Посёлок был большой, в несколько тысяч человек, с широкой асфальтированной улицей, мощёными тротуарами в центре, и жители, проходя здесь мимо кирпичных домов, трёхэтажного универмага, кинотеатра, Дома культуры, – чувствовали себя горожанами. Так это и называлось – «выйти в город», если надо было попасть в универмаг или Дом культуры, и перед выходом старались приодеться получше.

Своего отдела полиции в посёлке не было, не полагалось по штатному расписанию, зато служили сразу два участковых, Фёдор и Николай, в звании сержантов, всегда и везде ходивших вместе. Несмотря на мундиры, у сельчан их появление вызывало веселье, и, подтолкнув друг друга локтями, они с усмешкой говорили:
– Смотри, опять идут парочкой, наверное, выпить не с кем, третьего ищут, гы-гы-гы.

В общем, полицейскую власть в посёлке не очень уважали, и дело было, скорее всего, в самих участковых, уж очень несерьёзно, слабосильно они выглядели, и в случае опасности помощи от них ждать не приходилось.

Служебное помещение, или участковый опорный пункт полиции, находился в Доме культуры, только заходить сюда надо было не с главного входа с колоннами, а сбоку, в небольшую комнатку, где за фанерной дверцей располагалась ещё и артистическая гримёрка. В гримёрке самодеятельные артисты нередко разучивали, повторяли роли и даже репетировали. И если это происходило во время допросов, получалась нелепица.

Допросы обычно проводил старший по возрасту Фёдор, Николай лишь присутствовал. Фёдор садился за стол напротив подозреваемого, помятого мужчины с виноватыми глазами, с унылым и терпеливым выражением лица, какое бывает у людей, мокнущих под осенним дождём.

– Значит так, – начинал сержант. – Поступил сигнал от вашей соседки Тамары. По её словам, ты вчера заявился домой пьяным. Правильно я говорю?
– Ха-ха-ха, не верь ей, не верь, дорогая. Твоя лучшая подруга меня оговаривает, – раздавался из гримёрки густой бас. – Я тебе не изменял.

Участковый морщился, допрашиваемый молчал, лишённый возможности ответить за себя, и неопределённо пожимал плечами.

– Придя домой, ты устроил скандал с женой и тёщей. Верно?
– Я тебе скажу по секрету, – перебивал участкового бас, – она сама имеет на меня виды. Она хочет нас навеки разлучить, любимая…

Участковый Фёдор срывался, бежал в соседнюю комнату, кричал:
– Господа актёры, вошь вашу, вы потише можете? У нас допрос, а вы мешаете. Идите, репетируйте на сцену.
– Не могём, – дружно отвечали ему. – Сцена занята народным хором. Их, певунов, человек тридцать.

Фёдор возвращался красным от возмущения, долго молчал, собирая разлетевшиеся мысли, и невольно прислушивался к происходящему в гримёрке. Там пока было тихо.

– Продолжим, – говорил он почти миролюбиво. – Так вот, находясь в нетрезвом состоянии и ссорясь, ты поднял на жену руку. Было такое?

– Я десять тонн поднять могу, не то что эту мелочь. У моего крана мощности хватит, бригадир, – врывался уже другой, писклявый голосок, произнося фразу, видимо, из какой-то производственной пьесы.

Но писклявого накрывал прежний бас:
– Она ещё не знает меня, не знает моих связей в Москве и Петербурге. Да я в министерские кабинеты вхож, я в Государственной Думе свой человек.

Фёдор хватался сжатыми кулаками за волосы, тряс и вертел головой, словно натягивал на себя тесную шапку, и слезливо кивал напарнику:
– Коля, иди разберись. Выгони их куда хочешь, хоть на улицу. Сил моих больше нет.
– Куда я их выгоню, – спокойно отвечал игравший сам с собой в шашки напарник, – они жаловаться будут. Они здесь на своей территории, это мы в гостях.

Фёдор смотрел на подозреваемого, поражаясь произошедшим с ним переменам. После актёрских слов о больших связях, министерских кабинетах и Госдуме, словно именно к нему относились эти слова, он как-то окреп, выпрямился, даже нагловатый блеск появился в глазах.

– Вот что, как тебя, Василий, иди отсюда. Но если поступит ещё один сигнал, законопачу на пятнадцать суток, так и знай. А то ещё и посадку устрою.

Допрашиваемый, схватив со стола кепку, бросился к двери. Последнее, что он слышал, уже выходя на улицу, снова были слова из гримёрки:
– Она мне ещё грозить будет?! Да я её в порошок сотру, потом высыплю всё на ладонь и дуну.

Других полицейских в посёлке видели редко, если только не случалось происшествий, как, например, в позапрошлом году, когда ограбили универмаг. Приехало сразу двое сыщиков из уголовного розыска, следователь, эксперты. Фёдор с Николаем были на подхвате, уже поодиночке бегали по посёлку, собирая и приводя свидетелей. Посмотреть на следствие к универмагу собралась большая толпа, словно здесь снимали кино.

