистов позвали? Надо было Серёженьку, Лёшика и эту… Багиру, что ли? Такие имена заковыристые, всех не упомнишь.

Дочка бегала злая, взмыленная, сутками на телефоне.

– Ой, мам, да кто их звал? Не будь такой простой. Какие просьбы трудящихся, с ума сошла? Это у них называется «чёс». Допустим, отпущены квартальные деньги на культуру, по-хорошему их бы на ремонт клуба, на детские кружки, – да мэр уже в доле.
– В какой доле? – обмерла Таисья Игнатьевна.
– В какой. Ну, распил, откат – ты бухгалтер, а будто сегодня на свет родилась. Допустим, заявляют на концерт из бюджета пятьсот тысяч…
Таисья Игнатьевна ахнула: полмиллиона? На маленькой пилораме, где она работала, дебеты-кредиты крутились вокруг четырёх нулей, не больше. Лучше бы на эти деньги какой-нибудь одинокой малоимущей маме купили комнатку.

А дочка, водя пальцем в телефонной записной книжке, продолжала:
– И, значит, вокруг этой суммы начинается копошение и делёжка. Крысиная возня. Раскрученный певец за такие деньги и не плюнет в нашу сторону, а вот Клавочка и Эдичка в самый раз. Мэру в карман за труды – сто, организатору – двести, а артистам – сойдёт по сто на рыло. А ты о каких-то «просьбах трудящихся».
– Вот не пачкай грязью Эдуарда, он не такой, – только и сказала тихо Таисья Игнатьевна.

Случившийся неподалёку Василий Лукич, тот ещё революционер, ввернул:
– И вся вам дутая народная любовь. Твоим трудящимся всё равно под кого потоптаться и подёргаться, лишь бы пивко похолоднее да колонки бумкали погромче. Всё с ног на голову встало. Раньше, извините за выражение, в скоморохов кости бросали, а нынче глянь: они – эли-и-ита! А настоящую соль земли загнали под плинтус.
– Кто это соль земли? – ревниво спросила дочка; она начинала работать после культпросветучилища массовиком-затейником.
– Кто? Работяги, механизаторы, слесари, токари, фрезеровщики, – развернул плечи и хлопнул по иссохшей груди Василий Лукич. – Инженеры, учителя, врачи, библиотекари, культурные работники, – и приобнял дочку.

С конца февраля Василию Лукичу казалось, что у него на глазах разворачивается некий абсурд. В это время, в эту самую минуту гибли парни – лучшие из лучших. Люди бежали с узлами, в подвалах плакали дети. На кон поставлено всё, стране бы надо немедленно перестраиваться на мобилизационные рельсы, а в новостях первым делом: «Худеем в преддверии лета», «Поклонник в шоке: звезда сделала неудачную пластику», «Область выделила миллион на День пельменя». Хотелось ущипнуть себя.

Но худший, мощнейший удар пришёлся по Таисье Игнатьевне. Подкосил её, она даже занемогла в первое время. Это когда её любимцы из телешоу резвой рысью рванули за кордон. Вот те на, а как же:

– Ой, мам, ну ты и проста-ая, – протянула дочка. – У них где заднице тепло, там и Родина. Я тебе не рассказывала, был в позапрошлом году случай? Твоя кумирша Светочка отработала программу, крикнула: «Вы лучшие! Город Н-ск, я люблю тебя!» – ну, само собой, восторженный рёв. И тут же на всю площадь: «Господи, как меня задрало это быдло». Думала, микрофон отключён. Ну, проныра ведущий выкрутился: «Это не то что вы подумали, друзья, это другое. Как здорово было, бы-ло – а не быдло!»

За обедом снова разговор зашёл о сбежавших.

– Они, наверное, воображают себя несчастными Дашами и Катями из «Хождения по мукам», – предположила дочь. – Но, хоть убей, посмотришь на них, сытых, раздобревших на наших деньгах, – близко на Дашу и Катю не тянут. А ведь те деньги могли пойти на больных детей, вот где мука.
– Они и слова такого не знают – «мука», – крикнул Василий Лукич и стукнул жилистой рукой по клеёнке: – Скажи им о совести, о боли, о Родине – в лицо осклабятся. И правда, Родина у них, где заднице тепло.

Утром Василий Лукич встал – в гостиной вроде просторнее и светлее, и легче дышится. Или показалось? А это актёры и актёрки из простенка убраны. Все, кроме самой первой, с которой и начался «иконостас».

Таисья Игнатьевна ходила вокруг да около, вздыхала. А вечером сняла и её, истрепавшуюся, жёлтую от времени. Как будто рассталась с милой наивной молодостью.

А под ней, под журнальной фотографией, на свет явилась здоровенная дыра.

– Я сначала хотела замаскировать дырку, – призналась Таисья Игнатьевна. – А дальше пошло-поехало.

Василий Лукич оглядел прятавшуюся за портретом пыльную пустоту: там только многие поколения пауков плели свою паутину. Решительно, с треском отодрал кусок обоев – пауки так и брызнули во все стороны.

– Ну что ж, ремонтировать придётся. Глаза боятся, а руки делают.