А в прошлом году на машине приезжал начальник районного отдела полиции, полный, невысокий мужчина, подполковник. Целый день он вместе с участковыми ходил по посёлку, что-то высказывал им на ходу, то и дело резко взмахивая рукой сверху вниз, словно рубил головы. Фёдор с Николаем понуро молчали, ёжились.

Их три лычки на сержантских погонах блекли, терялись рядом с двумя большими звёздами на погонах подполковника. И уже совсем пропали они в темноте, когда после сытного ужина в ресторане начальник с участковыми отправились погулять. Вечер был тёплый, в вышине во множестве сияли и мигали звёзды, и, казалось, мигают они не просто так, а приветствуют блестящие подполковничьи звёзды, принимая их за своих космических собратьев.

Уезжал он на следующее утро, долго стоял возле машины, снова что-то высказывал замершим по стойке смирно участковым и снова, уже безостановочно, взмахивал рукой сверху вниз. И наблюдавшим эту картину сельчанам представлялось, что, отрубив головы Фёдору и Николаю, обезглавив всех окрестных хулиганов, дебоширов и разбойников, он в конце концов добрался и до жителей посёлка, в чём-то подозревая и их.

Если появление начальника райотдела полиции и явилось для участковых потрясением, внешне оно никак не нарушило привычного течения их жизни. А жизнь была такова, что помимо службы у обоих имелись дома, жёны, дети, огромные огороды, и всё требовало внимания, особенно огороды, с которых, продавая урожай в райцентре, в основном и жили.

В посёлке ещё долго не могли успокоиться, решая, снимут с должности участковых или нет. Не оставалось сомнений, что приезжавший подполковник остался недоволен их службой, и одни говорили, что снимут обязательно, другие – вообще отправят в отставку или укатают Фёдора с Николаем в захолустье, где они уже никогда не увидят городских примет родного посёлка. Но в одном жители были по-прежнему единодушны – в трудную минуту и в момент опасности помощи от участковых ждать нечего. И тем удивительней был случай, произошедший нынешней весной.

Рядом с посёлком, огибая его подковкой, текла река. Особенно она была похожа на блестящую подковку зимой, когда покрывалась звенящим льдом. Говорят, можно долго смотреть на огонь и море не отрываясь, но ещё труднее оторвать взгляд от идущего по реке льда. В это время на берегу собиралась половинка посёлка, словно снова снимали кино. Смотрели на реку, и было странно, что подобное могучее движение производит мало шума, только шорох трущихся друг о друга льдин.

Лёд двигался рывками, то замирал, заливаемый бьющей снизу водой, если впереди случался затор, то ломился дальше. И в остановках его, и в движении чувствовались напряжение и сила, как напряжена и сильна рука, натягивающая тетиву лука и в какой-то миг пускающая в полёт стрелу.

Тут-то и заметили на льдине посреди реки собаку. Это был небольшой пёс, с острой мордочкой и грязно-белой неухоженной шерстью, скорее всего бродяжка. На самом деле хозяин у собаки был, жил в дальней деревне, – пьющий мужчина, вспоминавший о звере, только когда видел перед глазами. Кормил его хозяин, чем и сам закусывал – хлебом, дешёвой колбасой и остатками рыбных консервов в банках, которые пёс вылизывал до блеска. Для ночлега ему был предоставлен сарай с вечно незакрытой дверью, через которую внутрь попадал снег, но здесь, к счастью, хотя бы имелась копешка лежалого сена.

Зимой пёс повадился бегать за реку в соседнюю деревню, где его подкармливала старушка, привыкшая от одиночества разговаривать вслух с родными, когда-то родившимися, жившими и бывавшими в её доме. Она пускала приблудного пса погреться к печке, наливала тёплых щей с мясом, куда густо крошила почти целую булку. С собачкой ей было не так одиноко, и она с жалостью сетовала:
– Я бы тебя оставила, да ты, видно, хозяйский. Вот уже и вечереет, иди, иди домой.

В тот день на рассвете он снова собрался в соседнюю деревню. Дул сильный ветер, взъерошивая шерсть, в воздухе пахло сыростью, чувствовалась непонятная тревога, на раскачивающихся деревьях беспокойно орали вороны: «Кара-ул, кара-ул». Подбежав к берегу, пёс удивился, не заметив протоптанной в снегу тропинки. Да и сама картина реки изменилась, всё перемешалось, будто на ней недавно произошла сворная собачья драка. Одни льдины вылезли на берег, другие вздыбились на середине оскаленными белыми клыками.

Какой бы пугающей ни выглядела река, но есть, словно нарочно, захотелось ещё сильнее. Показалось даже, что с той стороны пахнуло тёплыми щами. От голода в голове у него помутилось, и он побежал.

На полпути случилось непонятное. Сначала что-то длинно и стеклянно стрельнуло, потом тяжело ухнуло. Лёд под его лапами дрогнул и заскользил вбок, берега побежали назад, вороны разволновались ещё больше, сорвались с деревьев, летали над речкой и снова орали, наверное, имея в виду его: «Ду-рак, ду-рак». Пёс в ужасе замер и затрясся, боясь сдвинуться с места.

Через час он достиг посёлка и, когда увидел на берегу кричавших и махавших руками людей, задрожал ещё сильнее, решив, что его сгоняют со спасительной льдины в воду.

– Тузик, Шарик, фью-фью-фью, – наперебой кричали и подсвистывали ему. – Беги сюда, утонешь.

И, чтобы приманить пса, издали кидали куски хлеба, которые тут же воровато подхватывали вороны, слетаясь со всех сторон, а ему казалось, что это кидают в него камни.

Так бы и уплыл пёс, но река неожиданно встала.

Находившиеся в толпе участковые тоже кричали и приманивали собаку. Но когда лёд замер, Фёдор решительно снял с себя форменный бушлат с тремя сержантскими лычками, скинул шапку и полез в реку выручать пса.

Участковые находились здесь не случайно, а следили за порядком, чтобы пресечь попытки мальчишек перебраться по ледяному затору на другую сторону, что считалось особой доблестью. На небольших речках, а река у посёлка была небольшая, проделывать такое опаснее, чем на реках больших и вольных, где можно прыгать с льдины на льдину. Здесь лёд тоньше, подточен снизу стремительным течением, напитан влагой и от любого прыжка мог разломиться или расползтись под ногами, как размоченный сухарь. Поэтому перебираться надо было осторожно, скользящими шажками, а то и совсем на коленях или по-пластунски.

Фёдор двигался медленно, долго ощупывая ногой лёд, прежде чем перенести на него тяжесть тела. На берегу молчали, переводя взгляды от участкового к псу и обратно и измеряя расстояние. Наконец он близко подобрался к собаке, льдину которой заливало водой, и силы покинули его, ноги дрожали от напряжения, он опустился на колени. Так и стояли они, разделённые журчащей промоиной.

– Что, сукин ты сын, – устало сказал Фёдор. – Как тебя зовут? Тузик, Шарик или Дик? Пусть будет Дик, у меня раньше такая собака была. Иди, Дик, за мной.

И пополз на коленях обратно, и, пока полз, его не оставляла мысль, что, приняв эту четырёхопорную позу, привычную для пса, он как бы показывает ему пример и призывает двигаться к берегу.

И пёс понял, что от него требуется. Несколько раз он подходил к промоине и отступал. Человек, не желавший ему зла, не оборачиваясь, удалялся, и ему хотелось призывно залаять и в отчаянии завыть, чтобы вернуть его. От страха снова оказаться в одиночестве посреди враждебной реки пёс наконец прыгнул.

Так потом они и двигались, и как только участковый освобождал очередную льдину, на неё, подождав, перескакивала собака. Они уже были у самого берега, где сгрудились мужики, готовые помочь, как пёс, торопясь, прыгнул рядом с Фёдором. От неожиданного толчка льдина накренилась, и оба оказались в воде. Собака отчаянным прыжком достигла суши, а Фёдор ушёл под воду с головой.

Ему навстречу бросился Николай, зашёл в реку по пояс и ухватил вынырнувшего напарника за шиворот. За ним поспешил какой-то парень, забравшийся в воду уже по колено и, в свою очередь, ухвативший Николая. Они напряглись, упираясь ногами в дно, и вытащили-таки участкового, словно репку.

Фёдор стоял на берегу, вода стекала с него ручьями, в одной руке он держал стакан с расплескавшейся во все стороны водкой, в другой – ломоть хлеба, над которым подозрительно низко кружились вороны, а ему кричали громко, как глухому:
– Ты пей, пей, а то дуба дашь!

На собаку, сидевшую рядом, никто не обращал внимания. Её заметили, лишь когда Фёдора гурьбой повели в дом греться, а она побежала следом.

И по-новому поглядели в посёлке на своих участковых, дошло наконец до сельчан, что в случае опасности им есть на кого опереться. Решили даже написать в райотдел полиции с просьбой наградить Фёдора медалью. Но потом одумались, ведь надо упомянуть спасённого на водах, но не напишешь же вместо имени и фамилии собачью кличку Тузик или Шарик.

Теперь, когда участковые появляются в посёлке, они уже не идут парой. Рядом с ними, виляя хвостом и глядя на людей снизу вверх, бежит собака с острой мордочкой, поселившаяся в доме у Фёдора с навсегда утверждённой кличкой Дик.